4. ОТВЯЗЫВАНИЕ СОЗНАНИЯ ОТ ОБЪЕКТА
Сияние света окружает мир духа.
Один забывает другого, тихо и чисто,
совершенно и до пустоты.
Пусота пронизана блеском сердца небес.
В море вода спокойна, луна отражается на ее глади.
Облака парят в синем просторе.
Ясно светятся горы.
Сознание растворяется в созерцании.
Одиноко покоится диск луны34.
Такая характеристика совершенства изображает душевное состояние, которое, может быть, лучше всего обозначить как отрешение созна-ния от мира и его стягивание в некую внеми- ровую точку. В соответствии с этим сознание пусто и не пусто. Оно больше не наполнено образами вещей, а просто содержит их в себе. Непосредственно обступавшая прежде полно-та мира ничего не теряет в своем богатстве и в своей красоте, но уже не владеет сознанием. Магические права вещей исчезли, ибо изна-чальная вплетенность сознания в мир разру-шена. Бессознательное больше не проецирует-ся, а потому прекращается исконнаяparticipa-tion mystique вещам. Значит, сознание больше не переполнено навязанными ему целями, а становится созерцанием, как об этом с изяществом говорит китайский текст.
Как достигается такой эффект? (А мы пред-полагаем, что китайский автор, во-первых, говорит правду, во-вторых, находится в здра- вом уме, а в-третьих, конечно уж, необычайно проницательный человек.) Чтобы понять или объяснить такое, от нашего рассудка требуется совершить определенные обходные маневры.
Копирование тут не поможет, ведь стремление к эстетизации такого душевного состояния было бы чистой воды мальчишеством. Речь здесь идет об эффекте, очень хорошо знакомом мне по врачебной практике, — этоpar excellence терапевтический эффект, добиться которого я стремлюсь с моими учениками и пациентами: снятиеparticipation mystique.Леви-Брюль гениальным чутьем выделил то, что он назвал«participation mystique», в качестве отличительного признака первобытного духовного склада35. То, что он имел в виду, есть просто неопределимо обширный атавизм неразличенности субъекта и объекта, который достигает у дикаря таких размеров, что, безусловно, должен броситься в глаза европейцу, человеку сознания. В той степени, в какой различие между субъектом и объектом не осознается, господствует бессо-знательное тождество. В этом случае бес-сознательное проецируется на объект, а объект интроецируется в субъект, т.е. психо-логизируется. Тогда животные и растения ве-дут себя, как люди, люди одновременно явля-ются животными, и во всем обитают духи и боги. Культурный человек, конечно, уверен в том, что как небо от земли далек от таких вещей. Но зато он часто на всю жизнь ото-ждествляет себя с родителями; он тождествен своим аффектам и представлениям и бесстыд- но признает за другими то, что не хочет заме-чать у себя самого. У него еще обнаруживается именно этот атавизм первоначальной бессознательности, т.е. неразличенности субъекта и объекта. В силу этой бессознательности он испытывает на себе магическое воздействие, т.е. безусловное влияние, бесчисленных людей, вещей и обстоятельств, он переполнен дезориентирующими содержаниями — почти в той же степени, что и дикарь, а потому столь же интенсивно, что и тот, пользуется апотро- пеическим колдовством. Только ему для этого нужны не мешочки с зельями, амулеты и жер-твоприношения, а успокаивающие средства, неврозы, просвещение, культ воли и т.д.Но вот если удастся признать бессознатель-ное в качестве одной из действующих сил на-ряду с сознанием и жить так, чтобы по воз-можности учитывались сознательные и бессо-знательные (т.е.
инстинктивные) потребности, то центром тяжести целокупной личности бу-дет уже не Я, которое являетея только центром сознания, а, так сказать, виртуальная точка между сознанием и бессознательным, точка, заслуживающая названия самости.Если такая перестройка проходит удачно, то в качестве благоприятного исхода выступает сня-тиеparticipation mystique,благодаря чему на свет появляется личность, для которой страдание остается актуальным только на, так сказать, ее нижних этажах, в то время как на верхних для нее наступает своего рода отрешенность и к горестям, и к радостям жизни.Изготовление и рождение этой верховной личности и есть то, на что ориентирует наш текст, когда ведет речь о «священном плоде», об «алмазном теле» и тому подобном, относящемся к нетленной плоти. Эти выражения психологически символизируют: установку, отрешенную от полнейшей эмоциональной запутанности и тем самым от всеобъемлющего потрясения, и сознание — отвязанное от мира. У меня есть основания предполагать, что это, собственно говоря, начинающаяся по достижении середины жизни естественная подготовка к смерти. В психологическом смысле смерть так же важна, как и рождение, и в такой же степени является интегрирующей составной частью жизни. О том, что происходит в конце концов с отвязанным сознанием, не следует спрашивать психолога. Любым теоретическим высказыванием он безвозвратно ушел бы за границы своей научной компетенции. Он может только указать на то, что отношение нашего текста к вневременности отрешенного сознания согласуется с религиозным мышлением всех эпох и почти всего че-ловечества и что поэтому тот, кто стал бы мыслить иначе, оказался бы вне строя чело-вечества и, значит, страдал бы нарушением психического равновесия. Поэтому как врач я прилагаю все усилия, чтобы по возможности укрепить веру в бессмертие, особенно у на-иболее пожилых из моих пациентов, для ко-торых эти вопросы приобретают угрожающую актуальность. Ведь смерть, если рассматри-вать ее психологически правильно, — вовсе не конец, а цель, и потому, как только пройдена вершина жизни, начинается жизнь, на-правленная к смерти.
На факте этой инстинктивной подготовки к смерти как цели строится наша китайская философия йоги и по аналогии с целью первой половины жизни — зачатием и продолжением рода, этим средством продления физической жизни, в качестве цели духовною существования она выдвигает символическое зачатие и рождение психического воздушного тела{«subtle body»), обеспечивающего непрерывность отвязанного сознания.
Это рождение пневматического человека, которое издавна знакомо европейцам, но которое они пытаются достичь при помощи совсем иных символов и магичес-ких действий, веры и христианского образа жизни. Здесь мы вновь оказываемся стоящими на совершенно другой почве, нежели Восток. И вновь наш текст звучит так, словно ему близка христианско-аскетическая мораль. Но нет ничего превратнее, чем считать, что речь в нем идет о том же самом. За нашим текстом стоит тысячелетняя древняя культура, органически строившаяся на фундаменте первобытных инстинктов и потому не ведающая о той насильственной морали, которая годится нам, лишь недавно ци-вилизовавшимся варварам-германцам. Поэтому тут отсутствует момент вытеснения инстинктов силой, вытеснения, которое истерически утрируется и отравляется нашим интеллектуализмом. Кто живет вместе со своими инстинктами, тот в состоянии и разлучиться с ними — таким же естественным образом, как он с ними жил. Нет ничего более чуждого нашему тексту, чем геройское преодоление себя, до чего у нас непременно и дойдет дело, если мы станем следовать букве китайского наставления.Нам никогда не следует забывать нашим исторических предпосылок: лишь немногим более тысячелетия назад мы, отказались от самых отсталых принципов политеизма, попали в объятия высокоразвитой восточной религии, поднявшей основанный на воображении ум полудикаря на высоту, никак не соответство-вавшую уровню его духовного развития. Чтобы хоть как-то ужердаться на этой высоте, неизбежно потребовалось в значительной степени подавить сферу инстинктов, в результате чего религиозная практика и мораль приняли откровенно насильственный, даже чуть ли не жестокий характер. Подавленное, естественно, не развивается, а влачит дальше свое существование в бессознательном в исходном варварском виде. Мы бы и хотели, но фактически уже неспособны взобраться на вершины религиозной философии. В крайнем случае до них можно дорасти. Рана Амфортаса и раздвоенность Фауста, поразившие германцев, еще не залечены.
Их бессознательное все еще отягощено содержаниями, которые должны сперва быть осознаны, чтобы можно было от них освободиться. Недавно я получил письмо от одной из давних моих пациенток, которая выражает необходимую перестройку простыми, но точными словами: «Из злого для меня выросло много доброго. Смирение, невытеснение, внимание и идущее с ними рука об руку приятие действительности — сами по себе, а не такие, какими я хочу их видеть, — дали мне необычные знания, но и необычные силы, каких раньше я и представить себе не могла. Я всегда думала, что тот, кто принимает вещи, каким-то образом им подчиняется; а теперь вижу, что это совсем не так — можно только занять по отношению к ним какую-то позицию. <Снятие participation mystique\>И теперь я буду принимать участие в игре жизни, принимая все то, что несет с собой каждый день и вся жизнь, — доброе и злое, свет и тень, которые постоянно меняются местами, а тем самым и мою собственную сущность со всем позитивным и негативным, что ей свойственно, и все нальется жизнью. Какой же я была дурой! Как я хотела, чтобы все плясало под мою дудку!»Лишь на основе такой установки, которая не отказывается от ценностей, приобретенных в ходе развития христианства, а, напротив, с христианской любовью и долготерпением ле-леет малейшие нюансы природы личности, можно достичь более высокой ступени созна-ния и культуры. Эта установка в подлинном смысле религиозна, а потому терапевтична: ведь все религии суть терапии страданий и болезней души. Развитие на Западе интеллекта и воли наградило нас почти дьявольским умением с видимым успехом подражать такой установке — невзирая на протесты бессознательного. Но в таком случае с тем более резким контрастом проявляется здесь или там встречная позиция — это всегда только вопрос времени. Благодаря удобству подражания все время создается неустойчивая ситуация, которая в любой момент может быть разрушена бессознательным. Более прочная основа возникнет лишь в том случае, если инстинктивные предпосылки бессознательного будут приниматься во внимание не меньше, нежели ориентиры сознания. Было бы заблуждением считать, что это требование не стоит в сильнейшей оппозиции к западно-христианскому и особенно протестантскому культу сознания. И хотя новое всегда кажется врагом старого, стремление к более глубокому пониманию непременно обнаружит, что без серьезнейшего отношения к накопленным христианством ценностям не сможет появиться на свет и ничто новое.