О национальном призвании России

(ответ на книгу Шубарта)

1

Все, кто знают Россию, - жили в ней, наблюдали, читали ее литературу, воспринимали ее искусство, посе­щали ее церковь - знают хорошо, что Россия непохожа на другие страны, что народ ее отличается и от западно­европейских] и от восточно-азиат[ских] народов.

ОсобливосТь нашего языка, не похожего на языки германские, романские, тюркские и греческий - сделала то, что своеобразие России признают и те, кто Россию не знает. Именно язык наш провел эту черту между рус­ским народом и западными - и привел к тому, что запад нас не знает, но особенности наши признает; в нем эти

особенности - не знает, в нашей истории и в нашей

культуре не разбирается; но о нас, о России, о ее народе, о его судьбе - судит, рассуждает; и за нас, и без нас

решает.

Трудно западным народам не посматривать в нашу сторону и не судить о нас: русская территория нависает над остальной Европой огромным массивом суши, засе­ленным полутораста-миллионным народом, говорящим на непонятном языке и имеющим ни на что не похожую историю. Подумать только о размерах этого государства: Швейцария составляет одну десятую часть Кавказа с За­кавказьем, европейская] Франция составляет 1/44 России; Россия по пространству вдвое больше Китая, втрое боль­ше Соединенных] Штатов, вчетверо больше всех нерус­ских государств Европы вместе взятых. В России почти столько же людей, сколько во всей Сев[ерной] Америке и значительно больше, чем во всей Африке.

Европейцам естественно опасаться этого народа и его страны; и это опасение тем понятнее, что они не знают нашего языка и не понимают нашей души. Мы

русские, конечно, могли бы им сказать, что мы от них

не таимся, а живем с ними бок о бок вот уже тысячу лет: сами к ним наезжаем - и как путешественники и как дипломаты; и к себе их пускаем - и посольства ихние, и купцов, и промышленников, и ученых - насиль­но у себя не держим, но гостям всегда рады - и кратко­временному наезду и навечному поселению; и Кремль Московский они помогали нам строить и уже в 16 веке у самой Москвы существовала немецкая слобода (тогда все иностранцы звались немцами - по причине непонят­ности их языка); и войны мы с ними воевали - и их в плен брали - подержим и отпустим - и сами к ним в плен попадали - посидим у них в плену - и домой по­бредем; и на их территориях воевали - и в Пруссии под Салтыковым1 Фридриха Великого разбили и с Суворовым в трудных походах через всю Европу ходили и при Наполеоне от Москвы до Парижа шли - а с 1815 - до 1818 года наши гарнизоны 3 года по всей Франции раз­мещены были.

Есть, напр[имер], на Рейне германский город Коб­ленц. В нем я видел памятник. На этом памятнике две французские] надписи. Одна от 1812 года; когда Наполе­он с дванадесятью языками шел на Россию, то француз­ский префект немецкого города написал на памятнике:

«МётогаЫе par la campagne contre la Russie, sous la Prefecture de

Jules Doazan»2. А через два года появилась вторая надпись,

начертанная русским комендантом немецкого города, -надпись сдержанная, умная, тактичная и полная затаен­ной исторической иронии: «Vu et approuve par nous, commen-

dant Russe de la Ville de Coblence. 1 Janvier mille huit cents qua-torze»3.

Русский комендант не счел даже важным упомянуть свое имя: что же тут имя - Россия видела сей памятник тщеславия, но она знает, что народы в Божией руце - и потому издревле говорила, что не надо хвалиться, идя в поход. И все.

Итак: европейцы искони были заинтересованы в том, чтобы знать Россию - и опасной она им кажется, и про­жить без ее продуктов трудно, и союз с ней бывает по­лезен, и воевать с ней трудно, а завоевать ее доселе ни Карлу XII, ни Наполеону I, ни Людендорфу не удалось.

И тем не менее европейцы России не знали и не

знают. Доказывать это нет надобности. Долгие годы

24 Заказ 1265

369

жизни заграницы доказали нам это сполна. Европейцы делятся на таких, которые не зная Россию, или честно говорят, - да мы ее не знаем, или делают вид, что знают ее и тут же начинают обнаруживать свое полное незнание. Вследствие этого между нами, русскими, и ими, незнающими - вдвигается и давно уже вдвинулось особое сословие из их среды - это так называемые «die

Russlandkenner»4. Эти люди, кое-что почитав и кое-что

посмотрев, оказываются осведомленными больше других, а так как проверить их сведения некому и не у кого - и они это знают - то возникает особое безответственное осведомительство и из него ложное знание о России.

Это ложное знание обычно делается орудием поли­тики и тогда получает особую авторитетность: ибо идет из официозных и полу-официозных кругов и принимает­ся большинством на веру.

Вот передо мною образец такой пропаганды: в 1925 году в Мюнхене в издательстве «Alfred Langen» вышедшая

книжка. Сер Гэлэхэд. «Idiotenfuhrer durch russische Literatur»5 (Die ersten 20. Tausend).

Англичанин, чем-то особенно связанный с Венгрией, проповедует на немецком языке о ничтожестве русского народа: народ столь же телесно грязный, сколько нравст­венно и умственно убогий; ничтожный в своей истории, весь сотканный из презренного смирения и отвратитель­ной ярости; народ лишенный чувства природы и дара к искусству; лишенный такта, прирожденного благородства во внешнем и внутреннем Mipe; народ неспособный даже к смелой, чистой, удачной порочности, нигде не пока­завший человека с радостным очертанием, никогда не поднявшийся от страсти к красоте. Это даже не варвары - мазохистические трусы, блудливо ждущие позорного наказания. Смесь восточного безмыслия и татарской хитрости. Таковы все они, побирающиеся у западной

культуры: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой и больше всех Достоевский.

Вот подлинные слова автора о Достоевском: «АИе

Nerven uberschwemmt vom Gift der Epilepsie, schreibt Dostojewski, hinschlagend, das Evangelium von Allmenschen, mit dem Schaum vor seinem Mund auf das Brett vor sein Hirn. Ein Leben lang rochelt, knirscht, kreischt, rast, schnaubt, trampelt, kratzt, beisst, belfert er Allmenschentum gegen dieses verhasste Ausland, in dem er verloren

umherirrt, nichts sieht, nichts hort, nichts lernt, als - die Roulette»6.

Россия это славянское ничто, жаждущее немедленно­го всеразрушения и прикрывающееся учением ап. Павла об избрании благодатию; утешающееся вместе с рабами, отверженными и прокаженными мировой истории тем, что все равно де последние будут первыми.

Образы, выдвинутые русской литературой - это сплошь «образцовые идиоты» (Leitidioten) - от Мышкина

и Раскольникова до Кутузова и Платона Каратаева.

Россия есть символ духовного бесплодия, изначального и конечного. Это воплощенная неспособность к творчес­кому сверканию, к героической магии, к целеполаганию, восходящему до истинного качества. Это народ пассивно валяющихся калек, неудачливого всекретинства (der russi-

sche Allkretin), сводит деяния к благодеяниям, страдание к

состраданию и всю жизнь к элементарному кормлению и согреванию (Grobfutterung und Kalteschutz).

Эти вечно бунтующие рабы без внутренних велений получили от евреев христианство для того, чтобы вонзить его как нож в спину европейской культуры и чужого качества - и потребовать всеобщей любви и всеобщего братства - именно потому, что они сами бесплодны, без­дарны, и образуют подпольное большинство неудачливой калечи.

Высшие М1ры закрыты русской душе и недоступны ей. Она не имеет доступа ни к музыке, ни к волшебст­ву, ни к постижению психологии: она не знает, что есть звук, свет, пространство и Mip, она аффектирована и отвратительна и в Ваньке-Ключнике, и в Иване-Дураке, и в Иванушке-Грозном (Iwanuschka der Schreckliche) с ее

буйным сектанством, с ее закопченными иконами, с ее отрицанием Бетховена - она лишена самой эссенции творческой силы; она пуста и обречена на свою рус-скость. Быть русским - есть тягостная и постыдная обре­ченность. И большевизм Ленина и Троцкого есть послед­нее, достойное слово этой духовной пустоты и разруши­тельности.

Россия - это вечная ночь раз навсегда опустившаяся на жалких людей.

Я изложил мысли этой книги ее собственными сло­вами. Я опустил только то, что было в образном отноше­нии - грубо до неприличия. Я не хотел оскорблять Ваш

слух. Я изложил эту книгу потому, что опыт и наблюде­ние убедили меня в том, что она не случайна, а типич­на, что она есть плод сразу - и неосведомленности, и желания распространить ложное сведение о ничтожестве

России, этой страны рабов.

В этой книге перемешаны - невежество, легкомыс­лие и зложелательное презрение. Напр[имер], откуда известно, что Достоевский ничего не нашел в Европе и отверг ее? Ведь это Достоевский утверждал, что русский человек любит Европу так, как если бы она была про­должением его родины.

Откуда известно, что русский народ отверг Бетхове­на? А вот откуда - Лев Толстой во второй период своей жизни позволил себе несколько грубых выходок доктри­нерского характера. А автор делает из этого обобщение и строит на этих обобщениях вывод - что Россия не знает ни музыки, ни искусства вообще.

Замечательно, что он судит о России с крайней ниц­шеанской точки зрения: он отвергает Христианство, как еврейскую выдумку, и Россию, как страну рабов, пошед­шую за этой выдумкой. И так написана вся книга.

Я не буду ее опровергать. Мне достаточно сказать, что автор ее, а вместе с ним и все его единомышленни­ки - отвергают Россию за то же самое, за что они от­вергают христианство: Россия презренна им именно за свой христианский дух - столь прочувствованно выгово­ренный Тютчевым.

Эта бедные селенья, Эта скудная природа -Край родной долготерпенья, Край ты русского народа!

Не поймет и не заметит Гордый взор иноплеменный, Что сквозит и тайно светит В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной, Всю тебя, земля родная, В рабском виде Царь Небесный Исходил, благославляя.

- А теперь я хотел бы охарактеризовать другую книгу, написанную немцем и вышедшую в Швейцарии два года тому назад. Автор ее: Walter Schubart. Книга называется

Europa und Seele des Ostens. И посвящение на ней такое:

Meiner Frau und Kameradin Vera Markovna Schubart zu eigen7.

Я никак не могу сказать, чтобы автор ее, до послед­него времени живший в Риге и выпустивший свою кни­гу в католическом издательстве8 - чтобы он знал Россию. Ошибки в русском языке и отсутствие точных цитат сви­детельствуют] о том, что рус[ского] языка он не знает, и никаких следов того, что он был в России, найти нельзя. Некоторые детальные сведения он, по-видимому, имеет от жены - но русского быта, русской жизни, русской обстановки, ритма, строя он непосредственно не знает.

Вся его книга соткана из разрозненных интуиции, догадок, пробелов и отвлеченных построений (бердяев-щина).

Он судит о России не по ее истории, не по ее бы­тию, а по впечатлениям от ее литературы и притом в

переводах.

Скажет что-нибудь Мережковский или Бердяев или Яковенко9 - все мыслители неосновательные, фантазеры, импрессионисты, парадоксалисты, - а ему это кажется источником знания, истиной о самой России10.

Русскую государственность он не понимает совсем -для него все сводится к вековому деспотизму. Русского правосознания он не разумеет никак - русский народ тянет будто бы к анархии и терпеть не может законов и норм - и это для него истина, дальше которой он не видит11.

Он и не подозревает, какое сокровище правосознания и правотворчества мы имели:

1. В русском своде законов вообще.

2. Особенно же в русских гражданских и уголовных

законах.

3. И больше всего в изумительных по глубине и тво­рческой справедливости кассационных решениях русского Сената.

Он не подозревает, какую великую способность к сво­бодной самоорганизации русский народ доказал в своей истории - и в объединении 1/6 части земной поверхно­сти в единое государство; и в церковном строительстве прихода, монастыря и собора; и в земском, городском, купеческом, адвокатском и крестьянском самоуправлении; и в создании артелей, коопераций, певческих хоров, част­ных учебных заведений, театров, благотворительных и ученых обществ и т. д. (желающие найдут об этом в

№5 "Русского] Кол[окола]" специальную сводку)12.

Автор очень мало знает русскую архитектуру, скульп­туру и музыку. Он совсем не обозревает и не осмысли­вает - ни ее климат, ни ее историю. Глава, излагающая историю России, есть сплошной вымысел и пробел. Он, по-видимому, читал учебник Платонова13, переведенный на нем[ецкий] язык.

Словом, его знание России - нисколько не на высоте. Все, что он говорит о ней - порождено интуитивным

восприятием ее духа вообще. И тут бывают иногда тон­кие и верные заключения, хотя почти все стилизовано, подогнано к нужным ему схемам и содержит почти

всегда ошибки, преувеличения и пробелы.

Надо удивляться тому, что автор, зная немного и мно­гое толкуя неверно - все-таки сумел уловить и выговорить кое-что существенное о России. Но еще гораздо больше глубокого, справедливого - а подчас и прямо беспощад­ного он выговорил о западном-европейце и, в частности, об одном из европейских] народов.

Вот приблизительно ход его мысли.

В человеческой истории есть свой особый ритм, по­следовательное] развитие. Этот ритм состоит в том, что сменяются четыре человеческих типа и уклада: гармони­ческий человек, героический человек, аскетический человек и мессианский человек.

а)14 гармонический человек - воспринимает Mip как

космос, благоустроенное м1роздание, одушевленное гармо­нией, так что человек призван не вести этот Mip и не

оформлять его, а созерцать его, любить его и относиться

к нему с полным религиозным доверием. Здесь царит

религиозный] покой. Так переживали мipoздaниe - греки

Гомера, китайцы Конфуция, средневековые христиане15;

Ь) героический человек - воспринимает Mip как хаос,

беспорядок и безобразие - так что он, героич[еский] чело­век призван овладеть MipoM, упорядочить его, оформить его своею силою. Здесь есть движение, развитие. Человек назначает Mipy его цель и ведет его к этой цели. И при­том не от имени Божия, а от своей собственной власти и претензии. Таковы - древние римляне, романские и германские народы16;

c) аскетический человек - воспринимает Mip как за­блуждение, как несчастие, соблазн и грех. От него надо спасаться воздержанием, удалением - бегством в мисти­ческую первооснову бытия. Mip нечего совершенствовать - у аскетического человека нет ни желания, ни надежды. Таковы индусы и новоплатонические греки17;

d) мессианский человек - принимает Mip, но чувствует

свое призвание осуществить в нем некоторый высший божественный порядок, образ которого он таинственно носит в себе. Он хочет осуществить вокруг себя ту гармонию, которую он носит в себе - во имя Божие и по велению Божию. Таковы, по мнению автора, первые христиане и большая часть славян18.

Итак: гармонический и аскетический человек - статич­ны; первый говорит - Mip уже совершился и совершился совершенно - мне нечего делать; второй говорит - Mip уже не удался и это непоправимо - надо спасаться от него - мне здесь нечего делать. Напротив: героический и мессианский человек - динамичны, они оба хотят изме­нить Mip; героический чел[овек] говорит - без меня Mip погиб, спасение в том, чтобы я его покорил, организовал и властвовал - моя власть над MipoM есть высшее благо; мессианский чел[овек] говорит - без Бога Mip погиб, спасе­ние в том, что Божия идея преобразила и освятила Mip и я должен служить этому - Божия власть над MipoM

есть высшее благо.

Вот подлинные слова автора:

«Миросозерцания гармонического и мессианского че­ловека родственны друг другу. Но то, что гармоническому человеку представляется уже имеющимся вокруг него, мессианский человек считает далекою целью. Mip есть как бы возлюбленная; союз с ним подобен браку»19.

«Напротив, героический человек смотрит на Mip как на свою рабыню, которую он попирает ногою, а аскети­ческий человек - как на грешную соблазнительницу, ко­торую он избегает.

Героический человек не поднимает свой взгляд к небу, но смотрит на землю злыми, враждебными глазами с чувством несытого властолюбия. Ему свойственно - все дальше уходить от Бога и все глубже зарываться в мате­риальный Mip.

Его судьба - секуляризация, его жизненное ощущение - героизм, его конец - трагедия. Это Прометей, пытаю­щийся обойтись без Бога, самовольно сделать свой Mip, чтобы над ним властвовать - и потому этот тип надо

называть прометеевским.

Мессианского же человека одушевляет не воля к власти, но настроение примирительное, любовь. Он не разделяет, чтобы властвовать, но стремится воссоединить распавшееся. Он полон не подозрения и ненависти, но

глубокого доверия к первооснове всех вещей. Он видит в человеке не врага, но брата; а в Mipe, не добычу, на которую он бросается, но непокорную материю, которая хочет быть спасена и освящена. Его наполняет чувство космического восхищения. Он исходит из переживания целостности, которую он чует в самом себе и которую он хочет восстановить в окружающем его разъединенном, расчлененном Mipe. Им всегда владеет тоска по родине, которую он видит во всеобъемлющем, и желание проя­вить эту первооснову во всем»20.

И вот вся история чел[овеческой] культуры есть смена

этих типов, их расхождение, соединение и противобор­ство.

И ныне переживаемый нами исторический момент есть именно противоборство двух типов: прометеевского, представленного Западною Европою и особенно герман­ским народом, и мессианского, представленного Востоком и особенно Россией и русским народом.

«Наша эпоха есть эпоха прометеевская. В ней гос­подствуют разделяющие силы. Началось с реформации. Потом революция, капитализм и господство техники -открывают дорогу бездонным посяганиям прометеевского

человека»21.

На смену ему придет иоанновская эпоха, когда чело­вечество будет под водительством мессианского человека.

Мессианский человек с его мессианской душой не потерпит водительства северных народов, прилепившихся к земному началу. Господство будет принадлежать тем народам, которым тяготение к сверхм1рному присуще как национальная черта, а таковы славяне и в особенности русские22.

«Великое событие, которое ныне подготовляется -есть восхождение славянства, кот[орое] станет культуро­определяющей силой. Пусть это не нравится многим -такова историческая судьба, которую никто не сможет удержать: следующие века принадлежат славянам. Се­верная культура потонет. На ее место придет восточная культура. Иоанновская эпоха - эпоха евангельской любви - будет эпохою славянства»23.

Вот основная мысль книги - эту мысль вся книга развивает, уточняет и показывает. Можно представить себе, что мы, русские, читаем эту книгу не без волне­ния: во-первых, - мы узнаем во многих чертах мессиан­ского человека действительно наши русские националь­ные черты; во-вторых, - мы впервые видим, чтобы за­падный европеец открыл свои глаза и верно увидел нас, не для того, чтобы презрительно или ненавистно отзы­ваться о нашем народе, а для того, чтобы сказать о нас (если и без полного понимания), то все же с любовью к нам и с верою в нас; в-третьих, - будущее, которое он нам сулит - и позвольте сказать прямо - в которое мало кто из нас не верит, хотя бы смутно, хотя бы предчувст­вием или мечтой, - это будущее в высочайшей степени

радостно, светло и ответственно.

И когда это сказано, когда увидено? Во время треть­его десятилетия нашего национально-государственного крушения. Когда казалось бы о национальной] России

перестали и говорить, и думать. Когда мы, верные сыны ее, извергнуты отовсюду и бесправные, голодные, а ино­гда и поруганные, как в современной Франции - сидим у порога - да, да, у порога, ибо к очагу нас, странников,

не пускают - еле терпимые - у негостеприимных очагов

других европейских народов.

Мы-то по-прежнему верим в Россию и в будущее

нашего народа. Но что увидел его, уверовал в него и

провозгласил его человек иной земли и иной крови - это

событие волнующее и требующее от нас прямого откли­ка.

Но попробуем еще проследить мысль автора. Не при­писывайте мне - излагаемые здесь мысли. Мое мнение остается независимым от воззрений Шубарта; я вижу и

ценю Россию иначе - уже в силу одного того, что я русский. А о западных народах я совсем не считаю удобным публично высказываться. Оставим ту характери­стику, которую он дает западно-европейским народам. И оставим в стороне всякую политику. В силу такта и деликатности не будем повторять вслух - ни верных укоров, ни обличений. Это дело автора - и читателей. Ведь книга вышла в Швейцарии и может быть свободно приобретена теми, кто ею заинтересуется.

Сосредоточимся на том, что он говорит о русской душе. А потом уже выскажемся по существу.

3

Противоположность между прометеевским и мессиан­ским человеком оказалась исторически противоположнос­тью между духом Рима и духом Греции: Россия воспри­няла гармоническое дыхание Греции и русский человек соединил в себе начала гармонические и мессианские.

Таково и русское христианство, православное христи­анство: славянофил Киреевский прав - здесь царит дух смирения, покоя, достоинства и внутренней гармонии, сосредоточенно и углубленно сияющий Mipy из православ­ного старчества24.

Когда рус[ский] чел[овек] молится, то он не суетится

и не театральничает, он не выходит из себя, но хранит

покой, трезвение и гармоническое состояние духа. Чув­ство меры, которое было присуще древнему греку. Тот же дух истовости и в русской иконе. Та же покойная истовость была присуща и древнему рус[скому] национа­льному] быту. Богочеловечество есть для русской души -знак близости человека к Богу и потому рус[ский] чело­век] в состоянии религиозности не разбегается в челове­ческой] суетне, а уходит к Богу.

Этот дух - определивший собой и русское искусство -и Пушкина, который гораздо гармоничнее, чем Гете -неизвестен и непонятен Западу25.

Византийщина и татарщина только портили (по мне­нию Шубарта) русскую гармонию; но даже и эти влия­ния имели свое положительное значение - они внушили русской душе убеждение, что право и государство не суть высшие ценности жизни: вера и любовь выше госу­дарства.

Это убеждение подтвердилось и вторжением Запада

в русские пределы, начавшимся при Александре Невском и незаконченным и поныне. Русские искали у зап[адных] соседей помощи от татар, а Запад ответил им презрени­ем и вторжением. Русская душа пережила это так, что антихрист теснит ее отовсюду26.

Русская душа с ее вечно живым чувством всеедин­ства, с видом степи, всегда зовущей в бесконечность, никогда не найдет сочувствия и единомыслия с насильст-венностью прометеевского человека. Она предпочтет из своей гармонии и из своего мессианства уйти в мона­шеский аскетизм - но за безбожным гнетом Запада не пойдет никогда27.

Русский, как славянин, не верит ни в богопокину-тость Mipa, ни в спасительную силу принуждения, ни в безбожную верховность чел[овеческого] существа.

Он любит Mip не ради Mipa, но ради того, чтобы

осуществить в нем божественное. В этом миссия челове­ка, данная ему Христом - Мессией. Гармония заложена и в душе русского человека и в м1роздании; эта гармо­ния должна быть проявлена, осуществлена и развернута. Русский человек не удовлетворяется просто знанием; он стремится его творчески воплотить в жизни. Чтобы по­знать Бога, надо жить по Божьи. А жить по Божьи значит осуществлять божественное в Mipe. Вот так дума­ет и чувствует русский28.

Чему русский учит, то он стремится и осуществлять. Он внемлет голосу совести, идет на жертвы, в темницу и на смерть. Действительность и истина для него одно29. Он выражает это словом правда, которое выражает по-русски и реальность и истину, и добро. Он не может

иначе: он стремится безоглядно внести в земную жизнь элементы высшего, Божьего царства. Земная жизнь при­носится в жертву идее - как раз обратно Западу. Этот дух наблюдается и в русскбй политике. История и рели­гия сращены в русской душе. Дух и действие, идея и по­литика стремятся здесь ко взаимному проникновению30.

Вот дточему прометеевская культура Запада испыты-вается русским человеком как нависшая черная туча, как судьбоносная угроза31.

Шубарт даже думает, что русский нигилизм есть не что иное, как самсоновская воля к разрушению, вырос­шая из протеста против западной культуры32: если не­льзя гармонически мессиайствовать, то надо погубить и разрушить всю культуру33 как бы от стремления к концу Mipa, к последним дням, ко страшному суду34 (это, впро­чем, его собственный домысел и конструкция).

этой связи Шубарт противопоставляет Запад с его «культурой середины» - России с ее «культурой конца» Там, где Запад предпочитает «золотую середину» средне­

го сословия и копит золото и богатства, становясь их рабом и утрачивая духовную свободу, - русская душа хранит свою духовную свободу, не покоряется вещам и противопоставляет свою независимость Западу35.

Для современного] европейца религия есть средство, инструмент порядка; для русского религия есть высшая цель, начало преображения Mipa. Поэтому русские спо­собны жечь землю во имя неба. Этим они победили Наполеона. Победят и Запад.

Граф Сегюр рассказывает, в каком ужасе и смятении находился Наполеон, наблюдая со стен Кремля московс­кий пожар. «Что за люди! - восклицал он. - Ведь это они сами сделали! Какое неслыханное решение, ведь это скифы». От этого потрясения Наполеон никогда уже

больше не мог освободиться и говорил на Св. Елене: «Россия есть та сила, которая идет быстрейшими шагами

и с величайшей уверенностью к мировому господству»36.

Россия победила Наполеона именно этой совершен­нейшей внутренней свободой. Радость самосожигания есть национальная] черта русского народа. Это можно найти только еще в Индии. Русский человек радуется разрушению, осколкам, обломкам. Нигде люди не отказы­ваются так легко от земных благ, нигде люди не проща­ют так легко грабеж и конфискацию, нигде не забыва­ются так окончательно потери и убытки, как у русских.

Русский человек отвечает на гибель всего, чисто зем­ного, величавым жестом свободы.

В этой русской способности прощать обиды и неправ­ды заложено предназначение к свободе: прощеный осво­бождается от вины, прощающий от ненависти - прощаю­щая любовь ведет обоих к свободе*1.

(Если бы Шубарт знал Пушкина - он бы непременно вспомнил бы чудесное стихотворение "Пир Петра Вели­кого":

«Отчего пальба и клики

И эскадра на реке?» -

- «Нет, он с подданым мирится

Виноватому вину

Отпуская, веселится; Кружку пенит с ним одну. И в уста его целует Светел сердцем и лицом И прощенье торжествует Как победу над врагом».)

Эту свободу русской души от земных благ Шубарт стилизует и наивно преувеличивает. Его пленяет способ­ность русского человека в час Божией грозы и испыта­ния не грошовничать; и он противопоставляет ее - иму­щественной жадности Запада. «Ein Merkmal der adligen Seele

ist es nicht, auf den Pfennig versessen zu sein»38.

Напротив, русский знает наслаждение, которое дается нам в момент отвержения земных благ и освобождения от них, наслаждение от пренебрежения к власти и от

обессиления денег39.

Среди европейцев бедный смотрит на богатого всегда с завистью, среди русских богатый часто смотрит на бед­ного с чувством настоящего стыда.

Свобода неотрывна от смирения. Рус[ский] человек свободен, потому что он смиренен, а смиренен человек тогда, когда он чувствует себя связанным с Богом.

Русская душа видит Бога и предвидит конец Mipa. Поэтому в ней живет никогда не смолкающее чувство вины. Отсюда у нее радостная готовность пострадать, ибо страдание уменьшает гнет вины. И вот рус[ский] чел[овек] становится мастером радостного страдания, а идея жертвы и жертвенности оказывается центральной идеей русской этики.

Поэтому рус[ский] чел[овек] не боится смерти. Он

уверен, что без смерти невозможно и воскресение. А воскресение есть конец земного Mipa - и это величайший праздник русской церкви и русского народа, помысл о котором вложен им и в последний праздничный день недели, посвященный не солнцу (Sonntag), а воскресению

Христа, преображению человека и Mipa.

В этом отличие русского от западно-европейца, кото­рый блюдет в себе душевное состояние средины, земного благополучия; и потому он холоден, деловит, устойчив и расчетлив, тогда как рус[ский] чел[овек] - эмоционален, он живет чувствами и часто неуравновешен40.

Все это Шубарт пытается свести к противоположно­сти между «Urangst» - первонач[альный] страх - или пер-

вострах - и «Urvertrauen» - первонач[альное] доверие - или

перводоверие.

Прометеевский человек Запада живет в состоянии первичного, вечного страха. Он есть точка в Mipe, засты­вшая в своем одиночестве. Достоверно для него только его собственное Я; а вокруг себя он слышит только глу­хой космический шум. Поэтому он метафизический пес­симист: он не верит первооснове вещей, в том, что она от Бога и что сверхземные силы верно правят ею. Для него Mip - хаос; его вечно гонит страх, что Mip сорвется со всех крюков и петель - как только он, промет[еевский] чел[овек], перестанет властно приводить его в порядок. Поэтому он напряженный человек, озабоченный, тревож­ный, несчастный. Он все время озабоченно планирует, борется с судьбою, видит в ней врага, боится поражения и импровизации, жаждет власти и безбожно черствеет, предаваясь властолюбию и корыстолюбию, ведя завоева­тельные войны и трясясь от страха и жадности - от войны, до войны и во время войны41.

Вот почему у прометеевского северного человека пренебрежение к чувству и холодное сердце. Его цель -везде и во всем - господство, власть рассудка и воли. И все это от безбожия и метафизического] страха, т. е. от духовной слабости. Внешняя жестокость от внутреннего бессилия42.

Русский человек имеет противоположный уклад души: он всегда чувтствует близость Бога и это дает его бессо­знательной глубине чистый покой вечности, которую он, м[ожет] б[ыть], и сам не замечает. Он доверяет во всем божественной] силе, которая владеет временным MipoM изнутри43. Сцепления мировых обстоятельств внушают ему покой, первичное доверие. Он - метафизический] оп­тимист и поэтому он склонен оценивать чел[овеческую] культуру скорее пессимистически. Он счастлив даже и в несчастии. Он принимает свою судьбу, потому что она от Бога.

(Курьезно слышать, что Шубарт, по-видимому, счита­ет русских кочевниками.)44

Русский человек никуда не ломится, не торопится, не мучает себя затеями и планами Mipo-обладания. Он меч­тателен, задумчив и склонен размышлять о вечном. Он беззаботно предается мгновению и способен к некоторой] божественной беззаботности, веселию, буйной резвости. Он внутренно веселый человек, он любит жить в импро­визации. Он любит хаос в природе. Он любит тратить и растрачивать силы; он не верит в то, что они иссякнут; он живет из чувства неистощимой полноты. Он любит предаваться событиям, лени, анархии. Он не любит глубоко вмешиваться в природу и в события. Его культура любит жизнь и не любит правил45.

Русский человек не любит государства именно от своей религиозности: MipoM правит Бог, чего еще чело­веку командовать? Чем больше религиозности (вообще говоря), тем меньше у народов государственности, и об­ратно. Где государство все - там религия должна быть изгнана46 {мысль Шубарта).

Поэтому русские (будто бы) и не способны к органи­зации; поэтому они (будто бы) вообще презирают начало власти47; и (будто бы) превращают власть в пугало48.

Русский народ имеет миссию в Mipe: сберечь и воз­родить внутреннюю свободу, христианскую свободу чело­веческой] личности49. Когда же он видит западного чело­века - то он кажется ему бездушным, машинным, не че­ловечным, какой-то часовой механизм вместо живой души50.

Русский человек предается Mipy, истории и судьбе. Верит, что за ними Бог. Дружит с ними; общается с

людьми естественно, свободно, разнообразно, так, как акцент в его языке.

Русский человек - антирационалист. И жизнь его

первобытнее, нестесненнее, окрыленнее, вдохновеннее. Опасность его не в переорганизованности, а в бескрайно­сти, прожигании, кипении страстей.

Шубарт, не зная русской национальной] стратегии, уверяет даже, что русские способны только к хаотической атаке и к неистощимой обороне; примеры, приводимые им, скудны и показывают только, что он не изучал во­проса.

Европеец мыслит целесознательно, систематически, волею51.

Русский мыслит непроизвольно, символически, худо­жественно52; он мыслит отдающейся душой53; чувство идет впереди мысли; поэтому русский человек - поэт, и философия его в его искусстве. А искусство он восприни­мает как Божие вдохновение54.

Русский человек добр не из чувства долга, а потому, что это ему присуще, что он иначе не может. Это нрав­ственность не рассудка, а сердца55.

Воображение у рус[ского] человека - богато, дерзно­венно и глубоко. Европеец - техник. Русский - романтик. Отсюда у него два особых дара: способность к чужим языкам и дар к сцене и театру. Русские актеры не игра­ют, а живут на сцене. Перед русским театром - всякий европейский искусственен, натянут и дилетантичен.

Европейца тянет к специализации. Русского - к цело­стному созерцанию56. Европеец - расчленяющий анали­тик. Русский - всепримиряющий синтетик. Он стремится не побольше знать, а постигнуть связь вещей, уловить сущность. Русский способен как никто - слить поэзию, науку и религию; и в этом - будущее за ним, а он сам -

человек будущего57.

У европейца главное - его создание, творение; а сам он, как человек, рядом со своим созданием неинтересен.

Русский человек всегда больше своего произведения; он не выдумывает систему и считает это притязатель­ным; и притом из смирения - истина великое всебогатст-во, где там разрывать его на выдуманные системы58.

Изучая что-нибудь, русский любит изучаемое, он смо­трит на Mip любовным глазом художника59; свое делание он не ценит высоко60, - где же ему до Бога; и куда и зачем ему торопиться?

Европеец преувеличивает человека - ибо он потерял Бога.

Русский преуменьшает человека - он ставит его пред

Лицо Божие6*.

Надо думать о целом, о Mipe; a Mip сотворен Богом -

его надо созерцать и дивуясь молиться, врастать в его строй и благодарить - а не мудрить над ним суетливым деланием - так думает русский; а европейцу это кажется ленью, пассивностью и слабостью62.

Европеец торопится - он всегда опоздал - и даже на колокольню он поставил часы - его не несет поток веч­ности - он вырабатывает быстрый темп - и теряет в нем душу и смысл жизни. Эта спешка - есть проклятие безбожия63.

А русскому кажется, что он имеет перед собою бес­конечные времена и торопиться решительно некуда - вот и революция - что такое 20 лет в истории великого на­рода.

Отсюда широкий покой, уют и приветливость русской жизни64.

Рус[ский] чел[овек} - настолько укоренен в вечности, что способен наслаждаться настоящим мгновением. Для европейца характерно страхование жизни в страховых обществах; для русского - пренебрежение к скопидомству. Верным инстинктом русский чует, что капиталист - раб своего капитала и что жадность есть страх и безбожие65. Отсюда же у русского - не историческое, а религиозно-

метафизическое созерцание истории. В истории он стре­мится не ухватить все и все запомнить - а постигнуть религиозный] смысл событий66.

Рус[ский] чел[овек] творит свою историю религиозным ожиданием, сверхчеловеческою способностью страдать и терпеть. Поэтому рус[ская] культура есть метафизическая культура, а западная - техническая культура; и будущее принадлежит России.

Запад движим неверием, страхом и себялюбием; рус­ская] душа движима верою, покоем и братством. Имен­но поэтому будущее принадлежит России67.

У европейца - человек человеку волк, всяк за себя, всяк сам себе бог; поэтому все против всех и все против Бога68; и героичность его есть очень часто эксцесс себя­любия и гордости69 - личной или национальной. Это корыстный и хищный героизм. Европеец доволен, когда ему завидуют, и терпеть не может, чтобы его жалели, -это унижение. Поэтому он скрытен, притворяется, чопо­рен, чванлив и театрально надут - и когда русский это видит, то у него щемит на сердце70.

Русский подходит у своему ближнему непосредствен­но и тепло. Он сорадуется и сострадает. Он всегда скло­нен к расположению и доверию. Быстро сближается. Он естествен, и в этом его шарм. Он прост, интимен, склонен к откровенности, стремится быть полезным71.

Он отлично умеет блюсти свое и чужое достоинство - и в то же время не ломается, сердечен и быстро при­способляется к другим72.

Западный человек предается инстинкту борьбы, хи­щения и конкуренции. Отсюда жестокость, безотрадность, черствость Запада. Здесь борются за свои права и за свое имущество; и корректный долг есть последнее слово жизни.

Русский человек движим братством людей и жестоко страдает за границей от грубого эгоизма людей. Достоев­ский пишет в одном письме: «Мы заграницей вот уже почти два года. По моему мнению, это хуже, чем ссылка в Сибирь»73.

Русский человек м[ожет] б[ыть] и плохой делец, но братский человек. Он мастер давать и помогать - и дает с тактом и нежностью74. Он гостеприимнее всех народов Земли. Он чувствует глубоко, умиляется и плачет. Рус­ские люди и называют друг друга не по титулам и зва­ниям - а просто по имени и отчеству75.

25 Заказ 1265

385

Просты и скромны - русские ученые. Сердечны и от­зывчивы русские писатели. У русского человека - человек человеку не волк, а Бог (от себя: преувеличение и ошиб­ка - Цреп. Серафим говорил - «человек человеку радость»).

Русский чел[овек] - не одержим западным честолю­бием и властолюбием: в глубине души он хочет угодить Богу, устоять пред Его лицом, а не пред человеками76.

Эта русская братскость есть выражение веры и Цар­ства Божия77. Рус[ский] чел[овек] уверен - что любящий Бога будет любить и людей; и обратно78. А любить -значит уважать. И если бы не было у русских достоин­ства, свободы и добровольчества - то не пережили бы они победоносно татарского ига79.

Эту братскую любовь рус[ский] чел[овек] распространя­ет и на преступников: ибо все люди братья по греху и страданию80.

Поэтому можно сказать, что европеец - человек дела, а русский - человек души и сердца. И Европа есть стра­на деловитости, а Россия есть родина души81.

Душевный человек вчувствуется в ближнего и вос­принимает его интуитивно и чутко; ему не важно про­исхождение, образование, партийность, профессия, титул и орден82.

И замечательно, когда невропеец впервые приезжает в Россию, он бывает приятно изумлен и обрадован; а когда русский впервые приезжает в Европу - то он чув­ствует себя отрезвленным и разочарованным.

Кто узнает русского лично - тот полюбит его. Пока европейца знаешь по его заслугам - до тех пор он тебе импонирует83.

Согласно этому:

Основная социальная идея русского народа такова: общество как церковь, как духовная общность, как сво­бодное многообразие в любовном единстре, как мисти­ческое] Тело Христа84.

И замечательно, русский знает, что последняя мисте­рия не есть слово, но молчаливый братский поцелуй любви85.

И еще замечательно, что русское безбожие - иное чем на Западе: оно не холодное сомнение, не безразли­чие, а огненный вызов Богу, трепещущее кощунство, восстание, жалоба на Бога, м[ожет] б[ыть], тоска по уте­рянном Боге86. Самое безбожие носит у русских характер религиозного неистовства87.

И самое понимание Евангелия в России иное, чем на Западе: западное христианство болеет властолюбием -оно насильственно обращает в христианство, это воинст­венное, милитаризованное учение о Боге, дающем побе­ду; это искажение Евангелия Ветхим Заветом и естес­твенный] переход от Ветхого Завета к безбожию88.

Новый человек Европы не заметил, как он прошел через иудаизацию христианства и утратил и Бога и Христа.

В России иное понимание Евангелия.

У русского народа целый ряд христианских] добро­детелей является устойчивыми национальными] добро­детелями - христианство как бы врождено славянской душе89.

Русские были христианами до своего обращения в христианство90. Поэтому христианство распространилось в России не мечом, как у Карла Великого, а само, легко и

быстро - избранием сердца91.

Русское сердце было открыто не Ветхому, а именно Новому Завету. Так оно и осталось; в русской душе есть данные, делающие рус[ского] человека самым верным сыном Христа92.

Вот откуда русская национальная идея: спасение чело­вечества придет из России9*.

Это самая глубокая и самая широкая национальная] идея из всех, имеющихся у других народов94.

Россия показала своим бытием, что м1ровая история движется не интересами, а идеями, и что русская исто­рия есть история религиозных идей95.

Здесь каждое явление культуры и политики получает религиозную окраску. Так же и с национальной] идеей.

Россия призвана освободить Европу от ее цивилиза­ции, т. е. спасти Запад; или же освободить Mip от Евро­пы, т. е. заменить Европу96.

Грядущая, не большевистская Россия, есть то освежи­тельное вино, которое может обновить исчерпавшуюся жизнь современного человечества97.

Современная] Европа есть форма без жизни, пустой дом без души. Россия есть жизнь без формы, ибо жизнь разломала мешавшие ей формы и еще не создала новых.

В основных вопросах бытия европеец должен взять русского за образец. И' если он хочет вернуться к вечным целям человека, то он должен обратиться к восточно-рус­ской Mipo-оценке98.

Англичанин хочет превратить Mip в фабрику, фран­цуз - в салон, немец - в казарму, русский - в церковь".

Англичанин хочет добычи, француз - славы, немец -власти, русский - жертвы.

Англичанин хочет наживаться от ближнего, француз - импонировать ближнему, немец - командовать ближ­ним, а русский ничего от него не хочет. Он не желает превращать ближнего в свое средство.

Это братство русского сердца и русской идеи. И это есть Евангелие будущего.

Русский всечеловек есть носитель нового солидаризма.

Прометеевский человек уже обречен смерти. Наступа­ет эпоха Иоанновского человека - человека любви и сво­боды.

Таково будущее русского народа.

Второй часш

попытался изложить Вам взгляд Шубарта на Рос­сию, русскую душу и русское призвание. При этом я ста­рался не критиковать его на ходу и не перебивать его мысль возражениями. Теперь отмечу самое существенное - он совсем не знает, не понимает и не чует правосла­вия, его воззрения, его учения, его влияния на русскую

душу.

Он придерживается официальной западной версии, что православие исказилось и погибло от реформы Петра Великого - утратило свое значение и окончательно рухну­ло при большевиках.

Спасения он ждет от соединения православной церк-

ви с католической, а именно: католичество должно вер­нуться к заветам Франциска Ассизского и переродиться; а православная церковь должна признать папу и подчини­ться католицизму.

Из одного этого видно, как неглубоко Шубарт знает русскую историю, как мало вчувствовался он в русский религиозный акт, и как он понимает католицизм.

Ибо, в самом деле, если Шубарт знает что-либо не с

чужих слов, а по собственному и полному опыту - то

это Запад, западную душу и западную культуру. И нель­зя не признать, что главы его книги «Deutsche», «Die Ver­hasstheit der Deutschen als Kulturfrage des Abendlandes», «Angel-sachsen», «Franzosen»101 - поистине замечательны.

Я не излагаю их здесь из чувстсва того лояльного нейтралитета, которого ждет от нас Швейцария; из дипломатических соображений. Но книгу эту каждый из нас может купить и самостоятельно прочесть.

Все, что Шубарт говорит о героическом и прометеев­ском человеке - об его страхе, безбожии, властолюбии, черствости, жадности, и т. д. - это все относится к западной душе, западной церкви и западной религии.

Но мы не маленькие дети и знаем, что западная душа и западная вера - это прежде всего и больше всего римско-католическая душа и римско-католическая вера:

это она воспитывала душу и определяла веру западного человека и его культуры 1600 лет и еще 350 лет; проте­стантизму всего 300 лет, католицизму скоро 2000 лет; и самый протестантизм при всем своем протесте и пере­смотре веры - остался своеобразным отцеженным и оскудевшим католицизмом - костью от костей и кровью от крови Рима; и душу западного человека он видоизме­нил, но не перестроил, ибо она сохранила тот уклад, который Шубарту нравится называть Прометеевским.

Замечательный французский] ученый Fustel-de-Cou-

langes102 в своей бессмертной книге «La cite antique» пока­зал с исчерпывающей убедительностью, что вся культура человека есть порождение его веры - или его религиозно-верующего душевного уклада.

И потому мы можем сказать, что западная душа и западная культура суть порождение римского католициз­ма: прометеевская религия породила и воспитала проме­теевскую душу. А потому, согласно самому Шубарту, римский католицизм есть религия страха, власти, покор­ности, театральности, безбожия, черствости и жадности.

Повторяю: это утверждение самого Шубарта.

Как же он может думать, что католицизм может ни с того ни с сего перестроить свой 2000-летний акт, пор­вать со своими 2000-летними традициями иудаизма и

древнеримского уклада - и заменить религию воли, стра­ха, власти, покорности, театральности и прикровенного безбожия - религией сердца и любви, религией свободы и искренней простоты[?] Но если католицизм не переро­дится глубоко, радикально, от корня до главы, то какой смысл единения? А если он так переродится, то он прежде всего отречется от властных притязаний римско­го епископа. И если это единение будеть состоять в при­ятии русскою душою католического уклада и акта - то что же останется от русской гармоничности и русского мессианства, от иоанновского духа России? Западный радикализм; западное властолюбие; западное волевое на­пряжение; и т. д. - ведь католичество не только соучас­твует в этом, но оно и породило этот дух. Две тысячи лет этому духу. Какие же века и тысячелетия должны пройти, чтобы прошлое стало небывшим и чтобы католичество усвоило дух и акт православия?

Ибо если католичество этого не сделает, то русский народ, принимая католичество, должен будет отречься и от православия, и от себя. Или Шубарт думает, что

католическая Россия сможет понести Mipy свой православ­ный дух? Или, что русский дух не есть дух православия?

Много тонкого и верного сказал он о русской душе; но русского духа не постиг. Для этого надо было бы не только почитать русских писателей и кое-что о России,

но усвоить русский национальный духовный акт в его осно­вных истоках и свойствах.

Для этого недостаточно одной философической инту­иции, одного писательского таланта и влияния русской публицистики. Всем этим Шубарт несомненно обладает. И мы не можем не приветствовать его книгу.

С тех пор, как стоит Россия - о русском народе ска­заны такие слова впервые. И это очень хорошо. Понятно, почему наконец сказаны эти слова:

1. Русское религиозное и идейное мученичество после­дних лет вопиет к небу и светит всей христианской ис­тории - ибо такого еще не бывало на земле, что тво­рилось и творится в России с верующими. Камни вопиют - и вот они заговорили голосом живого сочувствия.

2. Уже выяснилось, что религиозная победа в Совет­ской] России осталась не за безбожниками, а за верую­щими. Ибо по признанию советских] властей - они за­регистрировали в переписи 1/3 верующих горожан и 2/3 верующих поселян. Это после 23 лет нищеты, зависимо­сти, пайков, ссылок, расстрелов и пропаганды. Когда притворство и отречение стали нередко единственным способом спасти себя и семью от преследований и от голодной смерти.

Итак: Это официальная] перепись - где люди имели все побуждения скрывать свою веру и притворяться неве­рующими. И вот 90 миллионов исповедников написали на бумаге свой ответ - «веруем». После этого по всей вселенной, где есть верующие люди - леса зашумели - о поражении безбожия. Вот этот шум и родил книгу.

3. И наконец, в-третьих. Мы, русские изгнанники, сумели за 20 лет показать другим народам кое-что из нашей веры, нашего искусства, нашей науки и нашего характера. И от этого пошел по народам некий шелест травы, о том, что русское сердце - есть живое и благо­родное сердце, что русское искусство - видит глубже и зрелее западного, что русский народ - заслуживает не презрения, а уважения, внимания и сочувствия.

Вот как возникла эта книга: это первый, но знаю, что не последний показатель того, что Запад начал про­зревать и чего-то ждать от России.

А теперь разрешите мне оставить Запад в покое и обратиться к нашему частному, русскому делу.

2

Что Россия своеобразна и непохожа на другие стра­ны, - есть неоспоримый, исторический факт. Пусть одни говорят - о плохом своеобразии, а другие - о хорошем своеобразии; но самого своеобразия не будет отрицать никто. Откуда оно - это своеобразие? Отвечаю:

I. Во-первых - свыше, от Провидения, ибо Бог дает Дары своего Святого Духа - всем народам, но мерою различною и особливою.

Почему, кому и сколько - не разумеем. Но исповеду­ем, что нет народа обделенного и отвергнутого, хотя есть народы - не соблюдшие, растратившие и зарывшие та­лант свой в землю. Нам же русским дано достаточно, чтобы вечно благодарить и бережно приумножать. Чу­жим дарам не завидуем. Своими не гордимся. Но своих и не скрываем. Пусть же цветут русские цветы в Божи-ем саду во славу Его!

И. Во-вторых - наше своеобразие от славянской крови и славянской души, не похожей ни на монгольство, ни на романство, ни на германство. Нет на свете чистых кро­вей и чистых рас; все давно смешалось и переплелось. Смешалась и наша славянская кровь с азиатскими и ев­ропейскими народами. Но, смешавшись, не растворилась, а дифференцировалась - и дала своеобразный уклад: тем­перамента, естественности, сердечности, широты, просто­ты и приспособимости. И эти черты мы передаем и дру­гим народам и другим исповеданиям, живущим с нами.

III. Наше своеобразие от нашей природы - от про­странства, от климата, от равнины, от отсутствия близ­кого моря, от рек, от погоды, от почвы и от раститель­ности; и от далекого рассеяния по пространствам. Мы сами не знаем, когда и как мы вжились в нашу природу и вжили ее в себя. Но получили мы от нее много: и страстность, и созерцательность, и неуравновешенность, и свободолюбие, и склонность к лени, и братскую спайку.

IV. В-четвертых, наше своеобразие было довершено

нашей историей. И расселенностью по равнине; и борь­бою с кочевниками; и удельно-вечевым периодом; и тор­говлей с греками и варягами; и Киевским расцветом; и нашествием татар, борьбою с ними насмерть, их 250-летним игом, и идеею града Китежа. И далее - и втор­жением западных соседей, и собиранием Руси Москвою; борьбою с Польшею и Литвою; бесконечными войнами оборонительного характера; Грозным и опричниной; Сму­тою и замирением юга; присоединением Малороссии;

творческою бурею Петра Великого; крепостным строени­ем, бунтами простонародья, дворянскими переворотами, нашествием Наполеона и культурным расцветом 19 века. Что нам было дано этим, что отнято, что в нас повреж­дено - это тема не для лекции, а для большой книги.

V. Но вот, в-пятых, кто перечислит все эти и другие основы нашего своеобразия, но не упомянет о нашей вере, о православии, тот просмотрит самое существенное. И вот это-то и случилось с Шубартом.

Это значение Православия было в свое время с гени­альной зоркостью и отчетливостью выговорено Пушки­ным. Пушкин пишет: «Великий, духовный и политичес­кий переворот нашей планеты есть христианство. В этой священной Стихии исчез и обновился Mip»103. «Греческое

вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный] характер. В России влияние Духовенства столь же благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических»104. «Мы обязаны монахам нашей историей, следственно, и просвещением»105. «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою»; «история ее требует другой мысли, другой формулы»106. «Но Европа в отношении] России, всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна»107.

Прошло сто лет с тех пор, как Пушкин высказал, это - и мы до сей поры ждем этой формулы - русской пра­вославной формулы для русской православной идеи. В

чем же она?

Да, - наше своеобразие - от нашей веры, от принято­го нами и вскормившего нашу культуру греческого право­славия, по-своему нами воспринятого, по-своему нами переработанного и по-особому нас самих переработавше­го. Оно дало нам больше всего: живое желание нравст­венного совершенства, стремление внести во все начало любви, веру во второстепенность земного и в бессмертие личной души, открытую живую совесть, дар покаяния, искусство страдать и терпеть, неутолимый голод по религиозному осмыслению всей жизни и всего Mipa свер­ху донизу; и еще: непоколебимую уверенность в возмож­ности и необходимости единения человека с Богом в этой жизни и в будущей, искание живых путей к этому единению и преодоление страха смерти через созерцание жизни и земной смерти Христа Сына Божия.

Это и есть именно тот дар, который в истории христианства называется духом an. Иоанна, который утрачен Западом и отречься от которого значило бы отречься от самого русского естества. И что еще достопримечательно, что этот Иоанновский дух пропитал всю русскую культуру, - русское искусство, русскую науку, русский суд - и незаметно был впитан и инокровными и инославными русскими народами: и русскими лютерана­ми, и русскими реформаторами, и русскими магометана­ми, и русскими иудеями так, что они уже нередко чувст­вуют себя ближе к нам, чем к своим единокровным и единоверным братьям.

И русские реформаторы иные, чем на Западе. Они дышат Иоанновским духом Православия. И русские люте­ране - сами знают это о себе; и русские магометане и иудеи смутно чувствуют это. Дух иной. Дух веры иной. А потому и дух человека, культуры, быта иной. В чем же он?

3

Существеннейшее и драгоценнейшее отличие Право­славия от Римского католицизма (а потому и от взбун­товавшихся против него детей его - всех протестантских исповеданий) - лежит не в догматической сфере, не в об­рядовой и не в церковно-организационной, а в сфере религи­озного акта и его строения. Здесь я вижу главное и реша­ющее. Такое, чего не изменишь и что, пока это в нас живо, не допустит нас до унии с римским католицизмом.

И замечательно, что католики за последние годы сами, по-видимому, почувствовали и признали, что дело не в обряде и не в догмате: они, учреждая так называ­емое «православие восточного обряда», попытались при­мириться с догматическими] различиями и даже перенять наш обряд. Для них все сводится теперь к подчинению и организационному включению православной] церкви: к власти, которой они хотят добиться любою ценою.

Я знаю догматические отличия:

1. Православная церковь не признает исхождения Духа от Сына (вставлено католиками в символ веры - filioque).

2. Православная] церковь не признает новейшего догма­та о непорочно! зачатии Девы Марии Иоакимом и Анною.

3. Православная] церковь не признает наместничест­ва Папы и его непогрешимости ex cathedra.

Я знаю и обрядовые отличия.

Я пристально и внимательно изучал нравственную теологию католиков, в особенности иезуитов и историю инквизиции.

И в результате я пришел к выводу, что главное лежит в религиозном^ акте и его строении. Отсюда все остальное.

Разрешите пояснить мою мысль и формулу.

Вера не есть простое, односложное и у всех одно­родное явление - во всех религиях, исповеданиях и цер­квах, у отдельных людей и народов. Напротив, это явле­ние сложное и тонкое. Все зависит от того, где она зарождается в чел[овеческой] душе и какими душевными силами она осуществляется. Какие силы человека и наро­да - их души и духа - определяют самое верование, как силы главные и первичные - и какие душ[евно] дух[овные] силы являются вторичными и подчиненными.

Православный человек движим другими первичными силами, чем католик. И в этом главное, неизменимое, неизвратимое. Определившее русскую душу, ее религию и культуру.

Вера католика есть акт воли. Личной воли и церков­ной воли. Больше церковной, чем личной. Потом - акт мысли - личной мысли и церковной мысли. Больше цер­ковной, чем личной. Все остальное есть в католицизме -

\

подчиненное, несущественное, нехарактерное или прямо утраченное.

Вера православного есть акт любви. Потом акт созер­цания. Созерцающая же любовь - есть совесть. Все оста­льное в православии - воля, мысль, дисциплина имеет значение вторичное и подчиненное. В этом главное раз­личие. Отличие Иоанновского духа не от Павловского, а от не-Иоанновского и Противо-Иоанновского.

Позвольте мне еще глубже разъяснить эту мысль.

Католик унаследовал свой религиозный] акт - от римской, древне-римской культуры - которая была культу­рою воли, юридической воли, властной воли, воли к госпо­дству над MipoM. И в то же время культурою мысли, не филос[офской] мысли, не разумной мысли, не созерцающей мысли, а мысли отвлеченной, рассудочной, ясной, трез­вой, земной, эмпирической.

Римлянин дохристианской] эпохи - был человеком волевой власти, вооруженного господства, трезвой логики, прозаического организаторства. В общем - стихии земной и трезвой. Не стихии любви. Стихии юридически-госу­дарственной, стихии договора, авторитета, покорения; стихии не совестной; не созерцающей; не любовной. Элемент расчета и пользы, выгоды и кары, сделки и оружия - преобладал здесь над всем и делал римлянина наподобие иудея существом жестоковыйным и к христи­анству до крайности не предрасположенным.

Этот акт - как национальный] акт римского народа -влился иррационально в христиан римской нации - про­ник в католическую церковь - определил ее ментальность и веру и этику и организацию. Все, что Шубарт говорит

о т[ак] наз[ываемом] героически-прометеевском человеке, есть строй души древнего римлянина и римского католи­ка. Католик верует тогда, когда он решит уверовать - и начнет заставлять себе верить. Поэтому неверие - как акт злой воли - было для него всегда преступлением; -отсюда наказания безбожников, инквизиция, костры, кре­стовые] походы против еретиков и знаменитый трактат "Молот ведьм", написанный в 1487 году двумя инквизи­торами Генрихом Инститором и Яковом Шпренгером.

Эта книга, написанная по-латыни, но имеющаяся и на немецком языке, - обнаруживает изумительную логику, прекрасное знание Ветхого и Нового Завета, удивитель­ную зоркость в клиническом описании женской истерии -и дает систематическое наставление, как надлежит, каки­ми нечеловеческими пытками и муками пытать от имени Христа и во славу Христа истерически больных женщин. Я готов признать, что она одна из самых цельных, страш­ных и безбожных книг, которые мне приходилось читать.

Этим актом воли и рассудка определяется и нравст­венное учение католицизма. С неподражаемым мастер­ством логики и знания оно изложено в моральных трак­татах отцов иезуитов: Санкеца, Васкеца, Сота, Толета, Лессия, Алагона, Эскобар-а-Мендозы, Бузенбаума108 и других. Все случаи и положения жизненного конфликта предусмотрены здесь и разрешимы с точки зрения их допустимости, греховности и простительности. Здесь есть и ум, и логика, и опыт, и теологическое] образование. Но здесь нет ни сердца, ни живого созерцания, ни сове­сти, а потому нет Христа и христианства. Здесь есть ис­кусное разрешение лжи, коварства, порочности и преда­тельства; здесь есть учение о том, что церковная цель оправдывает все и всяческие средства; но здесь нет ни любви, ни доброты, ни Божией благодати.

И когда, напр[имер], у иезуита Алагоны - я читаю дословно: «по повелению Божию можно убивать невин­ного, красть, развратничать, ибо Он есть господин жизни и смерти, и всего, и потому должно исполнять его пове­ление», то мне остается только сообразить, что такое, Божие якобы, повеление не находимо в свящ[енном] писании, что оно может исходить только от непогреши­мого с кафедры римского епископа - и мне становится ясно, зачем был установлен догмат папской непогреши­мости; и мне становится страшно за судьбу людей,

приемлющих католичество.

Не судить мы хотим католиков. Себя мы должны судить. Но вот они сами выпустили книгу, которая при-кровенно и отчетливо их судит.

Кризис современного] Mipa - есть кризис прометеевс­кого человека, воспитанного католицизмом. А потому это есть кризис католицизма. Что же звать нас, православ­ных, к этому кризису, когда у нас свой: у нас кризис воли - так уж оставьте нам вне кризиса наше православное сердце.

А у Шубарта еще выходит так: из ложных источни­ков почерпая сведения, он рассказывает о том, что боль­шевики эволюционируют к русскости, т.е. к Иоанновскому духу, также как и католики - и видит синтез грядущего: русский человек, перевоспитанный большевиками, вступит в синтез с ними, обратится к католицизму и, оставаясь русским и православным, поведет человечество к новой эре Иоанновского человечества и Духа Святого - упаси Боже!

Нет. Иное строение религиозного акта в Православии - иной путь Православной церкви, иной путь России.

Вот как возникло наше национальное] своеобразие. Но своеобразие не есть еще самосознание, а наше нацио­нальное] самосознание возникло сравнительно поздно и начало более или менее зрело выговариваться только в 19 веке.

Долгое время русский народ, как и все другие наро­ды, просто жил да был - строя, хозяйствуя, торгуя и воюя. Самочувствие народное просыпается от столкнове­ния с другими народами и притом сначала в форме заимствования - «а, ты другой, и у тебя кое-что лучше, надо перенять», а потом в форме обособления - «да, ты другой, и мне твое не нравится, не подходит, ты чужой и я останусь сам собой».

Так было и с нами. Наши первые столкновения были:

I с греками, и это кончилось принятием Православия и усвоением в его далеко не византийских формах (Шу­барт, как католик, зря - по незнанию - говорит о визан-тийскости русского православия - он не знает Византию);

II с варягами - и это кончилось призванием Рюрика,

отнюдь не норманна, как доселе думают многие, а запад­ного прибалтийского славянина;

III с кочевниками • и это кончилось борьбою с татара­ми, татарским игом и объединением России;

IV с немцами и шведами в Прибалтике;

V с литовцами" и поляками на Западе.

При всех этих столкновениях - русские, как и другие

народы - если имели успех, то легко заимствовали нужное

им, а если терпели поражение - то отвертывались, замы­кались и обособлялись - и лишь потом, впоследствии

начинали учиться.

Все это дало нам ощущение того, что в главном мы иные, а главным мы считали веру, и все, что ею вызы­вается к жизни - обряд, семейный уклад, власть, празд­ники, быт, национальное] одеяние - ибо у нас все связалось с верою, все стало знаком веры (от длинных одеяний и истовой внешности до суда и наказания; от бороды и шапки - до крестного знамения и целования

креста государю; от поста до неупотребления табака; от нищелюбия - до замкнутой жизни женщин).

К 15 веку наше самочувствие сложилось окончатель­но. Я говорю - пока только о самочувствии, а не о само­сознании; ибо это не одно и то же. Многое бывает в личном и национальном укладе - такого иррационального, что в сознание еще не входит и в словах не выговарива­ется. Ибо самосознание - есть разумение закона своей

жизни - а это дается народам не сразу, поздно и не легко.

Мы народ, хранящий единственную верную веру, живущий ею, и призванный соблюсти ее до Второго Пришествия Спасителя; родина наша - Россия - страна верного народа; Цари наши - правоверные и благовер­ные; Церковь наша - святая, соборная, апостольская; войны наши - за правую веру - не чтобы навязать ее

другим, а чтобы у нас ее не отняли. Перенимать у дру­гих нам ничего нельзя. Смешиваться с другими - грех. Меняться - не в чем.

Мы не презирали и не ненавидели другие народы, а только отделялись, чуждались, любопытствовали и жале­ли. Мы пускали иностранцев к себе. Но поселяли их за чертой города - в «немецкой», т. е. попросту «иностран­ной слободе»*. Они бывали и в Москве, но только до

темноты. Ночевать и ходить по Москве им запрещалось. Как только темнело, стража окликала их: «иностранец, пошел в свою слободу» или по-тогдашнему «эй, фрязин, шиш на Кокуй».

Уже Иоанн Грозный понимал, что надо кое-чему учиться у других. Борис Годунов мечтал основать в Мос­кве не то Академию, не то университет. Лжедмитрий хотел, конечно, чтобы это была иезуитская высшая школа. Учение началось при Алексее Михайловиче - но исподволь, в мягких формах - чтобы не шокировать

народного самочувствия, ибо народное самочувствие считало, что правоверному нечего учиться (чему бы то ни было у еретиков и басурман).

* Называвшейся в просторечии "Кокуй". [Прим. И.А. Ильина].

Петру Великому пришлось вломиться в это неверное и вредное самочувствие - и заставить учиться необходи­мому. Есть люди, доселе осуждающие за это Петра. Но Петр своим орлиным взором понял, что народ, отстав­ший в цивилизации, технике и в культуре знания и созна­ния • будет завоеван и порабощен, и не отстоит свою

правую веру. Поэтому он увидел необходимость - отличить

существенное и священное от несущественного, несвящен­ного, земного - техники, хозяйства и внешнего быта. Он понял, что надо вернуть земное земле - ибо вера Христова не узаконивает отсталых форм хозяйства, быта и госу­дарственности. Он понял, что русский народ преувеличил

компетенцию своей веры и недооценивает творческой силы Христианства: Православие не может санкциониро­вать такой строй и такой быт, которые погубят и строй, и быт, и веру.

Петр Великий извлек уроки из татарского ига и из войн с поляками, немцами и шведами: Запад бил нас нашею отсталостью, а мы считали, что наша отсталость -есть нечто правоверное, православное и священно-обяза­тельное. Поэтому Петр, который сам был глубоко верую­щим человеком и знатоком православного богослужения, - секуляризовал нас, т. е. внес светский дух в те стороны жизни, которые в своих формах и задачах не предус­матриваются верою - но старался сохранить веру и ее требования во всем, что касалось дела души и духа.

Он был уверен, что христанство должно быть свобод­ным от внешних сторон жизни - и не делать себе дог­мата из них; и еще, что сильная и живая вера прорабо­тает и осмыслит и облагородит новые формы жизни, быта и хозяйства.

Небесное и земное разделились в русском самочувствии: русское самочувствие проснулось и началась эпоха русского

самосознания. Старообрядцы не приняли этого раздела -и стали верными хранителями русского самочувствия во всей его наивности, целостности и беспомощной притяза­тельности; это было трогательно и даже полезно: не по­тому, что старообрядчество церковно право, а потому, что

оно душевно-целостно, духовно-консервативно и нравствен­но блюдет верность наивно утверждаемой святыне. России и русскому духу предстоял новый путь: различить в куль­турном творчестве - церковное и религиозное, открыть себе доступ к светской цивилизации и светской культуре и внести дух религиозный, христианский, Иоанновский - в создания своей светской цивилизации и светской культуры.

Ибо церковь и религиозность не одно и то же: цер­ковь есть зиждительница, хранительница, концентрат религии и веры, но церковь не есть «все во всем»: она не поглощает государства, науки, искусства, хозяйства,

семьи и быта, не поглощает, не может поглощать и не

должна пытаться сделать это. Церковь не есть начало

тоталитарное и всевластное.

Православие чуждо теократическим, т. е. экклезио-кратическим идеалам (оно не признает церковновластия и право в этом). Православная церковь учит, святит, благодатствует и, если нужно, обличает, но не властвует, не цензурирует, не карает светскими наказаниями. Она может отлучить, но она не давит и не казнит. Ее авто­ритет - свободен и основан на качестве ее учения, ее

веры, ее дел, но он не ведает ссылки и костра. Ее авто­ритет - есть авторитет откровения и любви. Она может и хочет вести только качеством, а не регламентацией жизни.

6

И вот - два века после Петра означены в истории

России этим приступом к созданию: новой - христиански-Иоанновской, но не церковно-водимой культуры; Россия должна была утвердить свой новый христиански-Иоан-новский творческий акт во всех областях светской куль­туры - в имевшей зародиться русской светской науке, в имевшем возникнуть русском светском искусстве, в имевшем сложиться новом укладе русской светской (лич­ной и общественной) жизни и нравственности, в новом светском укладе права, правосознания, правопорядка и государственности, в новом укладе русского частного и общественного хозяйства.

Церковь оставалась матерью выросших детей, - детей, ушедших на свободу дела и труда, но не ушедших духом и волею - из ее сияния и обаяния, - лю/яерью-хранитель-ницей Евангельского] духа и любви; лш/яерью-советницею и обличительницею; матерью-воспитательницею, лоном очищения, покаяния и умудрения; вечною матерью -

приемлющею новорожденного и молящеюся за почив­шего.

И вот - судьба России - ее призвание - ее нацио­нальная идея - ее культура - и определились этим зада­нием: создать новую восточно-христианскую культуру, но­вую русско-национальную творческую идею и новое русско-национальное самосознание.

Русская светская наука началась в 18 в. с гениального русского ученого Мих[аила] Васильевича] Ломоносова -сразу опередившего своими естественно-историческими] открытиями западных ученых (с ним связано основание и старейшего Московского] Университета). Русское свет­ское искусство начал в 18 в. гениальный русский скульп­тор Федот Шубин - сразу показавший духовную и техни­ческую зрелость русского мастерства. Александр] Василь­евич] Суворов в своей "Науке Побеждать", в своем ко­мандовании и походах - развернул впервые идею русского

национального] православного воинского воспитания - где

каждый солдат признавался живою творческою личностью

с бессмертною душою и нравственным характером, воином

Христовым. Русскую светскую поэзию вознесли на высоту Державин, Пушкин и его современники. Русскую светс­кую живопись - Боровиковский, Венецианов и Тропинин. Сперанский означил новую эпоху русского правосознания. И начался культурный расцвет России в XIX веке.

Этот культурный расцвет вступал в новую, особо пло­дотворную фазу в начале 20 века, когда он был прерван войною и революцией. Русская интеллигенция, воспитан­ная в первой половине 19 века Жуковским, Пушкиным и Гоголем, переданная с рук на руки Тургеневу, Гончарову и Достоевскому, научившаяся лояльности и свободолюбию, - совершила вместе с Императором Александром] II ве­ликие освободительные реформы - и поколебалась. Она

вступила на путь политического радикализма и нигилиз­ма в 70-х и 80-х годах, допустила убить Царя-Освободи­теля, выработала традицию конспиративного подполья и подготовила революцию 1903-1905 годов109. Но увидев перед собою укореняющееся народное представительство,

великую реформу Столыпина - и небывалый в России расцвет народного образования, науки и искусства - она как бы опомнилась, стала отходить от политического радикализма и обратилась в глубину.

Она открыла для себя православную икону, русский храм, русскую архитектуру, русский фольклор - она нача­ла верно подходить к русскому национальному] призва­нию и захотела освободить православную церковь от

26 Заказ 1265

401

подчинения светской власти и возродить ее древнюю -соборно-патриаршую форму - на место бюрократически-синодальной.

Следующие четверть века должны были прояснить ее горизонт окончательно и поставить перед нею две основ­ные идеи, две национальные] задачи великого размера, а

именно:

a) Воспитание нового русского, творчески христиан­ского характера и правосознания.

b) Создание новой светской русской культуры в духе

иоанновского христианства.

Обе эти задачи были уже начаты разрешением, но еще не осознаны до конца. Оставалось осознать их, выго­ворить и начать планомерное осуществление. Война и революция сорвали это дело и отложили его, отсрочили его осуществление. Да, именно отсрочили. Ибо России нет другого пути. И она возьмется за это дело. Вечных революций не бывает. И строй, подрывающий в своих гражданах (сознательно и планомерно) веру и совесть, честь и правосознание, творческую инициативу и свобод­ную лояльность - сам себе готовит провал.

7

Таков современный нам исторический момент. И как

раз в этот миг выходит книга иностранца, открывшего мессианскую национальную] мечту наших славянофилов, уверовавшего в нее, и предлагающего нам осуществить ее под водительством католической церкви. Я оставлю в стороне это внутреннее противоречие - осуществить рус­скую миссию под водительством нерусской по духу иера­рхии, осуществить православную идею под руководством неправославной церкви, строить культуру сердца по ука­заниям организации, осуществившей за 2000 лет культуру не сердца.

Я хотел бы сейчас высказать несколько основных

мыслей по существу этой реставрации русского мессианст­ва, звучащей на немецком языке из нерусской души и от нерусского человека.

Я русский. Рожден в Православии. Всю жизнь изучал

историю, дух и создания моего народа. Люблю его. Гор­жусь тем, что я русский. И верю в светлое будущее Рос­сии и ее народов. Но я не поддерживаю русской мессиан­ской идеи и считаю пропаганду ее неверной и нежелате­льной. Под русской мессианской идеей я разумею идею о

том, что русский дух выше всех остальных национальных духов и что Россия призвана духовно и религиозно спасти другие народы.

И вот что я имею сказать против этой идеи.

a) Пути и судьбы Провидения в истории человечества нам не открыты. Мы их не видим. Как будут ведбмы западные и восточные народы в их грядущей истории -мы не знаем. Какие из них обречены к крушению и ничтожеству, а какие - к величию и спасению - неиз­вестно. И откуда придет к кому из них спасение - от нас скрыто. Что же это за наивное притязание - проро­чествовать им и о них - о их путях и спасении? Откуда

это дерзновение судьи? Откуда это уверенное подсказы­вание Богу? Откуда это ясновидение?

Один за другим выступают на Западе пророчествую­щие публицисты: Чемберлен110, граф Кайзерлинг111, Шпенглер112, Шубарт. И все пророчествуют несогласно, и все прозревают неубедительно. Все говорят о Востоке и Западе - и ни один из них не знает Востока. Я же дер­жусь того скромного мнения - что Господь знает и Вос­ток, и Запад - и Ему ведомы наши испытания, наши муки, унижения, дары и недостоинства.

b) Мы, русские, не можем и не должны принимать

от Запада настроения национальной гордыни, духовного империализма и религиозного шовинизма. Мы должны понимать и видеть,, что самая идея русского национального мессианства содержит в себе превеликое самомнение и гор­дыню. Здесь есть нечто от национальной mania grandiosa113.

Кто мы, чтобы спасать другие народы? Чтб мы - насто­лько уже совершенны и сильны, чтобы хватило и на себя, и на других? Подняли ли мы свое-то бремя? Спра­вились ли с ним? Стоим ли сами на ногах? Не лежим ли мы как сказочный герой, разрубленный на куски - и еще не прибежал наш серый волк, чтобы оживить нас мертвой и живой водой.

И если мы не готовы, и если мы только что пережи­ли величайшее в истории национальное крушение - то что же мы за спасители? Или, не приложив ума к своей

беде, будем, по пословице, - разводить руками чужую бе­ду? И что за забота о других - откуда это самомнитель­ное посягание и горделивое учительство? Простительно было мечтать об этом сто лет тому назад прекрасно­душным и наивным славянофилам: обороненные русскою

государственностью - они не видели бездн истории. А мы их ныне знаем - ибо прошли через них и еще не вышли из них.

История учит нас, что народ выдумывает свои месси­анские сны именно в период унижения. Но именно по­тому мы, русские, призваны сейчас к смирению и трезве-нию; к покаянному самоочищению - и опьяняющее вино шубартовских грез не должно бросаться нам в голову. И

сладкий аромат его лести, подобен первым газам войны:

он дурманит, лишает нас скромности и трезвения, и несет с собою яд слепого подчинения неиоанновскому духу Запада.

Тот, кто воистину достоин - тот не кричит о своем достоинстве; тот чувствует себя недостойным - и не по заслугам удостоенным. Не притязай - смирись - и ты бу­дешь от этого выше. Раскрой свои притязания и посяга­тельства - провозгласи их и ты пал ниже того, что мог себе представить. Вот православное мерило. Поэтому та гордыня, которую столь сладостно внушает нам католи­ческая книга Шубарта, была бы утратой того самого Иоанновского духа, который мы должны представлять.

Поскольку книга Шубарта обращена к Европе - она полезна, и значительна. Поскольку она обращена к России - она содержит соблазн и совращение.

с) Далее. Легко сказать «один народ спасет другие народы». Это идея воинственная, идея меча и власти.

Так оружие Александра Первого спасло Пруссию и Евро­пу от Наполеона. Так оружие Николая Первого спасло Венгрию от революции. Так оружие Александра Второго спасло балканских славян от турецкого ига. Россия на протяжении своей истории много спасала другие народы - оружием и силою.

Но ведь тут идет речь о спасении души и духа - о новой вере, новой нравственности, новой культуре. Т. е.

прежде всего об обновлении души в других народах. Как же это возможно? Пересадкой, прививкой, переделкой? Ведь за каждым народом от тысячи до двух тысяч лет истории, географического быта, расового характера. Разве один народ может все это изменить у других? Самая идея спасения души и духа - есть идея, подобающая Богу, откровению, благодати, - а не людям. Земное же спасение есть дело меча и власти.

Правда, Россия показала, что она способна помочь другому народу бескорыстно. Русские войска оккупирова­ли Францию три года (с 1815 по 1818 год) - и ушли без всяких завоеваний. Но ныне нам будет решительно не до других народов и навязывать им свою (еще не создан­ную) духовную культуру завоеванием мы не будем. Народы обновляются веками, когда получают Откровение свыше. Это дело Бога и веры. Идея же духовного

спасения прометеевских народов мессианским народом -

есть идея иудаизма и римского католицизма - а не идея иоанновского православия.

d) Мы, русские, должны сказать себе, что мы призва­ны - быть о Боге в возможном совершенстве, петь Ему, служить Ему, цвести в Его восточных садах - а не гор­диться и не водительствовать. Мы призваны быть, а не слыть; быть, а не учительствовать. Нам надо идти вглубь, в себя и вверх, к Богу, - а не во все стороны, к другим народам, чтобы спасать их.

Крушение наше за последние четверть века - беспри­мерно.

Знаем и верим, что происходит закаление; что готовит­ся в лучших сердцах - очищение духа, расцвет веры, воз­рождение культуры. Но знаем также, что за эти 25 лет слишком много упущено, раздавлено и деморализовано.

Нам предстоит долгий путь очищения и покаяния, обновления и нового строительства; всенародного воспита­ния и культурного обновления. К этому делу мы должны приступить со скромностью и смирением, а не с на­строением мессианской гордыни.

Я знаю, что духу иоанновского христианства принад­лежит будущее. И знаю, что нам дано было влить этот дух в национальную душу нашего народа. Но именно поэтому мы должны быть свободны от не-иоанновских соблазнов Запада.

И должны начать со смирения и покаяния. Ибо со­блазнились и пали. И в этом падении понесли как бы некую мзду за грехи и соблазны нашей собственной ис­тории. Революция как бы разбередила все исторические

раны наши и .влила в них настоявшиеся яды Запада.

Мы должны начать возрождение России не с отрече­ния от своей веры и не от мании величия - а от пока­янного очищения114.

Публикация и комментарии Ю.Т. Лисицы