КРУШЕНИЕ ЗАПАДА

Прометеевский человек впервые дерзнул на попытку преобразовать Вселенную по-новому, с точки зрения чело­веческого. Он присвоил человеку ту созидательную и господствующую роль, в которой он прежде видел только самого Бога.

Точные науки пришли к неожиданному открытию, что мир становится тем сложнее, чем больше разум разлага­ет его на составные части. За каждой разрешенной за­гадкой возникает множество новых нерешенных проблем, к примеру в новейшей физике число постоянных растет быстрее, чем включение в закономерные зависимости того, что раньше принималось за постоянное. Безудержно ширится поток логически возможного. Никакому Геркулесу уже не справиться с гидрой проблематики.

Физик де Брольи в своем труде "Matifere et lumiere"510

(1937) говорит: «Всякий раз, когда человеческому гению ценою огромных усилий удается расшифровать одну страничку в книге природы, он тут же обнаруживает,

насколько теперь труднее расшифровать следующую». Законы природы, на основе которых, казалось, мир позволял собою удобно управлять и эксплуатировать себя, начинают отказывать. Выясняется, что они лишь умозри­тельные конструкции, фикции без объективной обязатель­ности, мифы «прометеевского человека. «То, что мы име­нуем законами природы, есть сумма методов, которые мы придумали для овладения вещами с целью поставить их на службу нашей воле» (Бутру. "О понятии закона природы в современной науке и философии"). Так, к нашему величайшему удивлению, мы, в конечном счете, опять приходим к чуду, от которого, под предводительст­вом разума, бежали в царство предвидимого. Рациона­лизм опровергает сам себя.

Провалилась и попытка бунта против смерти и болезней. Еще совсем недавно медицина хвасталась, что она все больше теснит инфекционные заболевания. Сегодня становится несомненным, что число других заболеваний - раковых, сердечных, нервных и психичес­ких - растет в той же мере, в какой снижаются инфек­ционные.

самом факте. При этом война 1914 года и большевизм -всего лишь слабые намеки на последнюю возможность, которая нам еще предстоит. Может случиться, что человек - в бактериологической войне - восстановит в прежних правах эпидемии и уничтожит себя через те же познания природы, с помощью которых он пытался победить смерть. Это танец смерти, исполненный мрач­ного юмора.

Потерпела провал и попытка установить- царство всеобщего благоденствия.

росло недовольство культурой. Уже в основе романтики, этой первой попытки мировоззренчески поспорить с машиной, лежало предчувствие, что Европа находится на ложном пути. Искусственно созданный мир все больше и больше отчуждался от своего творца, перерос его и уже функционирует по своим собственным законам. В эконо­мике фирма, предприятие отделились от человека, высту­пая против него в качестве самостоятельной силы, с собственной тягой к экспансии, и вынуждая его против его же личных интересов и наклонностей «вкладывать деньги в дело». В то время как в эпохи античности и

готики люди сами работали или вели свои дела, в проме­теевскую эпоху общность интересов и дел сконцентриров­алась в свою собственную величину - предприятие, за которым человек исчезает, и в результате на современ­ную жизнь накладывается печать безотрадной аноним­ности. (Притом, что именно прометеевский человек про­возгласил право на свободу личности!) Непривычность этой новой жизненной силы вселяет в человека щемя­щее чувство несвободы и страха. Он видит себя жертвой

созданного им же технического аппарата и заорганизо-

ванности. Иными словами': механизмы становятся авто­номными. Они становятся демонами. В них вновь возрож­дается тот иррациональный элемент, который прометеев­ский человек считал окончательно устраненным посредст­вом механизации. Мысль об автономии механизмов заро­дилась впервые в учении Маркса, в расплывчатом поня­тии производственных отношений, над которыми человек уже не только не властвует или с которыми не справля­ется, а которым- он безнадежно обречен в рабство, словно злым духам.

свободу, и обе вместе отнимают у него власть. Сто лет назад человек верил, что машина будет ему служить так же, как служил раб античному человеку, будет высвобо­ждать ему время для достойных творений духа. Но хотя сегодня мы тратим на многие надобности жизни гораздо меньше времени, чем наши предки, для себя лично у нас остается его несравненно меньше. Мы уже не являемся повелителями всего происходящего. Мир техники втяги­вает нас в свой собственный ритм, который не совпадает с природным ритмом, а просто гонит нас сквозь жизнь.

В Америке серьезные люди предлагают, чтобы новые открытия, прежде чем им дать ход, проходили проверку государственной комиссией на предмет выяснения, не вредны ли они для общего блага. Нас охватывает страх перед нашим собственным знанием: нельзя же безнака­занно заглядывать в мастерскую природы и красть у нее патенты. Европа начинает понимать то, что она забыла в гордыне своих открытий: познание природы умножает также и силы разрушения - а это является роковым для культуры, которая, подобно прометеевской, покоится на принципе противоречия. Медленно начинаем мы пости­гать простую мысль Августина о том, что наука без люб­ви ни на что не годится. В Китае изобретение пороха служило мирным целям. В Европе оно привело к уничто­жению - пример того, что душевная установка является решающей для определения сущности, ценности и по­следствий технического прогресса. Одна и та же техника у народов с различным мироощущением - далеко не одно и то же!

Человек находится во власти не только машины, но и организации.

Уже Наполеон I столкнулся с этим феноменом. В 1812 году, в критические недели перед началом войны, он. писал Александру I: «Надо быть осторожным; если дела перейдут определенный предел, их уже никто не сможет остановить». В 1914 году приказы по мобилиза­ции нельзя было отменить «по техническим соображе­ниям». В 1935 широкие военные приготовления Италии подтолкнули ее к вступлению в войну против Абиссинии.

Технический аппарат всегда с силой устремляется к тому состоянию, на которое он рассчитан. До Тридцатилетней войны армии собирали для того, чтобы вести войны. Сегодня войны ведутся потому, что существуют (постоян­ные) армии. Отсюда нарастающие в последние десятиле­тия трудности в локализации конфликтов. Военная ма­шина, однажды запущенная в ход, уже не останавлива­ется там, где этого желает человек. Она следует своей собственной логике, а уже не приказу человека. В один прекрасный день она - «по техническим соображениям» -втянет-таки его в величайшую окончательную катастро­фу, хочет он того или нет.

Три десятилетия назад мы ликовали по поводу удач­ного освоения неба. Сегодня целые миллионные города дрожат от страха перед будущими бомбардировками, затрачивая на оборону огромные средства - деньгами, временем и трудом, и это в то время, которое направле­но почти исключительно на выгоду и рентабельность. Кажется, повторяется случай с Икаром, который разре­шил проблему полета и именно от этого погиб.

Техника вошла в стадию самоуничтожения. Сейчас

нет почти ни одного изобретения, которое не имело бы отношения к войне или не было испытано на пригод­ность в военных целях. Промышленность производит в основном средства уничтожения или средства защиты от грозящего уничтожения.

Последние усилия западной культуры направлены только к одной цели: к уничтожению того чудовищного технического аппарата, который в равной мере отделяет человека - и от земли,.и от неба. Все направлено к тому, чтобы сделать грядущую мировую войну как можно более основательной и изнурительной, чтобы втянуть в нее как можно больше людей, в том числе женщин и детей, как можно больше ценностей - и предать их на погибель и разрушение. (Когда современная военная на­ука призывает к тотальной войне, она напрямую служит замыслам провидения.) Последней доминирующей евро­пейской наукой - в области техники - стала техника уничтожения. Технический потенциал восстает против

человека. Тварь убивает творца - трагедия Голема*11 во

всемирно-историческом масштабе. — Западная культура стремится к самоуничтожению. Конечно, все преходящее смертно, но форма гибели данной культуры присуща только ей. Она не будет сломлена чужеземными завоева­телями, как культура инков и ацтеков. Она не умрет и от старческого истощения, как культура римлян. Она убьет сама себя от преизбытка сил. Это самоубийство целой культуры - особый случай в человеческой истории.

Гете, предчувствовал его, когда писал: «Предвижу время, когда Бог не будет рад человечеству и будет вынужден

все сокрушить, чтобы начать творение заново».

Прометевская культура гибнет от той своей особенно­сти, которую мы назвали предметной деловитостью, тер­мин, сочетающий в себе понятия экстравертности и

материализма. Когда человек, это жизненно исчерпанное существо, это болезненное явление природы, почувство­вал, что не может развивать органы своего тела, он решил положиться на разум и изобрел орудия для борьбы за существование. Так родилась техника. Она позволила человеку самоутвердиться в борьбе с животным миром и климатом. И только на более позднем отрезке развития, когда он начал внутренне успокаиваться, он стал задумы­ваться и размышлять о смысле и сущности жизни. Так

ч

родилась духовная культура. В такое мгновенье в челове­ка проникает некий высший порядок бытия, отличный по своей сути от материального мира. Самой роковой ошибкой прометеевского человека было то, что он не хотел ничего знать об этом высшем порядке и шел себе прежней дорогой, которая началась с изобретения орудий и не выводит за пределы материального мира. От Бога и духовности западная культура устремилась в сферу неорганического. В результате ее движение свелось к плоскости - ниже духовного Царства. (То, что она назы­вает духом, есть лишь практический ум, дар изобрета­тельства инструментов, пусть даже в высшей степени

совершённых.) Там, в низшем царстве природы, промете­евский человек гибнет от ее законов. Ведь если человек ощущает себя только материальным существом и уничто­жает в себе вечное, он утрачивает дистанцию от вещно­го мира, попадает в его переплетения, становится куском материи в материальном мире, простой массой, подавляе­мой большей массой. Он выпускает из своих рук то единственное, что отличает его от всех других существ, -Божественно-духовное начало, возможность свободы. Воспринимая мир как машину, он поначалу считал себя не винтиком, крутящимся в ней, а машинистом, управля­ющим ею. Этот новый взгляд на мир возбуждал в нем чувство собственного всемогущества. Он смотрел на мир, как Бог взирает на людей: как на свое творение. Но, отрицая сущностное различие между человеком и маши­ной, душой и вещью, нельзя оставаться господином вне пределов материального мира. Прометеевский человек искал свободы посредством власти над материей. Однако в результате материя приобрела власть над ставшим несвободным человеком. Он гибнет от ложного понима­ния свободы. Свобода - это не состояние господства, а аскетическое состояние. Свобода - не власть, а отречение, отказ от материального. (Фукидид говорит, что лидийцы

были рабами потому, что не знали слова "нет".) И власть порабощает. Существует и зависимость господина от своих рабов. Это чувствовали хотя бы Сулла, Диоклетиан, Карл V, цари Иван IV и Александр I и другие. Лишь тот свободен, кто отделяется от мира материи, связуя свою

душу с царством Божественно-духовного. Чтобы сохра­нить свободу духа, Христос отказался от власти над цар­ствами земными. В этом смысл второго искушения Его дьяволом в пустыне (Лк. IV, 5-8).

%

С переходом из готической эпохи в прометевскую, из гармонической культуры в героическую - человек повто­рил библейское грехопадение. Он пожертвовал райским миром ради того, чтобы быть как боги, и в конечном счете увидел себя рабом труда. Над современной запад­ной культурой тяготеет проклятие грехопадения. Это проклятие касается и всех тех, кто с нею сталкивается, будь то русские, американские индейцы, жители южных островов, негры или эскимосы. И наконец, ее смертонос­ное воздействие обращается против самого западного человека. — Зерно смерти лежит уже в истоке этой культуры, в изначальном ощущении прометеевского чело­века, в его переживании своего "я" и мира как противо­положностей. Это чувство противоположности уже триж­ды бросало Европу в трагедию военного самоистребления: в начале XVII, XIX и XX веков. Ни в одной другой культуре ничего подобного нет. Эта культура вызовет в будущем мировые войны, в которой сама же и истребит себя.

Прометеевский человек начинает предчувствовать свою гибель. Он бежит от размышления, от тишины. Он

бежит к опьянению, удовольствиям, работе, бежит в тол­пу. Только бы не быть свободным, только бы не чувство­вать ответственности! Лучше послушание и рабство! Он не просто раб, он хочет быть им. Он благодарен цезарю, который вместе со свободой лишает его и мучений самостоятельного решения. Он целует кнут, который его хлещет. Вот суть современного коллективизма - этого вынужденного объединения рабов; оно не имеет ничего общего с истинным сообществом, которым может быть только свободное братство людей.

Апокалипсическое настроение охватило нынче землю. Нас уже не оставляет ощущение близящегося рока. Исчезла безопасность, о которой современный человек мечтал и чуть ли ее не обрел; исчез земной порядок бытия, который мы до 1914 года считали неотъемлемым достоянием человечества. Политическая история вновь разыгрывается в тех варварских формах, которые мы по

ошибке считали свойственными давно преодоленному этапу. Расовая ненависть снова, как в незапамятные времена, становится мотивом политического оформления власти вместо хорошо знакомых нам династических, государственных или хозяйственных мотивов. В ходу опять система заложничества. Чтобы отомстить мужьям и отцам, хватаются за невинных жен и детей. И это в недрах той персоналистической культуры, которая провоз­гласила, что каждый отвечает только за себя. Военные действия опять начинаются без объявления войны, как

когда-то набеги гуннов и татар. Они, как и в варварские времена, не щадят ни женщин, ни детей, ни стариков. Религия снова принимает характер мученичества. Сущ­ность вещей обнажается до основания, являясь во всей своей сомнительности. Что знали мы раньше о смерти?

Мы знали ее во фраке и в цилиндре, благонравную, как мы сами. Чем были для нас война, восстание, револю­ция? Пустыми, безопасными словами. Когда, сидя за партой, мы читали у латинских классиков об изгнании и остракизме, о заложниках и шпионах, о списках осуж­денных и конфискациях, могли ли мы себе представить ясную картину, что это такое? Когда Библия рассказыва­ла нам о богобоязненных мужах, идущих на смерть за свою веру, разве у нас еще была возможность это пере­жить? Сегодня все эти жуткие страницы истории опять стали живыми, хотя, казалось, они ушли от нас в такую даль, что виделись нам почти растворившимися в тумане легенд. Сейчас все вновь стало проблематичным, как и в начале культуры. Жизнь вернулась к изначальному бес­покойству. Даже, казалось бы, давно забытый животный страх за свою жизнь, заботы о свободе, жилище, собст­венности, вновь вступают в прежние права. При этом мы, начиная с XIX века, все еще видим перед собой потускневший мираж справедливого, стабильного мира, по сравнению с которым надвигающийся хаос тем более отчетливо видится во всем своем масштабе. Как смешна на фоне этого развития болтовня о «просветлении на политическом горизонте», если где-нибудь в Европе два министра разной национальности обменяются парой любезностей. Близящееся крушение западной культуры

неизбежно. Мы можем даже поставить вопрос: имеем ли мы право желать - избегнуть этого? Не следует ли нам как раз взывать к Божьему Суду для наказания людей? Ведь обновление человечества возможно только из глуби­ны страданья. Менее всего воздействует учение, несколь­ко больше - пример, а более всего - нужда. — Подобно тому, как для расщепления атомного ядра необходимы огромные концентрации энергии, так же необходимы и мощные удары судьбы - для разрушения связей, устано­вившихся между религиозностью и преходящими ценно­стями в мифах и псевдорелигиях. Эти религиозные силы должны быть высвобождены, иначе будет невозможно «обновленное творение».

Дальновидные умы сегодня тяжко страдают от того, что их предупредительный глас не достигает ушей поли­тиков. Безнадежно ослепленные власти затыкают рот мудрецам. Вот и вновь, как уже часто бывало, трагедия пророков в том, что они предвидя грядущую беду, не могут ее предотвратить, а трагедия политиков в том, что они не видят беды, которую сами творят. Бессильные пророки, ничего не подозревающие короли! И в этом тоже заложен глубокий смысл. Если бы предостерегаю­щие голоса не наталкивались на глухоту, катастрофа, возможно, не была бы столь неизбежной. Но это так, и так должно быть. Мы приветствуем все, что делает неотвратимым крушение прометеевской культуры. Конеч­но, при этом мы сами должны стремиться встать в пер­вые ряды ее жертв, на передовую линию кающихся и страждущих. Было бы подлостью спастись в тихой при­стани и оттуда, подобно Каровиусу из "Человечка с гу­сями" Якоба Вассермана*12, наслаждаться, как лакомст­вом, сообщениями о чужих несчастьях.

XX век - поистине трагический век. Предыдущий, благодаря иллюзиям прогресса и растущего благосостоя­ния, препятствовал осознанию того, что дела катятся вниз. Последующий век, для которого катастрофа будет позади, с чувством облегчения будет оглядываться на наш ошибочный путь. Мы же мчимся по этому пути к пропасти уже не в силах остановиться. Мы знаем, или начинаем догадываться, что это дорога смерти, по кото­рой мы устремились, но у нас уже нет возможности с нее сойти. Нами безжалостно движет инерция от толчка, полученного много столетий назад - толчка к бездне.