Из переписки поздних романтиков

а. ар ним к. брентано] 9 июля 1802 г.

[...] Все, что происходит в мире, происходит ради поэзии, история выражает это в самой общей форме, а судьба ставит эту гигантскую пьесу.

Итак, школа пения и языка! Тик предлагал противоположный путь4 — просвещать так называемый образованный мир, приближая к нему подлинную поэзию всех народов и сословий, народные книги. Мы же понесем поэзию, потерянную в высших классах, в народ; Гёте должен быть ему так же близок, как книга об императоре Окта- виане5, одним словом, первый пункт нашей программы •— устройство типографии для народа.

я. гримм9к. брентАНО Февраль 1809 г.

Своим «Волшебным рогом» вы хотели создать такой сборник старинных песен, чтобы каждый мог, испытывая радость, петь или читать их, будь то уже забытые или еще бытующие народные песни или другие стихотворения из старинных книг. Плохо было то, что ни Вы, ни Арним не были едины в том, каким способом обращаться с этими песнями. Уважения к исторической основе этих песен у Вас обоих, право, не было. Хотя многие люди испытывают его, а многие нет. Первые осознают, что в течение столетий древним творениям наносится вред тем, что искажается и становится произвольной их манера, их подлинность сокращается или ликвидируется вовсе. Но это не помеха для тех, кто склонен изучать историю поэзии. Другие по-лагают, что поэзия свободна, и каждый, следовательно, может ее настолько обновлять, чтобы она была не только понятна в новое время, но и соответствовала бы его способностям и вкусу. Сохранившиеся фрагменты нужно улучшать снова и снова с целью, чтобы они совсем не исчезли. Для истории поэзии это последнее не годится, и встает вопрос о такой надобности. Эту свободу поэзии я вовсе не отрицаю, но лишь тогда о ней может идти речь, когда новая поэзия господствует над древним материалом, но не в бездушных, удачных или неудачных, а также в неполных и потому снова неудачных переводах или реставрациях.

Ведь Арним исходил, как я полагаю, из правильного принципа и многие песни изрядно смешал со своей поэзией, и даже собственные стихотворения вставил так же, как и Вы это делали несколько раз, по отношению к чему я вовсе ничего не имею против, так как эти песни прекрас-ны. Худо то, что Арним часто легко относился к работе, то есть слишком поспешно или без надобности переделывал или совсем оставлял без изменений то, что как раз в этом нуждалось. А Вы из оппозиции к современному пытались искусственно дополнить песни, но другим путем, подражая в своих переделках или новых песнях старинной манере, чтобы все выглядело древним или, более того, чтобы новое не мешало. Я, однако, признаюсь Вам, что я такие ваши песни, как [...] об Альберте Великом11 [...], отодвигаю туда, где они должны находиться вместе с песней о.., где Вы также слишком легко обошлись с рифмой. [...]

Эта непоследовательность обоих авторов и многое другое, больше внешнее, например, сохранение старинных слов и диалектов, особенно в последних томах, явно неверно и противоречит общей тенденции книги, я не понимаю, как это можно простить. Второй упрек бесспорен: Вы никогда публично не объявляли о своем методе и намерениях. Во всяком случае объявление в «Иенской литературной газете» [...] неясно и неопределенно. И напротив, многое предусмотрено в приложении к первой части12 и в Вашем другом объявлении, где так верно говорится о ценных старинных песнях, но ведь некоторые новые и сочиненные песни [...] намеренно выдаются за древние или скрыты под рубрикой «устно». [...] Итак, я считаю, что новое сочинительство, каким бы прекрасным и естественным оно ни было, не может быть оправдано тем, что не существует точного определения того, что считать древними народными песнями, и, следовательно, не имеет смысла говорить об истории поэзии; было бы несправедливо, если бы для этого понадобились особые доводы.

а.

[...] Если я когда-либо воодушевлялся народной поэзией, то совсем не потому, что полагал, будто ее произвели иная природа и иное искусство, а не то, которое в наши дни доставляет мне иногда такую скуку; только потому, что она прошла уже через тот процесс отбора, где и от нашего времени останется многое, только потому я стремился представить ее перед миром по возможности в явном и заметном виде [...]. Я готов поклясться именем Гёте, что, каким бы сознательным ни было его творчество, которое ведь называют искусством, его часто опережает собственная натура, дарящая ему неожиданные идеи и непредвиденное воздействие на других; клянусь гомерида- ми13, певцами народных песен, что каждый из них, кто спел более одного стиха, не делал этого без художественного намерения, каким бы незначительным ни было последнее по сравнению с тем, что достигнуто бессознательно. Это мое убеждение поможет тебе понять, что как в поэзии, так и в истории и вообще в жизни я решительно отрицаю все противоположности, которые заблагорассудилось придумать философии наших дней, не вижу, следовательно, противоположности и между народной поэзией и мейстергезангом14, но для каждого существует свой народ, иногда соприкосновение и взаимопроникновение, но ненависть и высокомерие друг к другу редки и случайны. [...]

я. ГРИММ А. АРНИМУ

20 мая 1811 г.

[...] О критике границ естественной и искусственной поэзии'5. [...] Различие это я всегда воспринимал как историческое и всегда так и представлял, не думая о нем как об одновременном, ведь и доказываю я его исторически. Поэтому несправедливо упрекать меня, как это делаешь ты, в том, что я в обеих не вижу одного и того же, а именно поэзии, ведь я и называю их обеих — поэзией. Поэзия — это душа, непосредственно находящая выход в слове, и вызывается она, во всяком случае, естественной потребностью и врожденной способностью к этому — народная поэзия изливается из души целого; то же, что я понимаю под искусственной, — из души отдельного.

История доказывает это различие, между прочим, тем, что никакому образованному народу при всех усилиях невозможно произвести на свет эпос — дело ограничивается опытами, которые различаются степенью своей абсурдности. И Гёте ничего не смог бы здесь поделать, весьма разумно, что его «Ахиллеида»17 не имеет продолжения, а искусное исполнение одного фрагмента не может служить аргументом, потому что не так трудно вставлять в эпос отдельные куски, как не замечать, что сочинение эпоса должно заставить звучать в себе самом древний тон, то есть находить новое положение для уже существующих эпических мыслей и речей; как только все это затягивается, человек начинает задыхаться.

Теперь перед нами встает вопрос: является ли древняя поэзия чем-то большим и лучшим, чем новая? Лучше ли мы, чем прежние люди? [...]

Люди древности были более чистыми, высокими и святыми, чем мы, в них и над ними был разлит свет божественного исхода — так светятся блестящие, чистые предметы некоторое время, если их, нагретых палящими лучами солнца, сразу перенести в кромешную тьму. Поэтому и для меня древняя, эпическая поэтическая и мифическая история чище и лучше, я не говорю — ближе и роднее, чем наша, рассудочная, то есть знающая, тонкая, составленная из частей, в которой я замечаю стремление к зна-нию и поучению, впрочем, необходимое и искреннее само по себе. Древняя поэзия невинна и ничего не ведает; она не склонна поучать, то есть подчинять всех действию и чувству отдельного человека, то есть подводить наблюдение огромного целого под узость отдельного. Басня первоначально, как историческая, так и о животных, не содержит ничего этического или дидактического, и все ho mythos deloi18, и все рассуждения прибавлены позже.

Далее: древняя поэзия, как и древний язык, проста и свое богатство имеет только внутри себя.

Далее: у древней поэзии — изнутри рождающаяся форма, сохраняющая вечное значение; искусственная поэзия проходит мимо ее тайны и потом уже не нуждается в ней. В естественной поэзии проза невозможна, в искусственной поэзии необходима, поскольку сам язык стал прозаическим. Но разве в «Вильгельме Мейстере» и «Родственных натурах»19 Гёте или во многих книгах Жан Поля не найдется подлинная поэзия, что заключена в песнях Гёте? [...]

В искусственной поэзии — или как тебе будет угодно назвать то, что имею в виду, хотя это хорошее слово и не должно напоминать ни о чем мертвом и механическом, — я вижу изготовление, естественная поэзия делается сама собой. Г...1.

Когда я говорю, что искусственная поэзия стремится воссоздать поэзию природы из самой себя, но не достигает ее, то я уверен в своей правоте. В этом же смысле поэзия Гёте есть нечто меньшее, чем древняя мифология. Лютер20 — меньшее, чем христианство; конечно, Лютер стремился к истине в вере, как и Гёте в поэзии, и оба не напрасно; но это сознательное стремление отдельного человека не может дать столько, сколько бессознательно наличествующая истина; скромная народная песня также относится к умело сделанному мейстергезангу, как идущая от сердца вера простого прихожанина к проповеди ученого богослова. И я не сомневаюсь в том, что Гёте следует определенному инстинкту, когда создает то, что долгое время вынашивал в себе, но зато народная поэзия так же мало думает о своих размерах, как певчая птица. [...]

Если ты можешь отрицать проводимое мною различие, то я по крайней мере не могу понять, каким образом ты находишь, что оба направления одновременны. [...] Разве ты не полагаешь, что какая-то вещь может совершенно безвозвратно исчезнуть, как, например, юность, и что ее место неизбежно замещает другая, например, старость?

U]

А. арним я. гримму 14 июля 1811 г.

[...] Я никогда не отрицал влияния истории на поэзию, но поскольку не существует ни одного внеисторического момента, кроме абсолютно первого момента творения, то нет и абсолютной естественной поэзии, и в развитии обеих есть только различие в степени; если во времена Гомера люди не знали сахара, то умели уже варить мясо и т. д. Чем меньше народ пережил, тем равномернее черты его облика и мысли; каждый поэт тогда — если уж признается таковым — народный поэт, а все вместе они могут при известных условиях создать нечто общенародное, если будут следовать духу и настроению народа и духу его истории, и их труд намного превзойдет усилия отдельных людей в позднейшее время, где исторически все в разной степени подвержено индивидуализации и где невозможно думать о совместном творчестве, разве что по принуждению, что опять же не приносит плодов. [...] Но, наряду с развитием все более богатой событиями истории, охватывающей все — от народа до семьи и каждого человека — и все меньше и меньше допускающей, чтобы вдохновение отдельного человека воздействовало на других, продолжает существовать и народ в его целостности — в таких ситуациях, которые охватывают всех; с другой же стороны, времена года и любовь приходят снова, как и прежде, а кто лучше других почувствует и выскажет первое, и второе, и третье, тот, как и в древности, будет понят всеми, и поскольку, кроме критиков, никто особенно не заботится об имени сочинителя песни, то у большинства оно обычно забывается, и лишь немногие его помнят. [...]

я. гримм а. арниму Конец июля 1811 г.

Твой взгляд на старую народную песню я считаю неверным главным образом потому, что, с моей точки зрения, ты понимаешь ее слишком внешним образом. Если ты, как и я, веришь, что источник религии — божественное откровение, что у языка такое же чудесное происхождение и он не выдуман людьми, то уже поэтому ты должен понять и почувствовать, что древняя поэзия с ее форма-ми, с ее рифмами и аллитерациями тоже появилась на свет как целое — и тут не дело думать о ремесле и рассуждении отдельных поэтов. Один-единственный человек, такой родоначальник поэзии, которого, кажется, ты себе представляешь, был бы сверхчеловеком, если он так глубоко проник в сферу таинственного и нашел то, что потом тысячелетиями считалось правым и единственно верным, в то время как все позднейшие изобретения держались лишь самое короткое время. Как из одного языка мощно излились все прочие, так и ядро мифа распространилось среди всех племен, и каждое из них взяло с собой искру поэзии. Как иначе можно понять сходство самых отдаленных мифов и то, что одна песня встречается во всех диалектах? Ведь иначе язык пришлось бы заново изобретать тысячу раз и заново сочинять песню.

я. гримм а. арниму 29 октября 1812 г.

[...] Вот еще несколько слов [...] о новейших поэтах. Божественное, конечно, есть и в них [...]; далее я полагаю, что новейшая поэзия имеет перед древней то преимущество, что она сильнее привлекает и приковывает к себе все то, что близко нам в условиях современной жизни и соответствует нашим нравам, что ее сила и теплота ощутимее и проникновеннее, и поэтому мы, не отрываясь, читаем скорее какой-нибудь гётевский роман, чем Гомера. Однако и в новейшей поэзии необходим привкусиронии, неудачи и беспокойства; по произведению видно, что для его автора некоторые вещи остались неизвестными, в других он сомневался или был неудовлетворен и печален. [...]

я. гримм А. арниму 31 декабря 1812 г.

[...] Ваш «Волшебный рог» не без [...] грехов. Именно это и повредило ему в глазах публики, голос которой В таких случаях всегда справедлив. Среди песен, измененных и дополненных, есть некоторые, которые я не могу признать твоей удачей, их слабость все больше и больше раскрывается для меня, и ты это тоже должен заметить. В стихах Клеменса21 сознательно искусственные элементы еще очевиднее. Не может быть худшего стихотворения, чем то, что получилось у него из сказания о батюшке и попоне («Волшебный рог», 2.269, четвертая заповедь). Застывший старинный мейстерзанг22 был намного лучше. Вообще я против всякого сознательного смешения. Собирание и сочинительство несовместимы, так как первое хладнокровно и осознанно, второе вдохновенно и требует самозабвения.

я. гримм л. арниму 3 июля 1817г.

Хочу написать тебе напрямик, что я думаю о твоем новом романе23 [...]. Книга, вне всякого сомнения, прекрасна [...], и мне не с чем ее сравнить. Над всем господствует поразительная сила вымысла, искусство компоновки [...]

Но все вместе мне представляется неверным, коротко говоря, всему в книге недостает естественной меры, так что читатель не может поверить в это, ему слишком часто приходит в голову, что это было не так, и он неизбежно теряет доверие к ходу событий [...] Но вина здесь не в тебе, а в невозможности сделать это по-другому.

Я опять коснусь пунктов, по поводу которых мы уже неоднократно спорили и которые я теперь должен привести в доказательство моей искренности. Мне кажется, что вообще нельзя написать роман, где действие происходит не в сегодняшнее время, которое мы живо видим, слышим и чувствуем, так как в этом заключается главное: достоверность в полном смысле этого слова. «Вертер»24 и «Вильгельм Мейстер» Гёте кажутся мне поэтому настоящими романами, Жан Поль здесь тоже преуспел, хотя ему недостает широты событий. Когда же писатели обращаются к прошлым временам, то им не хватает сведений и они блуждают в истории или предании, как слепой, который хорошо ощущает форму, но не видит и не может передать красок. Ты утверждаешь почти обратное: история бесцветна, несовершенна, и только поэты призваны выявить ее суть. История несовершенна и неровна, как и все в природе; не все живые существа и растения вырастают и развиваются всесторонне, так же как и многие воспоминания о случившемся не сохраняются или умирают; внутренние причины событий история не обнаруживает, а скрывает под покровом внешней оболочки, так и в природе мы видим кору, листья и плоды деревьев в бесконечном богатстве света и красок, а тот, кто хочет увидеть внутреннюю сердцевину, должен поработать топором и разрушить жизнь, но зерно, из которого все произросло, никому не дано увидеть. Прагматизм историков и есть такая анатомия истории, а поэтический взгляд в историю — это, напротив, воссоздание нормальной внешности автоматически приводимых в движение машин, которым не хватает только какой-то малости, чтобы начать жить среди людей.

я. гримм а. арниму Октябрь 1817 г.

Я настаиваю, что то, что называют романом, я считаю заблуждением, в котором мы пребываем немногим более ста лет; если разобраться, то этот жанр открыли, собственно, французы: до этого существовали только история и предание, все хорошие новеллы основываются на действительных событиях. Эту точку зрения подтверждает тот важный факт, что древние греки и римляне не имели понятия о сочиненной истории, так же как немецкий язык не имел для нее названия.

А. АР ним я. ГРИМУ 12 октября 1812 г.

Твое мнение об истории и поэзии является полным противоречием моим убеждениям об истории, предании и поэзии [...] Мои мысли столь же древни, как «Эдда», смогу ли я объяснить их людям, покажет только опыт, они живут, потому что они существуют, не потому, что я их написал; мне представляется совершенно безразличным, что послужило поводом для этого, действительная ли история — как принято называть определенную привычку рассказывать о случившемся — или собственное переживание Г...1