Общинная психология, православие и предприимчивость

Европейский протестантизм проповедовал, что богатый человек угоден Богу, а бедным быть грешно; кто богат, тот трудолюбив, поэтому он избран Господом; своих не бьют, а поддерживают.

Исконно русские православные земледельцы, промышленники и торговцы свои успешные занятия связывали с проявлением Божьей воли и промысла, испытанием крепости их веры: Бог дал, Бог и взял, подобно балансу рождений и смертей. Идея всемогущества в крестьянской жизни Господа Бога порождалась крайне неблагоприятными климатическими условиями на большей части территории Российского государства, порой сводящими на нет результаты тяжкого труда: Бог не родит, и земля не дает; Бог - что захочет, человек - что сможет.

Не привился в России и американский культ богатых людей, таких, к примеру, как Дж. Д. Рокфеллер (1839-1937), доказывавший всему миру, что обворовал, людей ради их же счастья. Стерпели мы и циничный лозунг современных реформаторов-первопроходцев: пока этот народ не ограбишь, он работать не будет.

Русский народ продолжал твердить, что богатство Бог дает человеку в пользование и потребует по нему отчета. Хотя корневая общность понятий Бог - богатство присуща лишь нашему языку, как, впрочем, и общий корень слов Бог - убожество, нищета. Но ощущение непрочно сгпи, греховности богатства стало специфически национальной чертой, нашедшей отражение, в частности, в пассивной позиции немалой части российской буржуазии после октября 1917 г. Буржуазная элита, кроме того, многие десятилетия находилась в разных цивили-зационных полях с народом России.

А.С. Грибоедов (1795-1829), писатель и дипломат, любитель русской старины, народной поэзии, народных верований, обычаев и платья, давно и прозорливо заметил о России:

«Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы, заключил из резкой противоположности нравов, что у нас госиода и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и иравами»(59; 9].

В целом настороженно относилось к предпринимателям и российское общество, особенно его большая часть - крестьянство, приверженное общинной психологии с ее уравнительностью, подозрительным отношением к какой-либо другой деятельности, не связанной с традициями общины, и понятным для масс убеждением, что лучше быть бедным, но жить по совести.

Иностранные предприниматели внимательно изучали своих знакомых среди российских купцов. Народ это был богомольный, но ни одна сделка не обходилась без чаепития в трактире, а на Макарьевской ярмарке с середины XVII в. разудалые купеческие головушки могли выбросить за вечер кучу денег и в то же время десятки лет носить один и тот же сюртук и сапоги бутылками.

Иностранцы замечали, что православие, воспевая послушание, закрепляло приоритет духовно-нравственного начала над материальным. В основе предприимчивости доминировал не только экономический успех, но и служение идее, обществу, гармонизация индивидуально-творческого и коллективистского начал. Труд должен быть не только производительным, но и полезным для других. Одобрение других заменяло предпринимателям совесть.

Рассмотрим иод этим углом зрения два ключевых понятия русского народа: артель и мир, в которых отразилась общинная психология.

Артель, по В.И. Далю, товарищество за круговой порукой, братство, где все за одного, один за всех; дружина, соглас, община, общество, братство, братнина, для общего хозяйства и особенно пищи, также для работы сообща и раздела заработков, за вычетом расходов, прогула. Несмотря на то, что понятие артели, как случайного добровольного соединения людей с целью согласить их выгоды, явилось в XVII в., ее следы видны в «Русской Правде» и в известной общине XII в.

В истории отечественного предпринимательства известны следующие артели: бурлацкие, горнозаводские, артели каменщиков, плотников, рыболовов, барышников, чернорабочих, позже - биржевые артели в Петербурге и Москве, промысловые, торговые, ремесленные, полковые и нищенские артели.

Каждая артель выбирала начальника, атамана, старосту или старшину: атаманом артель крепка. Крепка настолько, что артелью города берут, если она не превращается в ватагу, ораву, шайку, толпу, скоп, кучу народа, стадо.

Жизнь в Великороссии, как известно, не мыслилась без сельского мира, основанного на поземельной зависимости лица от общины, на братской любви и круговой поруке друг от друга. Мир представлял как бы одну семью, поставившую себе законом коллективистские начала: деритесь, да не расходитесь; вперед не забегай, от своих не отставай; отстал - сиротою стал; хоть назади, да в том же стаде. Отсутствие полного равенства в мирском собрании очевидно с давних пор: середка сыта, да концы бунтуют. Человек не менее наклонен к возмущению, как и к покорности. Та и другая наклонности подчинены человеческой природе в целом.

Соотношение личностного и коллективистского начал складывалось всегда в пользу общины: мир по слюнке плюнет - так море; к миру приложился - головою заложился. Мир связывали как общая выгода, так и общая беда: люди - Иван, и я- Иван; люди в воду, ияв воду. В преданности миру как известной сумме нравственных сил представлялся залог народного счастья, народной безопасности: где мир да люди, там божья благодать; что мир порядил, то Бог рассудил. Народная вера в то, что мир силен и несокрушим (мирская шея толста, туга, жилиста), порождала безответственность и слепое сознание: вали на мир - все снесет; на мире ездят, да никак не заездят, хоть у него и хомут на шее.

Общинное потакание нищенству, копеечная благотворительность связывались прежде всего с российским торгово-промышленным сословием, которому на разных этапах его становления не было чуждо стяжение богатства. Имея низкий социальный статус в сравнении, скажем, с дворянством, оно всеми способами стремилось укрепить свое экономическое положение, хотя получение прибавочного продукта в рамках земледельческого хозяйства и в торгово-промышленной сфере было делом длительным и зачастую небезгрешным, о чем свидетельствует народная мудрость: трудом праведным не нажить палаш каменных.

Безвестный автор XVIII в. оставил нам образ Анисимыча, выходца из купеческого сословия, которого именно богатство сбивает с праведного пути: сначала с неким попом Исааком он обворовывает своего отца, затем попадает к разбойникам, которых также оставляет без их воровской добычи [26; 278-279]. Сюжет повести о нового рода Дон Кишоте основан на биографии купца-старовера Василия Анисимовича Чупятова, упомянутого Г.Р. Державиным (1743-1816) в оде «Вельможа» (Всяк думает, что я Чупатов IIВ мароккских лентах и звездах). Чтобы обмануть своих кредиторов, обанкротившийся купец представлялся сумасшедшим, а, возможно, и стал таковым после пожара биржевых амбаров в Петербурге в 1761 г., ставшего одной из причин разорения Анисимыча.

По свидетельству В. Рябушинского, в московской неписаной купеческой иерархии на вершине уважения стоял промышленник, фабрикант. Потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который отдавал деньги в рост, учитывал векселя, заставлял работать капитал. Его не очень уважали, как бы дешевы его деньги ни были и как бы приличен он сам ни был, - процентщик [44; 165].

Русский живописец В.В. Верещагин (1842-1904), путешествуя по Алтаю, указывал на целые селения, состоящие, за исключением телеграфиста, таможенного чиновника и священника, сплошь из купцов, ведущих ростовщическую торговлю с инородцами и Монголией. О проценте барыша, к примеру, чуйских торговцев красноречиво свидетельствовали их дворцы в Бийске.

алтайцам, подчиняя их себе долговыми обязательствами; торговый оборот предпринимателя составлял 150000 руб. За громадную территорию под летние пастбища, зимние притоны, сенокосы и под усадьбу Мокин алтайцам ничего не платил, а в правительственную казну вносил лини, б руб. в год в качестве арендной платы. Торговая прибыль, по наблюдениям Верещагина, являлась прежде всего результатом обсчета и обмана, следствием кабалы и личной зависимости местных земледельцев, охотников и скотоводов [63; 238-240].

Другой пример - монастырь близ Телецкого озера, возникший в 1862 г. по инициативе барнаульского купца Малькова, добившегося у правительства уступки пустояежащих земель Чулышманской долины в целях распространения на Алтае христианства и цивилизации. Но пустота земель существовала лишь на бумаге, а жившие близ Телецкого озера алтайцы оказались перед выбором: либо убираться отсюда на бедные пастбища и неудобные земли, либо платить монастырю аренду. За право поставить юрту в исконно родных местах алтаец должен был платить Малькову, выстроившему на собранные и присвоенные им деньги одну лишь церковь, 1 руб. в год; за право посеять ячмень -- 1 руб. за пуд высеянных семян; за пастьбу крупного скота - 25 коп. с головы, мелкого - 5 коп.; за копну накошенного сена - К) коп; за право пользования лесом - 1 руб. в год [63; 243].

Рассматривая версии происхождения предпринимательской культуры вообще, следует согласиться с выводом Ф. Броделя (1902-1985), автора фундаментального труда по мировой истории среднего и нового времени, о том, что она «не могла выйти из одного сугубо ограниченного истока: свое слово сказала здесь экономика, свое слово - политика; свое слово - общество; свое слово сказали и культура, и цивилизация.

Этот вывод наиболее применим и к отечественным реалиям.

Историческая наука на чисто внешнем, эзотерическом пути доказывает, что к христианству русский народ подошел с благословением Бога, уже создавшего правоверие в полном своде, правоверие заиоведальное, полученное от Создателя. Русский народ принял христианство по наитию, с пресветлым разумом, чистой душою: он уже тогда был воистину великим во всех деяниях, народом мудрым, загадочным, то есть предназначенным для решения на земле особых, еще не явленных человечеству грядущих задач, с печатью благой воли на челе. Это был народ Солнца-Креста, умевший в доисторическом прошлом сжиматься наподобие стальной пружины, умел уходить в себя и вновь расширяться в пространстве, подчиняя это пространство любовью, л<еланисм и мечом.

Таково мнение современных философов-спиритуалистов о нашем народе - богоносце.

Нет сомнения, что православная ветвь христианства, привитая народу при Владимире I в 988 г., плодоносила и ранее: в первой варяжской дружине было немало христиан. В 945 т., при заключении мира с греками, часть славянских дружин приняла присягу но православному закону.

Приверженность к обрядовой стороне православия укреплялась в России веками. Голландский художник и писатель К. де Бруин (1652-1727), в 1701 г. оказавшись в Архангельске, затем - в Москве, в своих записках порал<ался правом русских людей, которые «в сношениях своих наблюдают между собою довольно странный обычай. Пришедши куда-нибудь и вступивши в комнату, они не говорят прежде ни слова, но ищут глазами изображения какого ни есть святого, которое всегда имеется в калсдом покое. Отыскав оное, они кладут перед ним три поклона, осеняя себя в то же время крестным знамением и произнося: «Господи, помилуй!» - или же: «Мир дому и живущим в нем!», и опять совершают крестное знамение, затем они уже здороваются с хозяевами и ведут с ними беседу. То же самое делают они, посещая чужестранцев, творя поклоны перед первой попавшейся им на глаза картиной, из опасения не отдать прежде богу подобающего ему почтения» [71; 76].

Де Бруин нарисовал и насчитал в Москве, в Кремле и в других частях, равно и поблизости столицы, за земляным валом, до шестисот семидесяти девяти церквей и монастырей, и столько же при них богаделен.

Но есть в русском характере черта, прямо противоположная личной божественной свободе. JI.H. Толстой назвал эту безропотную потребность быть частью целого, частью общей судьбы, самозабвение в общих начинаниях, вплоть до отказа от личной свободы и ответственности, роевым началом. Из этой писательской посылки вырос не только Платон Каратаев, но и убеждение, что русский человек - существо, мол, удоборуководимое, и сам по себе, без начальника и строгого внушения, никуда не двинется, дал<е сор из избы не вынесет. Народ непритязательный, подавляющий своим нестялсательством, серостью внешней лсиз ни, но и недобросовестностью, общей неурядицей.

А что ж это, как не отсутствие инициативы, необходимость постороннего понукания? Гром не грянет, мужик не перекрестится? Жареный петух - птица мудрости нашей? Достаточно взглянуть на того же англичанина: он в душе всегда игрок, если он серьезный деловой человек, а «наши совсем не игроки, очень осторожны и медлительны, решение принимают не сразу, а выжидая, но, раз оно принято, гнут линию упорно и тягуче, несмотря на неудачи» [42; 159]. В то же время красноречивые знатоки, эгоистически рассчитывающие каждый свой шаг, удивляю гея русскому самоотвержению и терпению: пошлите, мол, простого русского человека на верную смерть, - он пойдет беспрекословно, даже не спрашивая, зачем его посылают.

Сам народ в стихотворных и прозаических рассказах себя не щадил. В песне о Фоме и Ереме содержанием сатиры служит изображение похождений двух побратавшихся лиц, по характеру похожих друг на друга, которые берутся за всякую выгодную деятельность для улучшения своего быта, но каждая их попытка на этом поприще заканчивается неудачей. Молодцы Фома и Ерема бойки по натуре, но ленивы до крайности, не привыкли к серьезному труду, не прочь и без труда добиться лучшего положения. Народная сатира величает их людьми торговыми или рукомысленничками, то есть занимающимися добрым ремеслом. Братаны задумали свои головы кормить, себе хлеб добывать, но промыслы их не клеятся, а только служат к их разорению и напрасной трате времени и денег. Когда дело из рук вон плохо, по их же собственной вине, Фома и Ерема растоскуются, разгорюются и берутся за новые, по их расчетам! более прибыльные промыслы или ремесла. Комизм положения Фомы и Кремы заключается в том, что практика их (простоволо-сье) всегда противоречит широким замыслам и легкому подвижно-фантастическому праву, задору и похвальбе, вечным соблазнам русского человека. Тяготясь крестьянским трудом (что потравлено и погноено хлеба, что украдено с полей, из амбаров), они пускаются на выдумки, ловят, скажем, перепелов, переходят к городским занятиям, торгуют на пять копеек, и никогда не добиваются прибытка: не до жиру, быть бы живу. Фома и Ерема - посмешище для истинно деловых людей.

Но среди национальных духовных добродетелей издавна ценились такие качества, как верность православию, набожность, смирение, покорность, сострадательность, любовь к общему благу, скромность. Пороками же называли своеволие, самонадеянность, лукавство, нехватку твердости, леность, наклонность к чужому и подозрительность к новым веяниям, особенно западным.

Природная деликатность русского характера лишает человека предприимчивости - из опасения поставить себя слишком высоко и своим влиянием стеснить других.

Современные мистики роевое начало Л.Н. Толстого не опровергают, добавляя, что народ русский выткан из какого-то необъяснимого замысла, с неповторимой историей, которую следует величить неустанно, пока хватает сил. В государстве, которое русские построили там, где больше никто не живет, они ищут не свободы личности, но осуществления правды.

В качестве предварительного вывода отметим, что из двух отмеченных М. Вебером типов рациональности российский цивилизационный тип гораздо ближе рациональности по ценности, чем рациональности по цели.