НЕБОЛЬШОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

В следующих главах будет показано, как элементы прометеевской культуры распределяются среди трех веду­щих сегодня народов Европы - немцев, англосаксов и

французов.

У всякой эпохи свои особенные заблуждения, кото­рые она себе вбивает в голову и из-за которых в более поздние времена становится объектом насмешек.

Стало модой оценивать человека исключительно по его национальности. В механический век человеческий глаз постепенно утрачивает способность видеть и признавать неповторимость и своеобразие личности. В русле серой схематизации о людях стали судить как о серийном това­ре - не по особым качествам, а по общим признакам про­исхождения. Сколь многие повторяют ошибку того ино­странца, который в свой первый приезд в Англию, видя обслуживающего его рыжеволосого официанта, пишет домой: все англичане рыжие. — Но личностные особен­ности невозможно вычеркнуть из человеческой сферы, поэтому на них нельзя закрывать глаза. Таким образом,

все, что я скажу о нациях, имеет место при непремен­ной оговорке о личностных особенностях и отклонениях.

Другой серьезной опасностью переоценки националь­ного является то, что народы видят разделяющие пропас­ти там, где следовало бы видеть мосты. Сегодня надо постоянно подчеркивать тот факт, что европейские наро­ды различаются друг от друга не по сущности, а по ее степени. Им присущи все черты, которые я обозначил как характерные для прометеевской культуры, хотя и в разной степени и в разных пропорциях. Лишь для Испа­нии и для некоторых сторон английской сущности можно

сделать исключение. То, что европейские нации ведут борьбу друг против друга и чувствуют свои противоречия

сильнее, чем единство, как раз и есть один из признаков прометеевской культуры, которая исходит из "точечного" чувства и опирается на разделяющие силы.

В эпоху нарастающего национализма умирают спра­ведливые суждения по международным вопросам. Огром­но число людей, которые способны смотреть на свой соб­ственный народ или на некоторые другие народы лишь болезненным взором. Становится рискованным делом

предложить своей собственной нации зеркало, отража­ющее ее недостатки. Есть народы, которые называют это

государственной изменой и наказывают за нее33*.

Сегодня в число признаков добропорядочного обывателя входит обязанность безудержно прославлять свой народ и

незаслуженно порицать другие. Если же кто-то не участ­вует в этом безумии и честно стремится к истине, он должен быть готов к упрекам в непатриотичной объек­тивности или даже в недостатке любви к отечеству. В странах, которые когда-то пользовались заслуженным уважением из-за своего великодушия, объединяющего народы, теперь даже известные ученые склоняются перед этой пошлой модой современности. -

Тот, кто хочет выдержать экзамен перед потомством, не должен жаждать аплодисментов своих современников. Он не должен исходить из того, выступать ли ему за какую-то нацию или против. Он должен это предоста­вить агитаторам. Он должен остерегаться как шовинис­тических, так и кориолановских336 настроений, помня

всегда о том, что задача свободных мыслителей не в том, чтобы господствовать, прибегая для этого к лести, а в том, чтобы воспитывать, говоря правду. Они творят не для того, чтобы прославлять свой народ, а прославляют его тем, что творят. Произведение, которое, преследуя благородные намерения, выскажет даже жесткое сужде­ние о своей нации, в большей мере поспособствует ее славе как проявление справедливого ума, чем безудерж­ные восхваления, от которых человек знающий презри­тельно отмахнется. — Поэтому совсем не важно, находит ли произведение духа повсеместное одобрение со сторо­ны государства.

НЕМЦЫ

Душа немцев так же разорвана и разобщена, как и ландшафт, среди которого они обитают. Здесь силы раз­деления, свойственные "частичному" человеку, возоблада­ли бесцеремоннее, чем среди других народов Европы, а изначальный страх достиг невиданного размаха и глуби­ны. Немецкая одержимость работой не ведома ни англи­чанину с его флегмой, ни французу с его искусством наслаждаться жизнью, ни итальянцу с его шутливостью. К тому же эти народы не столь методичны, как немцы,

и меньше страдают от страсти к нормированию. Англий­ское или французское государство никогда не могут позволить себе столь глубоко вмешиваться в жизнь своих

граждан, как прусско-немецкое. Гражданская жизнь у них проходит более свободно. Даже фашистская Италия придерживается меры в притязаниях на частную жизнь людей. Однако, от всех других народов Европы немцы отличаются не сущностью, а степенью ее проявления. В

них преимущества и недостатки прометеевского человека выражены особенно четко и почти не смягчены противо­действующими силами. Это тоже объясняется духом ланд­шафта. Англия чувствует себя безопасно на своем ост­рове; у Франции тоже есть естественные границы, плюс к этому многовековые преимущества центральной госу­дарственной власти. Италия дышит под южным небом,

которое защищало уже римлян от северного помрачения. В Германии всех этих благостей нет. Менее всего их имеет та часть германского мира - вплоть до Констан­ца337 и Клагенфурта338, - в которой родился преобладаю­щий сегодня тип: прусское государство-орден, зародыш

фридрихского и бисмаркского государства339. Небольшая

кучка вооруженных людей, в одиночку, без поддержки рейха и полагаясь только на себя, выброшенная в вос­точную равнину, не защищенная естественными граница­ми и столкнувшаяся с многократно превосходящими их силами славянства, - их судьба не допускала никакой мяг­котелости, никакого доверия к ходу событий.

чувство подвешенности над пропастью разъедало силу ве­ры немецких орденских рыцарей и отдавало их во власть изначального страха. Так Восток однажды уже стал духовной судьбою германцев. Когда он станет ею еще?

Формирование отношений между Западом и Восто­ком зависит от немцев больше, чем от остальной Европы - в связи и с их географическим положением, и с духов­ным укладом. Немцы - соседи и в то же время полная противоположность славян, которым более всего недоста­ет типичных немецких черт. Вот почему западные цен­ности могут проникать в иоанническую культуру главным образом в той форме, которую они приобрели на немец­ком пространстве.

У немцев повышенная страсть к нормированию. Ее

трагические предпосылки обычно не замечают из-за часто гротескных форм проявления. Последние, правда, имеются в избытке. Иностранцу Германия кажется стра­ной, где все запрещено и где организовано даже удово­льствие. Я знаю немецких отцов, высоко образованных людей, которые разрабатывают для своих детей письмен­ные указания, как им играть, чтобы гувернантка «могла чего-нибудь придерживаться». Такая инструкция для игры расписана по пунктам; дети смертельно скучают, но это неважно, главное, чтобы все получалось. И никаких им­провизаций! — Немецким домохозяйкам традиционно рекомендуется заводить домашнюю картотеку с точными данными размеров воротника, обуви, перчаток и т. д. всех членов семьи. Цель: эти цифры должны быть под рукой при покупке, чтобы всегда без запинки отвечать на вопросы продавца. Вот как далеко простирается немецкое неприятие непредвиденных ситуаций! Сюда относится и разработка до мельчайших деталей планов поездок (заметим: развлекательных поездок!). Только бы никаких сюрпризов, никакой импровизации! Русский никогда не поймет, как это можно от нормированного удовольствия получить удовольствие. А немцу ничто так

не чуждо, как это легкое laisser faire, laisser passer340.

только сравнить немецкую регулировку транспорта в бо­льших городах с французской! Либерализм с его претен­зией на свободомыслие не соответствует немецкой сущ­ности и никогда не был популярен в народе. Немец нуждается в авторитете как гаранте порядка. Порядок

любой ценой, даже ценою истины! Отсюда немецкая нелюбовь к революциям. Ленин это понимал, поясняя, что коммунистам в Германии труднее победить, чем где-

либо, но зато после победы легче будет утвердиться. Гитлер вступил в беспроигрышную игру, заявив, что он стремится к власти законными средствами. Тем он поща­дил самое ранимое место у немцев. Немец покоряется начальству не столько из страха перед господином, ско­лько из страха перед состоянием без господина! — Для характеристики немцев русские охотно рассказывают анекдот о взбунтовавшихся пролетариях, которые демон­стрируют по Унтер ден Линден341, пока не наталкивают­ся на официальную табличку "Проход запрещен" - на этом революция отменяется, и демонстранты мирно расходятся по домам. — «Немцы слишком тупы для революции», - так это выразил Бакунин. В Германии никогда не было революций такого размаха, как фран­цузская или русская, и никогда не будет. Обычно все

проходило спокойно и организованно, и только потом немцам приходила в голову остроумная мысль назвать

происходившее революцией. — Характерным для эле­ментарной потребности немцев в порядке было поведе­ние государственных чиновников после 9 ноября 1918

года342. В подавляющем своем большинстве они были

против социализма. Тем не менее в день отречения кайзера они пришли на работу и, как ни в чем ни бы­вало, продолжали выполнять свои служебные обязанно­сти. Иностранные наблюдатели колебались, восхищаться ли такому поведению как верности долгу или же смот­реть на это с презрением как на проявление бесхребет­ности. Та же потребность в порядке спасла немцев от гибели и зимой 1918-1919 гг. В течение нескольких меся­цев жизнь общества удивительно быстро, как нечто само собой разумеющееся, вернулась в обычную колею, устра­нив следы войны и политической смуты.

Мания нормирования - это смешная сторона дела. Положительная же называется: организационный талант. Немцы, пожалуй, - самый способный народ на земле в плане организации, а они таковы, поскольку должны быть таковыми по причине своей глубочайшей душевной неустроенности. Власть изначального страха вынуждает их заглядывать в будущее и жить в его постоянном

14 Заказ 1265

209

предвидении. В этом и состоит сущность организованно­сти.

По той же причине немцы - чрезвычайно методич­ный народ. Прав был Кант, заметив, что немцам более свойственна следовать готовому методу, чем изобретать

что-то новое. Они не initiateurs343, как говорят французы.

Им нужны поручни, за которые они могут цепляться, когда с большими предосторожностями решаются шагнуть

во мрак неизвестного. Вся натура немца - это методика, которая легко вырождается в схематизм. Это - культура усидчивости. На ней покоится главная сила немцев. Отсюда та исключительная важность, которую немцы придают методике (Л. Толстой высмеивает эту черту в прусском генерале Пфуле в "Войне и мире"). Спор о методах и особенно серьезность этого спора - нечто

типично немецкое. Метод как запись движения мысли становится самоцелью, за которой грозит потеряться цель мышления. Составление путеводителей для познания ста­новится отдельным ремеслом, то есть эти люди зани­маются топографией вместо того, чтобы странствовать. Отсюда тот тяжеловесный ход немецкой научной мысли,

который так не любил Ницше. Когда немцы трактуют какую-нибудь научную тему, они не приступают к делу свободно, со свежими мыслями, а сначала читают все книги, вышедшие по этой теме, и только потом к девяноста девяти существующим книгам пишут сотую! — Когда около 1900 года немецкий уголовный кодекс ока­зался устаревшим, принялись за создание нового, начав это не с обращения к правовому и духовному наследию своей страны, а с штудирования всех уголовных кодексов

мира, опубликовали множество томов "Сравнительных

описаний немецкого и иностранного уголовного права" и в конце концов утонули в собранном материале. События 1914, 1918 й 1933 годов опрокинули прежние воззрения криминалистов и большей частью обесценили проде­ланную до тех пор подготовительную работу. Так из-за

слошной методики даже в течение целой человеческой жизни ничего не было достигнуто, тогда как дейст­вующий и поныне code civil344 у французов был создан

всего за несколько лет. Именно между немцами и фран­цузами нередко встречается такое явление: первая идея бывает французской, заключительное изобретение стано­вится немецким.

Есть люди, которые цитируют, и есть люди, которых цитируют. Типичный немец относится к первым. Он чув­ствует себя увереннее всего, когда может опереться на

авторитеты, в том числе in litteris34*. Данные об источни­ках, списки источников, критика источников - все это для него вещи первостепенной важности. Такой способ действий делает человека осторожным, мелочным и не­творческим. Это уже само по себе есть признак парали­зованной творческой силы. Но он также воспитывает духовную выдержку и предохраняет от туманных отступ­лений. Особенно это способствует созданию обширных систематических трудов. Немецкие лексиконы справедли­во пользуются славой величайшей достоверности. — Весь

образ жизни немцев методичен. Пример тому - Кант. На похоронах своей сестры он осознал, что они не виделись

целых 25 лет, хотя она жила всего лишь за несколько кварталов от него. Причиной было то, что Кант педан­тично придерживался строгого режима дня и совершал свои ежедневные прогулки в то же время, что и его сестра, но, к несчастью, в противоположной части города, так что они не могли встретиться.

Поскольку из всех европейцев немцы более других подвержены изначальному страху, они являют собою самых деятельных и волевых людей из всех, когда-либо

живших. Немец - это фанатик человеческой деловитости.

Быть немцем значит делать вещь ради нее самой - тако­во меткое замечание, приписываемое Р. Вагнеру. Герма­ния - это тюрьма обязанностей. Это страна без души. Поэтому немцам последних десятилетий разговоры о доб­рой немецкой душе вменяются не просто как извини­тельный самообман, а как бесстыдный цинизм. (Я говорю о немцах Северной Германии; в южной и западной ее части они теплее сердцем; при этом я оставляю откры­тым вопрос, человечнее ли жители этих областей оттого, что они католики, или же они стали католиками оттого, что человечнее). В своей сердечной холодности немец может или повелевать, или подчиняться; но он не может вживаться в чувство других. Будучи выдающимся органи­затором, он - никчемный психолог. — Но эта сердечная очерствелость имеет и положительную сторону: она дела­ет немца лучшим рабочим в мире. Для творчески-созида­тельной деятельности нужен внутренний стимул; к обы­денному же труду принуждает внешний приказ, которо­му педантичнейшим образом следуют как раз самые хо­лодные и выхолощенные существа. Человек, односторон­не ориентированный только наружу, легче всего подда­ется и руководству извне. Поэтому в Германии люди сходятся не из симпатии друг к другу, а как заинтересо­ванные в одном и том же деле: товарищи по работе, любители музыки; разводящие коз, противники прививок,

любители спорта и т. д. Не способные к созданию есте­ственных человеческих сообществ, они вступают в союзы с жесткими уставами и столь же точно определенным кругом задач. Так возникает немецкое явление "Ферей­нов"346 - в противоположность свободным формам обще­ния в русской жизни.

Из-за эгоистичности немцы являются заметно негос­теприимным народом! Они приглашают друг друга на общественные мероприятия потому, что так принято. Этим они выполняют обременительную обязанность и облегченно вздыхают, когда уходит последний гость. Отсюда холодность в общении, своеобразная заторможен­ность, атмосфера недоброжелательности. Она рассеивает­ся лишь изрядным количеством алкоголя. Только в пьян­стве немцы выходят из своей скорлупы. Чтобы располо­житься душой к другбму, им приходится "размягчать"

алкоголем свою скованность. Так употребление алкоголя превращается в социальную потребность. — Более благо­родные возможности для самоотдачи открывает музыка. Иностранцы, имевшие неприятный опыт знакомства с немецкой сердечной холодностью, всегда удивляются той настоящей восторженности, которая изливается на них

из немецкого концертного зала. Еще и сегодня есть немецкие обыватели-филистеры, невыносимые в своей мелочности; но они преображаются, когда садятся за ро­яль или берут в руки скрипку. Музыка больше чем что-, либо помогает немцам вырваться из самих себя и стано­вится для них самым действенным средством, чтобы дать еврей изуродованной монаде соприкоснуться с мистичес­кой основой бытия и на несколько мгновений избавить ее от пут нормированного существования. Поскольку немец нуждается в музыке больше, чем кто-либо, он и добился в ней бблыпих успехов, чем все другие.

Предметному типу человека соответствует и то, что учитель в немецких школах преподает одну и ту же область знания, через которую пропускает классы всех

возрастов. В русских школах учитель вместе с одним и тем же классом попеременно изучает разные области знания. Немецкий учитель преподает один и тот же материал из года в год. Русский учитель преподает од­ним и тем же ученикам, начиная со дня поступления их в школу и кончая выпускными экзаменами. В первом случае делается акцент на контакте с предметом, во вто­ром - на контакте с душой.

Немец - чистейший представитель "частичного" чело­века. Немецкость - это протест части против целого. (Именно в этом смысле Достоевский назвал немцев про­тестующим народом!) Поэтому немецкая история богата распрями, оригинальничаньем, актами обособления, прояв­лениями распада. Здесь эгоизм выступает резче, чем где-либо. «Много врагов - много чести», - гласит немецкая поговорка, украшающая лавровым венком всеобщую неуживчивость и страсть к раздорам. На старых крестья­нских домах можно встретить такую надпись: «Святой Флориан, пощади наш дом, подожги другие!» Так думает всякий истинный немец, даже если он по деловым сооб­ражениям или по причине хорошего воспитания не вы­ражает этого открыто. Чувство братства здесь в упадке, доминирует чувство власти. Им определяется отношение мужчины к женщине, родителей к детям, учителей к ученикам, чиновников к посетителям. Да, есть даже ду­ховные лица, которые скорее хозяева, нежели пастыри своей общины. Чувство братства распространяется здесь,

самое большее, на причастных к узкому кругу, не стано­вясь общечеловеческим ощущением. Есть союзное брат­ство - среди студентов, богослужебное братство - среди

священнослужителей, или братство игроков в скат347.

Вся болезненность немецкого "частичного" человека обнаруживается в почти трагическом разрыве между духовной культурой и государственно-экономической вла­стью. Думающий немец любит уходить в себя от окружа­ющей его действительности. Уже Лютер в работе "О сво­боде христианина" предначертал ему этот сомнительный путь. Гегель поддержал его следующими словами: «Фило­софия - обособленная святыня, и ее служители образуют изолированное сословие жрецов, которое не может сходи­ться с миром и обязано хранить сознание истины. Как преходящее эмпирическое настоящее выпутается из свое­го противоречия, это его дело, а не непосредственная практическая задача и проблема философии». При такой основополагающей установке оказалось неизбежным то, что дух в Германии стал аполитичным, а политика без­духовной. Они расходились все дальше, перестав видеть друг друга. Столь напряженное отношение вызвало у Ницше замечание, что времена расцвета культуры - это неизбежно слабые в политическом плане времена. Такое обобщение неверно. Франция доказала, что это не обяза­тельно так. На протяжении всей своей истории ей удава­лось удержать в равновесии противоположные миры духа и власти, так что культурный и политический расцвет во Франции пришелся на один и тот же XVII век. Однако утверждение Ницше верно относительно постготической Германии. Здесь политические успехи оплачивались упад­ком культуры, и наоборот. Недобрым предзнаменованием

для рейха Бисмарка было то, что в самом его начале

возник "Культуркампф"348. Со временем между духом и

властью установилось перемирие на почве обоюдного пре­зрения. Оба получили четко ограниченную зону действия,

в пределах которой они господствовали, обоюдно не при­нимая противника в расчет. Власть предержащие доволь­ствовались фактическим влиянием, которое они оказыва­ли; от более глубоких культурных запросов они воздер­живались, а носитель культуры - образованное среднее сословие, кичась не в меру своею просвещенностью, мстило за свое политическое бессилие и экономическую слабость, не испытывая при этом никакого желания вме­шаться в политическую историю. «Политическая песня -песня скверная». При создавшемся положении было исключено, чтобы - как в Парижской академии - ученые и офицеры, художники и предприниматели сидели в одном ряду как равно почитаемые люди. Это перемирие было нарушено государством в 1933 году. Государство перешагнуло тщательно соблюдаемую границу и атако­вало дух в его же собственном царстве. Теперь ему при­шлось восстать и вступить в борьбу. Отныне с немецкой робостью убеждений покончено. Теперь мысль и дело больше нераздельны. Само государство своим тотальным наступлением воспитывает в немецком духе мессианскую установку - единственную, с которой он будет достоин грядущей иоанновской эпохи.

То, что немец с резкостью своего "точечного" чувства занимает особое место даже среди европейских народов, проявляется в особенностях немецкого национального чув­ства, о котором мы выскажем следующие соображения.

Немец до сих пор не уяснил себе: чего же он хочет в отношении других народов? И эта неясность выступила особенно пугающе, когда в разгаре последней войны на немецкой земле все громче раздавался вопрос: за какие

цели мы ведем войну? Четкого однозначного ответа на него не нашлось. Борьба немецкого народа за существо­вание не была подкреплена великой политической идеей.

Не подпускать врага к своей стране было военной необ­ходимостью, но никак не политической целью. Даже в войне немцам было отказано в осознании своей нацио­нальной миссии. Особенно если сравнить размах идей,

которые использовали против Германии западные демо­кратии: свободная форма государственного правления -против феодальной отсталости, права человека - против тирании, человеческое достоинство - против милитаризма и т. д. Война этим демократиям представлялась продол­жением Французской революции как guerre aux chateaux349,

как восстание гражданских масс, как крестовый поход культуры против варварства. Об истинности содержания и объективной ценности этих лозунгов не будем сейчас судить. Мы хотим лишь показать, какими политическими идеалами располагают западные нации, чтобы осознать свою миссию, тем самым поддержав чувство превосход­ства в своих собственных рядах, и чтобы одновременно произвести впечатление на нейтральные народы. Герма­ния заявила, что она намерена отстаивать только себя. Это было миру неважно. Англия же и Франция гово­рили о борьбе за мир и свободу человечества: и это нравилось миру.

У немцев нет национальной идеи, что является след­ствием их крайнего "точечного" чувства. Оно не только было причиной их политической разобщенности, заметно

задержав их политическое единство, но и мешало им бросить политический взгляд на целостность человечества. Немцу не хватает понимания органической связи наций. Солидарность народов никогда не была для него полити­ческой реальностью. У отдельного немца еще может быть честолюбие, чтобы оказывать личное влияние за предела­ми своего народа. Но нация в целом не испытывает по­требности сделать вклад в общечеловеческое дело. Фихте, правда, полагал, что «только немцу по силам в цели своей нации разглядеть цель всего человечества». То есть, он утверждал о немцах то же самое, что Достоевский утверждал о русских. Однако не нуждается в доказатель­стве то, что эта мысль Фихте с 1871 года немецкому народу уже не соответствовала. Да и в то время, когда Фихте это сказал - до 1813 года, то есть до зарождения прусского национализма, - он мог отнести это лишь к отдельным, духовно высокообразованным немцам, но не к немецкому типу как таковому. Между тем националь­ная идея требует большего, чем согласие духовной эли­ты. Она должна - осознанно или неосознанно - так про­низывать собою ядро всей нации, чтобы определять уста­новку нации во всех существенных вопросах обществен­ного бытия. Но именно это и стало невозможно у нем­цев. Здесь опять же пролегает разрыв между духовной и политической сферой, который исключает связь гениев духа, далеко прозревающих перспективу человечества, с государственным и народным сознанием и возможность зажечь в нем национальную идею. Носители политичес­кой власти отличаются безыдейностью и в своей духов­ной ограниченности не способны породить национальную идею. Носители духа политически бессильны, невлиятель­ны и в своем отчуждении от народа не способны ни на какую национальную идею.

Возник даже вопрос: есть ли у немцев вообще наци­ональное чувство? На этот счет мнения разделились. Часто немец слывет страстным патриотом - суждение, которое вроде бы подтверждается военными успехами. Несомненно, военные достижения - славная страница в истории нации, только основаны они не на немецком национальном чувстве, а на любви к родине, на сознании ответственности за государство и на солдатском умении.

Немец настроен землячески; это наследие древнегер-манских времен, когда существовали лишь племена и племенное сознание, пока христианство не сгладило про­тиворечия между ними и не собрало немцев в надрегио-нальное сообщество. По сей день немец, говоря о Герма­нии, думает прежде всего не о рейхе, а о своей деревне, своем городе. Если немец внутренне и связан с кем-то, -то лишь со своим земляком, и то лишь, если им дове­дется повстречаться на чужбине. Тут они смыкаются как частным образом, так и в целые объединения. Племен­ное сознание у них выше национального. Выражение

Volksgenosse3*0, бытующее сегодня, никогда не получит того

теплого звучания, которое ощущается в слове "земляк".

Сознание ответственности за государство также не следует путать с чувством национального. Оно покоится на готовности включиться в государственный строй, кото­рый с народностью не идентичен как понятие, в строй какого-либо государства, в его нормирующую структуру. В силу такой государственности сознания немец в состоя­нии служить и чужому государству с той же верой, что и своему собственному, - еще одно доказательство его предметной деловитости. Немцы всегда хорошо себя про­являли на службе в чужих странах и никогда не преда­вали своих новых хозяев, даже тогда, когда приходилось действовать против Германии. В царской Империи нем­цы, особенно из прибалтийских провинций, занимали самые высокие посты. Русский монарх доверял им боль­ше, чем иному русскому. Если в русских лагерях для военнопленных встречалось слишком жесткое обращение с немцами, то при расследовании жалоб нередко выясня­лось, что комендантом лагеря был прибалтийский немец. Вот таким странным цветом может распуститься созна­ние государственности у немецкого человека.

Немец душой и телом - солдат. Французы солдаты потому, что любят свое отечество, немцы - потому, что любят жизнь солдата. Успехи немецких войск объясняют­ся не патриотизмом, а солдатским инстинктом и чувст­вом военного долга. Немецкий солдат в силу своей нату­ры ландскнехта воюет на иностранной службе точно так же добросовестно и с точно таким же рвением, как и на

службе собственному народу. Немцы составляли личную охрану цезарей. Триста швейцарских немцев сложили

свои головы в 1792 году за французского короля. В 1918 году американские немцы добровольно отправились на войну против Германии, решив ее исход. Это лишь не­сколько примеров, и нигде ни единого случая националь­ного угрызения совести и тем более измены чужезем­ным военачальникам.

Стоит отделить немецкое национальное чувство от любви к родине, сознания государственности и солдат­ского инстинкта, как оно предстанет во всей своей при­родной слабости. Немец инстинктивно боится общения с

иностранцами. Русскому вселенскому чувству свойственно политическое мессианство, немецкому "точечному" чувству свойственна политическая автаркия. Немца более всего удовлетворяет идеал национальной самодостаточности, начиная с требования закрытого торгового государства в прошлом и кончая сегодняшним воплем об автаркии. В этом проявляется не только оправданная забота о нацио­нальной безопасности, но и древний инстинкт немца. В каком-то раздражении отдаляется он от других наций, охотнее всего замыкаясь в себе. Он не хочет ни с кем делать совместное дело, он хочет быть сам для себя. "Точечное" чувство как обособляющая сила охватывает и народ в целом. Автаркия означает отказ от всемирной миссии, от влияния в мире. Склонность к оригинальнича­нью, особенно сомнительному в вопросах культуры, соз­дает основу для общего "отшельничества". В ходе време­ни оно принимало у немцев различные формы, но на­блюдалось всегда. Как только немцы почувствовали себя нацией, они прониклись глубоким недоверием к между­народному сотрудничеству. Для них предпочтительнее вести войну, нежели переговоры о мире. Их никогда не покидало опасение очутиться в проигрыше за дипломати­ческим столом. Когда в 1918 году к власти пришли соци­алисты, они немедленно и откровенно отказались от политики мирового масштаба, надеясь этим купить себе право на существование только для себя. Им хотелось жить в своей стране, словно на острове. Выход Германии из Лиги наций в 1933 году, неучастие в международных мероприятиях (Нобелевские премии, Всемирные конфе­ренции Церквей, коллективная безопасность) лежат в той же плоскости. Немцу куда приятней идти в стороне. Он обижается на другие народы, когда они не признают его "островной" точки зрения. Здесь мы имеем дело с лич­ным идеалом самоувлеченности, распространяющимся, однако, на всю нацию. Без этой основополагающей уста­новки был бы немыслим ни идеал чистой расы - биоло­гического острова; ни идеал автаркии - экономического острова. Немец ощущает изоляцию своей нации как благо, а не как опасность. Только этим можно объяснить то, что в 1914 году на двадцать объявлений войны он отреагировал не паникой, а, к удивлению иностранцев, шуточками. Рассудком он, разумеется, понимал всю серь­езность положения, но чувство не считалось с рассудком.

Ощущая слабость своего национального чувства, не­мец, из осторожности или с обидой, удаляется от ино­странного, замыкаясь в себе. Если же он отдается ему,

то подчиняется ему легче и быстрее, чем другие народы, или же он ограждает себя - как акт сверхкомпенсации -преувеличенно резким отторжением иностранного и непомерной переоценкой себя. Отношение немцев к загранице колеблется между рабским подражанием и ярым протестом. Немецкий национализм не имеет в себе прочного основания. Он живет не собственною энергией, а нуждается в некоей поверхности трения, чтобы воспла­мениться. Двум немцам, чтобы почувствовать себя немца­ми, необходим общий противник - иностранец. При этом они не устремляются друг к другу, образуя естественный центр, а движутся рядом друг с другом против того же врага. Их влечет не общее в себе, а противник. Бисмарк знал, что ему нужна война с Францией для того, чтобы объединить немецкий народ. И Мольтке, еще до 1870

года, не раз в своих работах высказывал подобную точку зрения. В 1914 году в Германии появилась формула при­ветствия: «Да накажет Господь Англию!». Это патриоти­ческое приветствие напоминало не об общем отечестве, а об общем враге. Национальным праздником в рейхе Бисмарка (1871-1918) был не день его основания, а день

победы под Седаном3*1. Он напоминал не о единстве

немцев, а о поражении их общего врага. Своеобразно-немецкое всегда воспринимается немцем как отрицание чужого, а не как утверждение собственной сущности. Поэтому все еще не затихает вопрос: что значит немец­кое? — С уверейностью можно сказать лишь о том, что не является немецким. Немецкое национальное чувство живет общей ненавистью. Оно по своей природе воинст­венно и исключает пацифизм. В мирных ситуациях оно очень скоро угасает и только под давлением ненависти просыпается вновь. Только в движении против чего-то вызывает оно мощные волны. Так было в 1813, 1870, 1914, 1933 годах. Национал-социализм тоже вырос как анти-семитизм. Только в общем неприятии еврейства немцы осознали и нашли себя как таковые, или, по ме­ньшей мере, так им кажется. Здесь наиболее четко проявляется протестующий характер немецкого национа­льного чувства. В то время как русское мессианское сознание стремится к единению рода человеческого и более всего питается из идеи всеединства мира, - немец­кое национальное чувство живет противоречиями между народами и угасло бы, если бы всемирное единение уда­лось. Отнимите у немцев общего врага, и они начнут враждовать друг с другом. Затем они бросаются в другую крайность: начинают не в меру восхвалять чужое и под­ражать ему. Такая перемена зачастую бывает резкой и неожиданной. Достаточно вспомнить об отношении нем­цев к Англии до и после 1914 года. Немецкое национа­льное чувство обнаруживает истеричные черты. Оно проявляется скачкообразно и экзальтированно, быстро вспыхивает и быстро угасает. От национального горения первых дней войны уже в октябре 1914 ничего не оста­лось. Ему недостает постоянства, строгости формы и осо­бенно - самокритики. Немецкий национализм дает осечку тогда, когда ему следовало бы доказать свою состоятель­ность: в момент политического поражения. События,

последовавшие в 1806 году после битвы под Иеной352,

или в 1918 году - после заключения перемирия - являют нерадостную картину. Как резко отличается от этого

поведение римлян цосле Канн3*3, французов - накануне

битвы под Марной3*4! Насколько немец храбр как солдат,

настолько он робок как гражданин. У него нет мужества заявить себя таковым. Ему недостает, по выражению Бисмарка, гражданского мужества. Его гражданская

жизнь - «очень узкая сфера» (Гёльдерлин3**). Немец

«остается зайцем до тех пор, пока не получит от началь­ства приказ предстать в образе льва» (Геббель). Странное

противоречие: тот самый народ, который поставляет пер­воклассных солдат, нередко заслуживает упрека в отсут­ствии национального достоинства. Как это объяснить?

А дело в том, что война, и только война преодолева­ет предельно "точенное" чувство немцев и тем самым -

изначальный страх. Она возвышает судьбу индивида. Это то, что немец любит в войне: становясь воином, он пре­одолевает в себе бюргера. Походная жизнь освобождает их от пут мещанства, выявляет основу их общности. В мире оружия они ищут и любят близость войны, а в

войне - близость конца. Они чувствуют смутную связь между смертью и единением, как еще Платон, который обосновал проект своего государства для вполне военной ситуации3*6. Нигде столь неодолимо не сказывается стре­мление выйти за пределы собственной личности, как перед лицом смерти. Лишь на поле битвы смерть -неограниченный властелин жизни. Вот почему война создает самые прочные союзы. Братство по оружию ­самая древняя и самая стойкая форма идеи братства. Чем жестче мы замыкаемся в своей личности, тем силь­нее порою возникает желание выбраться из ее темницы на свободу. Этим объясняется немецкое воодушевление от войны, коренящееся в самых глубинах души. Человек экстремального "точечного" чувства нуждается в социали­зирующей силе войны больше, чем кто-либо другой. Вот почему у немцев никогда не было таких откровенно радостных лиц, таких светящихся глаз, такой беззаботно­сти, как в августовские дни 1914 года. Иностранцы, ока­завшиеся в это время на немецкой земле, в один голос с изумлением сообщали о настоящей оргии восторга, в который повергла трезвых немцев разразившаяся война. И в зависимости от расположенности или неприязни к немцам это упоение войной объясняли патриотизмом, жаждой приключений или вырвавшимся грубым перво­бытным инстинктом. Мы должны возразить против та­кой трактовки психологии немецкого воодушевления войной.

Здесь проявляются более стихийные потребности, нежели любовь к отечеству, стремление развлечься или жажда крови. Немцы любят войну не потому, что она представ­ляет возможность убивать людей других наций, а потому, что она заставляет людей одной и той же нации риско­вать жизнью ради друг друга. Они любят войну как единственную форму, в которой самодостаточные монады

могут образовать истинное сообщество. Война освобожда­ет от множества предельно личностных забот повседнев­ности, под бременем которых немец с его склонностью оригинальничать и с минимальностью его влечений стра­дает как никто другой. Война заставляет немца посмо­треть на жизнь со стороны ее конца; дает ему возмож­ность встать в позу безразличия, в которой он с суверен­ным презрением выходит за рамки преходящего. Война сдвигает немецкую культуру середины ближе к культуре конца. Она духовно равняет немца с русским, по край­ней мере, на линии фронта, где смотрят в лицо врагу и смерти. Она делает возможным то, что в ином виде

немцы никогда не испытывают: чувство братства. Ни один другой народ не говорит столько о пережитом в годы войны чувстве товарищества, ни один народ не испытывает такой потребности в этом переживании и

ни один народ не утрачивает его после войны столь быстро, как немцы. Немцы держатся вместе, пока они -солдаты. По окончании военных действий они разбегают­ся в стороны и превращаются в приватных людей, быст­ро утрачивающих чувство целого. Вместе с униформой они сбрасывают и чувство общности. Только война с ее тенью смерти обладает силой, способной взломать пан­цирь обособленной немецкой души. Тогда немцы могут относиться друг к другу так, как это обычно свойственно русским: по-братски. Монада, задавленная грузом личной ответственности, вздыхает облегченно, когда разобщенное бюргерское существование направляется войною в единое русло. С упоением бросается тогда монада в безымянную массу и как бы освобожденной каплей возвращается в

море. Таким было немецкое восприятие войны в 1914 го­ду: обнажение последних внутренних понуждений, осво­бождение душевного процесса стихийной силы, исчезно­вение изначального страха. Вот почему этими пережива­ниями были захвачены даже враги государства - социал-демократы. Они мало любили свое отечество и часто поносили его, но и они все были законченными монада­ми, а потому безудержно упивались военным восторгом как личным освобождением. Где же, как не здесь, обна­руживается, что изначальный страх - это не боязнь смерти или предсмертных страданий, а только боязнь космического одиночества. (В Германии во время войны число самоубийств снижалось с неуклонной закономерно­стью, вопреки все увеличивающейся нужде и лишениям, и достигло в 1918 году самой нижней отметки за многие десятилетия!) С этой точки зрения следует отдать долж­ное уважение немецкому милитаризму. Он проистекает

не из патриотизма и не из жажды борьбы, а из скрытой потребности в общности. Это - военный коммунизм. Он не утверждает национальное чувство, а заменяет его. Он восполняет недостаток, которым другие нации страдают в меньшей степени. Это не просто государственный инсти­тут, преследующий определенные цели, а выражение глубокой тоски эгоистичных бюргеров по тому состоянию, в котором они перестают быть бюргерами. Поскольку другим народам из их собственного опыта незнакомо это крайнее немецкое "точечное" чувство, они не могут себе объяснить то освобождающее воздействие, которое произ­водит на немцев солдатская жизнь, или же толкуют его превратно - жаждой наживы и завоеваний. Отсюда и недоразумения за границей по поводу немецкого милита­ризма - они не только тяжкие, но и неизбежные, и непреодолимые.