ПЕТЕРБУРГСКИЕ ИСТОЧНИКИ ФИЗИЧЕСКИХ И ФИЛОСОФСКИХ ВОЗЗРЕНИЙЭЙЛЕРА

Решение Эйлера опубликовать свои «Письма» в России, по-видимому, нельзя считать простой случайностью. Помимо других причин, о которых будет сказано дальше, можно полагать, что ему приятно было напечатать свое сочинение именно в Петербурге, городе своей юности, где в 1727 г. началась его славная научная карьера.

Создание Петербургской Академии наук в России первой четверти XVIII в. стало первой в отечественной истории попыткой поставить науку на службу государству. Опираясь на передовую науку своего времени, Петр I стремился ускорить осуществление намеченных им реформ.

Прежде всего была создана солидная материальная база для будущей Академии. В ее распоряжение передавалось здание Кунсткамеры, строительство которого началось еще при жизни Петра I, а завершилось после его смерти. Кунсткамера специально строилась для размещения богатейшего книжного собрания по всем отраслям знаний, разнообразных коллекций научных приборов и инструментов, всевозможных «натуралий» (их украшением была зна- менитая коллекция анатомических препаратов голландского ученого Ф. Рюй- ша) и великолепно оборудованной астрономической обсерватории. Все эти книги, инструменты и редкости Петр I собирал всю жизнь, не жалея никаких затрат.

Однако Россия не имела тогда своих ученых. Вот почему было решено пригласить из разных стран Европы тщательно подобранную научную молодежь, согласившуюся приехать в Петербург, чтобы «заложить там основы наук» и подготовить русские научные кадры. С этой целью при Академии были основаны гимназия и университет, куда принимали способную молодежь из разных слоев общества. Петербургские ученые первого призыва должны были не только сами заниматься научными исследованиями, но и готовить местные научные кадры. Кроме того, ученым вменялась в обязанность популяризация в стране научных знаний, чтобы, как говорилось в петровском проекте устава Академии, «чрез... розпложение оных польза в народе впредь была».

Петр I с такой страстью стремился воплотить в жизнь свой замысел относительно Академии, что даже после его смерти правители России никогда не нарушали воли основателя Академии, вскоре убедившись в полезности этого учреждения. В такой исключительно благоприятной обстановке петербургские ученые в отличие от своих зарубежных коллег могли целиком отдаться науке, удачно сочетая ее с подготовкой научных кадров и популяризацией научных знаний. Им не надо было тратить силы и время на добывание средств к жизни.

Ничего подобного не было тогда в других странах Европы. Так, Лондонское королевское общество вообще не получало государственных субсидий, и его члены, внося членские взносы, сами платили за право заниматься наукой.

Итак, высокооплачиваемые сотрудники Петербургской Академии могли целиком посвятить себя науке, что значительно интенсифицировало их деятельность и вскоре принесло обильные плоды. Петербург оказался настоящим «раем для ученых» еще и потому, что, обеспечив их всем необходимым для научных исследований, им предоставили и полную свободу творчества, не навязывая никаких готовых стереотипов. Это было весьма существенно, так как вплоть до второй половины XVIII в. на континенте Европы еще господствовало картезианство. Его оплотом была Парижская Академия наук, отказывавшаяся субсидировать и печатать ньютонианские работы. На Британских островах, напротив, общепринятым считалось учение Ньютона, а малейшее несогласие с ним сразу вызывало резкое раздражение. Лишь в России можно было тогда спокойно изучать труды Ньютона и в то же время вносить в них необходимые поправки.

Вот почему случилось так, что в Петербургскую Академию наук согласились приехать главным образом ученые-ньютонианцы из стран континентальной Европы (такие как Ж. Н. Делиль, Я. Герман и Д. Бернулли) и научная молодежь, еще не сформировавшая своих взглядов (в их числе были Л. Эйлер, Г. В. Крафт, Ф.

Астрономия занимала особое место в планах Петра I. Вместе с географией и навигацией она была включена в составленный им в 1724 г. проект будущей Академии. Создавая морской флот в стране, ранее его не имевшей, Петр I хотел оснастить его лучшими навигационными приборами и инструментами, мореходными таблицами и дать флоту великолепно обученных штурманов и геодезистов. Они должны были усовершенствоваться под руководством акаде- мических астрономов и составить с их помощью точные сухопутные и морские карты, а также нанести на них богатые природные ресурсы обширной и мало изученной тогда России.

Залогом успеха, по замыслу Петра I, должна была стать прекрасно налаженная работа астрономической обсерватории. Создание обсерватории и основание петербургской астрономической школы Петр I поручил известному французскому астроному, географу и историку науки Ж. Н. Делилю, с которым царь познакомился летом 1717 г. в Париже. С радостью приняв столь лестное предложение, Делиль детально разработал программу научных исследований в России и добился ее одобрения Петром I. В эту программу входили разнообразные исследования по астрономии, астрономической оптике и приборостроению, геодезии и истории науки, а также работы, заложившие основы ряда новых тогда отраслей науки, таких как небесная механика и астрофизика. Петербургская астрономическая школа XVIII в. стала первой научной школой России. Активное участие в ее создании принимали все петербургские ученые.

Приехав в Петербург из Базеля в 1727 г., двадцатилетний Эйлер с жадностью углубился в изучение самых разных областей науки, для чего здесь, как отме-чалось выше, были все условия. Петербургские ученые, по возрасту лишь немногим старше его, так же как и он, горели жаждой знаний. С энтузиазмом молодости они знакомили друг друга с тем, чем занимались сами, и в свою очередь активно участвовали в исследованиях своих коллег и друзей.

Петербургский период 1727—1741 гг. наложил яркий и своеобразный отпечаток на многие произведения великого ученого, в том числе и на его «Письма к немецкой принцессе». Почти в каждом письме звучат «петербургские мотивы», для понимания которых необходимо хотя бы кратко познакомиться с тем, чем Эйлер занимался в эти годы, над чем усиленно размышлял впоследствии, в том числе и в «Письмах». Начал он работу в качестве адъюнкта физиологии, помогая своему земляку и другу Д. Бернулли в проведении экспериментов над оптическим нервом. Эти исследования, тесно связанные с изу-чением механизма зрения, входили в разработанную Ж. Н. Делилем программу. Они должны были помочь усовершенствовать оптику телескопов и микроскопов, чем занимались тогда петербургские астрономы. В образцово налаженных работах Петербургской обсерватории принимали участие и специалисты по всем другим наукам, представленным в Академии.

Основателем и первым директором обсерватории, по проекту которого она и строилась, был Ж.

Обсерватория размещалась в трех этажах башни над зданием Кунсткамеры, куда Академия наук переехала в сентябре 1726 г. С 9 сентября того же года на еще недостроенной обсерватории начались регулярные наблюдения. С февраля 1727 г. к ним подключился и JI. Эйлер. Он участвовал во всех наблюдениях, первоначально — пассивно, т. е. присутствовал, ас 1731 г. начал самостоятельные наблюдения полуденных высот Солнца. На основании этих наблюдений определялись широты и выверялся ход часов.

Двери обсерватории всегда были широко открыты для всех желающих. Однако наибольшее внимание сотрудников и гостей привлекала камера-обскура — небольшая затемненная комната, оборудованная на третьем этаже башни. Там под руководством Делиля и по разработанной им методике про-водились весьма эффектные и красочные эксперименты. Через крохотное от- верстие, или щель, в камеру-обскуру пропускался луч света Солнца, который при этом разлагался на составные цвета из-за дифракции. Полученная таким образом дифракционная картина отбрасывалась на белый экран, где рассматривалась с помощью лупы или микроскопа и измерялась с помощью микрометра. Вставляя во входное отверстие камеры-обскуры лупу или объектив телескопа, Делиль добился большой четкости изображения. Ему удалось измерить на экране положение шести полос дифракционного спектра, качественно оценить их цвет и интенсивность.

В камере-обскуре Петербургской обсерватории были изучены все свойства дифракции света, а также доказана тождественность дифракционного спектра с призматическим, который получался при прохождении света через призму. Следует напомнить, что дифракция света — явление сложное, полная теория которого не разработана и сегодня. Эксперименты по дифракции весьма тонки и требуют большого искусства. Именно этим и можно объяснить тот факт, что, хотя дифракция света была открыта в 1663 г., удачно повторить эксперименты Ф. М. Гримальди удалось лишь в 1672—1675 гг. Р. Гуку и И. Ньютону. В XVIII в. эти эксперименты повторялись редко. Однако Делиль умело воспроизводил их и решил использовать для изучения эффектов дифракции и рефракции света в атмосферах планет и других небесных тел.

Эти работы, начатые им в Париже, успешно продолжались в Петербурге. Участвовавшие в экспериментах ученые в совершенстве освоили тонкую методику, а Ф. X. Майер и Г. В. Крафт даже стали профессиональными физиками. Эйлер также проводил в камере-обскуре различные эксперименты, которые затем продолжал и в Берлине. И в «Письмах к немецкой принцессе» он часто обращался к камере-обскуре и всевозможным исследованиям, которые в ней можно провести. Природа света и цветов живо волновала всех петер-бургских ученых, в том числе и Л. Эйлера. Он неоднократно возвращался к этим вопросам. Много места уделено им в «Письмах». Однако экспериментов по дифракции света и сущности самого этого свойства света Эйлер в «Письмах» не затрагивал, ведь теория столь сложного явления осталась ему неизвестной! Что же он мог объяснить своим ученицам?!

То обстоятельство, что ни Л. Эйлер, ни М. В. Ломоносов, ни другие петербургские ученые, кроме Ж. Н. Делиля, работа которого была забыта, не опубликовали ничего о дифракции света, привело в дальнейшем многих исследователей к ошибочному заключению о том, что петербургские ученые XVIII в., так же как и их зарубежные коллеги, не занимались экспериментами по дифракции. Однако именно эти эксперименты, такие красочные и запоминающиеся, наложили совершенно особый отпечаток на работы всех петербургских ученых.

Как известно, еще в XVII в. сложились две гипотезы о физической природе света — волновая и корпускулярная. Сторонники первой опирались на аналогию между светом и расходящимися по воде волнами, возникающими при падении в воду камня. Огибая препятствия, т. е. дифрагируя, свет наглядно проявлял свои волновые свойства, тогда как при отражении и преломлении он вел себя как частица — корпускула. Подавляющее большинство ученых XVIII в., редко воспроизводивших эксперименты по дифракции света, отда-вали предпочтение корпускулярной гипотезе. Ее предпочитал и Ньютон, хотя в своей «Оптике», пользовавшейся в XVIII в. огромной популярностью, он описал опыты по дифракции, а к книге приложил список нерешенных вопросов. На равных там обсуждались волновая и корпускулярная гипотезы.

Петербургские ученые, уделявшие много внимания экспериментам по дифракции света, не могли отрешиться от уверенности в его волновой природе. Для проверки они обратились, как предлагалось в 27—31-м «Вопросах» Ньютона, к изучению аналогии между светом и звуком. С этой целью изучалось распространение света от вспышки молнии и звука грома, а в июле 1727 г. удалось организовать и опытные стрельбы. Ствол пушки был установлен вертикально вверх, производился выстрел, после которого изучалась скорость распространения в воздухе звука выстрела и света вспышки, которые видоизменялись в зависимости от величины заряда.

В опытных стрельбах участвовала большая группа петербургских ученых (в их числе были JI. Эйлер и Д. Бериулли), посвятивших анализу стрельб целый ряд работ. В результате всех этих исследований был сделан вывод о полной аналогии между светом и звуком. После этого петербургские ученые свято уверовали в такую аналогию и вплоть до конца столетия никто здесь на нее не покушался. Убежденность в правильности аналогии между звуком и светом и представлении о свете как о волновом явлении отныне стала характерной чертой всех петербургских ученых. Даже те из них, кто впоследствии уехал из Петербурга, не могли отказаться от этого убеждения. Оно помогало им разрабатывать теории, порой весьма изящные, объяснявшие с единой точки зрения, казалось бы, разные явления.

Именно такими теориями полны и настоящие «Письма» Эйлера, который с гордостью их излагал. Это и его теория света, представляющая свет как продольные колебания эфира (письма 3—21, 133—135), это и теория, объяс-няющая возникновение цветов в зависимости от различного числа колебаний эфира (письма 28—31, 133—135), это и теория видимости несамосветящихся тел, частицы поверхности которых под действием света приходят в возбуждение, начинают колебаться и становятся видимыми (письма 22—27, 135— 136). Сюда же следует отнести и предложенную Эйлером теорию электрических, вернее, электростатических явлений с помощью представлений об изменении упругости эфира, в результате чего в нем возникают сгущения или разрежения (письма 138—155). Точно так же Эйлер объяснял и тяготение, которому посвятил письма 45—68.

Касаясь природы тяготения, ученый писал: «Английские философы утвер-ждают, что существенное свойство всех тел — притягиваться друг к другу — это как бы естественная склонность, которую все тела испытывают друг к другу и в силу которой тела стараются сблизиться, как если бы они были наделены неким чувством или желанием. Другие философы рассматривают это мнение как абсурдное и противоречащее принципам рациональной философии. Они не отрицают факта, они даже соглашаются с тем, что в мире действительно существуют силы, которые толкают тела друг к другу; но они утверждают, что эти силы действуют вне этих тел и находятся в эфире, или той тонкой материи, которая окружает все тела...».

Понятие эфира как среды, в которой движутся все тела, играло центральную роль в объяснении Эйлером целого ряда явлений природы с единых позиций. Это понятие ученый ввел в 1729 г. в упоминавшейся выше статье «Попытка объяснения воздушных явлений...» и в дальнейшем широко использовал. С первых лет своего пребывания в Петербурге Эйлер размышлял над этими проблемами, особенно много он занимался ими с 30-х гг. XVIII в., начав ра-боту над своей знаменитой «Механикой». Не случайно, что именно ему было доверено выразить мнение Петербургской Академии наук на ее публичном собрании 2 февраля 1732 г., посвященном монадам. В 1737—1739 гг. Эйлер написал несколько работ по теории теплоты, в 1739—1747 гг. — несколько вариантов объяснения различных оптических явлений. ф

Блестящее применение всех этих идей (в том числе тяготения и светового давления) к объяснению различных явлений природы JI. Эйлер продемонстрировал в своей статье «Физическое рассуждение о причине хвоста комет и северного сияния, а также зодиакального света». Оригинал был написан в 1746 г. и опубликован во французском переводе в 1748 г. в Берлине.22 Как известно, петербургские ученые, хотя и были ныотонианцами, не разделяли ньютоновского мнения о том, что тяготение — это свойство тел, и пытались объяснить его по-своему. Один из вариантов такого объяснения предложен в настоящих «Письмах». Ярким примером дискуссий, проходивших в Петербурге на эту и другие подобные темы, может служить неотправленное письмо М. В. Ломоносова к Л. Эйлеру от 16 (27) февраля 1748 г. Следует отметить, что упомянутая выше статья Эйлера, опубликованная в 1748 г. в Берлине, базировалась на петербургских наблюдениях и материалах, частично напечатанных в журнале «Примечания на „Ведомости"» за 1733—1742 гг.

В том же году в Париже вышла «Диссертация о магните» Л. Эйлера, пре-мированная Парижской Академией. В ней предлагалась новая теория магне-тизма. И наконец, в 1755 г. Петербургская Академия премировала сочинение И. А. Эйлера «Исследование о физической природе электричества». В нем излагались идеи Л. Эйлера, который счел для себя неудобным открыто участвовать в конкурсе.27 Важным этапом подготовки Л. Эйлера к «Письмам», по признанию Д. Шпайзера, стала работа ученого «Руководство по физике, в котором устанавливаются основы для объяснения всех происходящих в природе явлений и изменений», написанная Эйлером в 1755—1760 гг. и не публиковавшаяся при его жизни. Все эти идеи и материалы нашли отражение в «Письмах».

Использование Эйлером для объяснения различных физических явлений понятия эфира как тончайшей и очень упругой среды, заполняющей все ми- ровое пространство, дало повод некоторым авторам счесть его картезианцем, а предложенные ученым объяснения — типично картезианскими. Однако такое сходство Эйлера с Декартом — чисто внешнее. К тому же следует напомнить, что и сам И. Ньютон еще не отказался полностью от эфира и обращался к нему в затруднительных случаях. Так, например, с помощью гипотезы эфира он пытался объяснить перенос тепла в камере, лишенной воздуха, затухание движения маятника в вакууме, передачу раздражений от органов чувств в мозг, а также различные свойства света. Все это Ньютон включил в «Вопросы», приложенные к его «Оптике».

В понятие эфира Л. Эйлер и И. Ньютон вкладывали иное содержание, чем Р. Декарт, да и использовали эфир не так, как Декарт. Детальное исследование убедительно показало всю необоснованность причисления Эйлера к картезианцам. Выяснилось, что «эфир Эйлера имел мало общего с картезианским эфиром, более того, он был во многом идентичен эфиру Ньютона и введен для объяснения тех же самых затруднений, с которыми сталкивался и Ньютон». Так, например, у Декарта эфир был основой космологии, так как эфирные «вихри» обеспечивали движение по орбитам всех небесных тел. Ньютон нанес сокрушительный удар подобным представлениям, показав в «Ма-тематических началах натуральной философии», что небесные тела, увлекаемые декартовскими вихрями, не могут описывать замкнутые траектории. Не-удивительно, что ни Ньютон, ни петербургские ученые (включая и Л. Эйлера) никоим образом не принимали декартовские вихри и категорически отвергали их роль в движении небесных тел. На сходство с Ньютоном в трактовке движения небесных тел сквозь эфир указывал и Я. Г. Дорфман.

Ньютон и Эйлер допускали существование абсолютного времени и пространства, заполненного эфиром, который им понадобился для того, чтобы изгнать из физики «скрытые качества». Одним из таких качеств им представлялось и тяготение, понимаемое как врожденное свойство тел, мгновенно распространяющееся па далекие расстояния. Хотя Ньютон и предложил подобную трактовку тяготения в своих «Началах», это объяснение его самого не устра- ивало, как видно из «Вопросов» в его «Оптике». Все петербургские ученые (включая Эйлера и М. В. Ломоносова) категорически отвергали дальнодействие тяготения и отказывались считать его свойством тел. Они воспользовались гипотезой эфира как среды, заполняющей все мировое пространство, чтобы наделить его свойством тяготения.

Точка зрения Эйлера и его петербургских коллег в объяснении всех электромагнитных явлений (таких как свет, электричество, магнетизм и др.) получила наиболее полное развитие в 1873 г. в электродинамике Дж. К. Максвелла (1831—1879). Введенное Эйлером в теорию движения комет световое давление на твердые тела экспериментально было открыто русским физиком П. Н. Лебедевым в 1900 г., а в 1910 г. — и на газы. И наконец, изучение свойств эфира на протяжении XIX—начала XX в. привело А. Эйнштейна к заключению об отсутствии эфира и, следовательно, об отсутствии абсолютного пространства и времени. Эфир заменили всевозможные поля — от электромагнитного (1905) до поля тяготения (1915). В общей теории относительности Эйнштейна тяготение трактовалось уже как свойство самого пространства, а не заполнявшего его эфира. Таким образом, идеи Л. Эйлера и его петербургских коллег о физической природе света и других электромагнитных явлений и тяготения оказались переходными от физики Ньютона и Максвелла к физике Эйнштейна.

В письме 19 Эйлер впервые объяснил понятие эфира, а в письме 68 проанализировал дискуссию своих современников о физической природе тяготения. Он отметил существование двух точек зрения, из которых одна рассматривала тяготение как врожденное свойство материи, а другая — как результат воздействия на тело внешних сил, обусловленных эфиром. Эйлер решительно выступил в защиту второго мнения. Он писал: «Последнее мнение больше нравится тем, кто любит ясные принципы в философии, потому что они не понимают, как два удаленных одно от другого тела могли бы воздействовать друг на друга, если бы между ними ничего не было». Эти слова почти дословно совпадают со знаменитым местом из письма И. Ньютона к Р. Бентли, где говорится о невозможности представить себе действие на расстоянии через пустоту.

Сходство позиций Ньютона и Эйлера будет еще более ясным, если обратиться к свойствам материи. Р. Декарт отождествлял материю с протяженностью, тогда как Эйлер вслед за Ньютоном главным свойством тел считал их непроницаемость. Анализируя в письме 69 мнение Декарта, Эйлер указал на его «геометризм» и отметил, что «легко обнаруживается всеобщее свойство, присущее всякой материи, а следовательно, и всякому телу. Это — непроницаемость, т. е. невозможность того, чтобы сквозь одно тело проходили другие тела, или же невозможность того, чтобы два тела одновременно занимали одно и то же место». Говоря о непроницаемости тел, Эйлер не забыл отметить, что «пустота исключается из класса тел, ибо, хотя она и имеет протяженность, ей недостает непроницаемости...».

Вторым важным свойством тел Эйлер вслед за Декартом и Ньютоном считал инерцию. Понятие о ней он дал в письме 74, определив инерцию как «свойство, основанное на природе тел, согласно которой они стремятся сохранять неизменным свое состояние, будь то состояние покоя или движения. Это свойство, которым наделены все тела и которое существенно для них, называется инерцией, и оно столь же необходимо присуще всем телам, как протяженность, и непроницаемость...». В том же письме 74 Эйлер разъяснил равносильность состояния покоя или равномерного пря-молинейного движения тел. Как известно, заслуга придания этим двум состояниям одинакового онтологического статуса в равной мере принадлежит как Декарту, так и Ньютону. Не случайно видный историк науки А. Койре считал этот факт одним из наиболее революционных шагов науки Нового времени. Тем интереснее, что Эйлер уже в XVIII в. оценил этот момент и привлек к нему вїїимание читателей «Писем».

Итак, Эйлер, как и Ньютон, наделял физические тела тремя основными свойствами: протяженностью, непроницаемостью и инерцией. Он полагал, что величина инерции определяется массой тела, а для преодоления инерции и изменения состояния тела необходима внешняя сила. Именно внешнюю силу Эйлер считал причиной изменения состояния тел. Эти представления вполне соответствуют ньютоновским. Они в корне отличны от позиции вольфианцев, полагавших, что изменение состояния тел происходит под воздействием внутренних сил. К тому же Эйлер и его петербургские коллеги вслед за Ньютоном рассматривали любое вещество имеющим пористое строение, между частицами которого существуют пустоты. Однако в отличие от Ньютона Эйлер считал эти пустоты заполненными эфиром, тогда как Ньютон не высказывался столь категорично. Как известно, он не включил представления об эфире в свои «Начала», хотя вроде бы и собирался это сделать. Тем не менее эти представ- ления вошли в знаменитые «Вопросы» Ньютона к его «Оптике», которыми много занимались петербургские ученые XVIII в.

Излюбленная аналогия между светом и звуком привела их (в том числе и Л. Эйлера) к ошибочному выводу о продольности световых колебаний, что надолго, вплоть до начала XIX в., задержало изучение интерференции и помешало разработке теории дифракции и интерференции на основе поперечных колебаний. Петербургские ученые весьма детально исследовали в эксперименте все свойства дифракции света. Как выяснилось, они проводили также и опыт по интерференции, т. е. сложению световых лучей, пропускаемых через две узкие и очень близкие друг к другу щели. Как известно, именно на основании этих экспериментов Т. Юнг и О. Ж. Френель в 1816 г. пришли к выводу о поперечности световых колебаний, тогда как Эйлер и другие петербургские ученые, проводившие эти эксперименты в XVIII в., такого заключения не сделали. Этому помешала их слепая вера в полную аналогию между светом и звуком...

Однако интересно отметить, что исследования Ж. Н. Делиля, Эйлера и их петербургских коллег сыграли важную роль в изучении дифракции и интерференции света в XIX в. Возвратившись в 1747 г. из России в Париж, Делиль привез с собой и свой архив, содержавший результаты всех экспериментов по дифракции и интерференции, выполненных в Петербурге, и всевозможные размышления на эту тему. В 1756 г. архив Делиля был куплен королем Франции и хранился после смерти ученого в Военно-морском министерстве. С созданием в Париже Бюро долгот в 1795 г. туда была передана и астрономическая часть архива Делиля, ставшая с тех пор доступной исследователям. Секретарь Бюро долгот Д. Ф. Араго тщательно изучил этот архив и широко использовал хранившиеся там рукописи для проведения собственных исследований по астрономии, геодезии, физике и истории астрономии. Араго привлек к делилев- скому архиву внимание своих современников, в том числе П. С. Лапласа и приезжавшего в Париж О. В. Струве. Высоко оценив этот архив, Араго добился передачи его Парижской обсерватории, директором которой он стал с 1830 г.

Среди других рукописей Делиля Араго заинтересовали исследования петербургских ученых по дифракции и интерференции света. Успешно повторив некоторые эксперименты, Араго убедился в том, что свет действительно обладает волновыми свойствами. Однако открыто выступить в защиту этих взглядов он не решился, так как в начале XIX в. общепринятым считалось ньютоновское представление о свете как потоке корпускул. Все члены Парижской Академии наук (в том числе и Лаплас) были ревностными сторонниками этих взглядов. Вот почему Араго избрал иной путь. По его предложению Парижская Академия наук объявила в 1815 г. конкурс на разработку теории света. Затем

Араго предложил молодому французскому инженеру О. Ж. Френелю и английскому врачу Т. Юнгу провести по его указаниям (почерпнутым из архива Делиля) ряд экспериментов по дифракции и интерференции света. Методика проведения этих экспериментов (заимствованная из того же архива) также была подсказана им обоим Араго. Опыты по интерференции, которым петербургские ученые не придали в XVIII в. должного значения, Араго выполнил вместе с Френелем в сентябре 1816 г. Идея постановки опыта, как считал Френель, принадлежала Араго. Вначале он провел его сам, затем — вместе с Френелем и, наконец, рекомендовал этот опыт Т. Юпгу во время своей поездки в Англию в конце 1816 г.

Араго отказался от предложенного ему соавторства и настоял на том, чтобы Френель один подписал их совместную статью. Юнг первым опубликовал свои результаты, а работа Френеля, более полно освещавшая вопрос, была опубликована позднее. Оба исследователя убедительно доказали, что свет обладает волновыми свойствами, и предложили волновую теорию объяснения дифракции и интерференции, а затем и других явлений. После этого Араго представил Парижской Академии наук работы Юнга и Френеля и горячо выступил в их защиту. Так в начале XIX в. волновая теория света (которой придерживались петербургские ученые XVIII в.) стала общепринятой. Лишь в XX в. выяснилось, что свет — явление более сложное, чем полагали в XVIII и XIX вв. Оказалось, что он обладает как свойствами волны, так и свойствами частицы. Однако оба этих свойства никогда не проявляются в одном и том же эксперименте. Так, в 1905 г. А. Эйнштейн показал, что свет может излучаться и поглощаться только определенными «порциями». Эта единичная «порция», или «квант», «частица света», получила название «фотона». На основании корпускулярных, или квантовых, свойств света Эйнштейну удалось объяснить явления фотоэффекта и люминесценции. Стало ясно также и то, что волновые свойства света проявляются именно в тех экспериментах по дифракции, которыми с таким увлечением занимались в XVIII в. Л. Эйлер и его петербургские коллеги.

Итак, лабораторные эксперименты по дифракции света помогли петербургским астрономам открыть волновые свойства света. В то же время упомянутые выше опытные стрельбы 1727 г. убедили их в полной аналогии между светом и звуком, помешав открыть интерференцию света и поперечность световых колебаний, что было установлено лишь в начале XIX в.

Вторым этапом петербургских исследований стали поиски аналогии между цветом и музыкой, подсказанной Ньютоном в 13-м и 17-м «Вопросах», приложенных ко второму изданию его «Оптики», вышедшему в 1717 г. Эти вопросы без изменения вошли и в третье английское издание «Оптики», опуб- ликованное в 1721 г. С него был сделан С. И. Вавиловым русский перевод, по которому можно познакомиться с этими вопросами. Подтверждение аналогии между цветом и музыкальным тоном петербургские ученые нашли и в «Трактате о гармонии» известного французского композитора и теоретика музыки Ж. Ф. Рамо, изданном в 1722 г. В 30-е гг. XVIII в. Эйлер разработал теорию образования человеческого голоса и теорию музыки, основанную на теории гармонии.

Правда, опубликованы эти работы были значительно позднее. И хотя музыканты порой нелестно отзывались о теории музыки Эйлера, которую они не могли использовать на практике, сам ученый и его единомышленники в Петербурге были довольны — они получили дополнительное подтверждение в пользу своих взглядов. Эйлер очень гордился своей теорией голосообразо- вания и музыки и уделил им видное место в своих «Письмах» (см. письма 3—8, 26—27, 31, 133—137). К тому же эти занятия давали возможность «отвести душу» за клавесином, чем, по свидетельству своего ученика Н. Фуса, Эйлер очень увлекался (у него был один из лучших клавесинов в Петербурге!). Не прочь был послушать музыку своего любимого композитора Ж. Ф. Рамо и Ж. Н. Делиль.

Как было показано выше, Эйлер внимательно штудировал «Оптику» Ньютона и прежде всего приложенные к ней «Вопросы», на основе которых он разработал волновую теорию света и цветов. Данное им объяснение видимости освещенных темных тел, приведенное в настоящих «Письмах», также базировалось па вопросах 5—П. Изучению ряда других проблем, связанных с механизмом зрения, были посвящены вопросы 12—16. Этой теме в Петербурге уделялось особое внимание. Наряду с «Оптикой» Ньютона петербургские ученые штудировали и другие труды по оптике. Большой популярностью здесь вслед за Ньютоном пользовалась «Оптика» арабского ученого Ибн ал-Хайсама (965—1039) в латинском переводе польского натурфилософа и оптика XIII в. Витело.

Сохранившийся до наших дней в Библиотеке РАН экземпляр этой книги буквально испещрен многочисленными пометками, сделанными в XVIII в.

Среди них привлекает внимание изображение строения глаза человека. Рядом со схемой — детальное перечисление и описание всех четырех преломляющих сред глаза. Интересно отметить, что петербургские ученые не ограничивались изучением схем оптической системы глаза человека. Они имели прекрасную и уникальную в то время возможность сравнить особенности анатомического строения глаза человека с глазами других обитателей Земли. В коллекцию анатомических препаратов Ф. Рюйша, описание которой составлялось в Академии, входило 109 препаратов глаз человека, кита, курицы, лягушки и теленка. Позднее, уже в Петербурге, трудами местного анатома И. Г. Дювернуа были добавлены препараты глаз слона, мухи, ночной совы и тюленя.

Сравнение анатомического строения глаз человека и различных животных четко выявило преимущества глаза человека, который за счет несколь-ких преломляющих сред мог создавать более правильное и четкое изображение, чем глаза других животных. Стало ясно, что развитие органа зрения в природе от животных к человеку шло от простых, однолинзовых систем к сложным, многолинзовым. Так возникла надежда на то, что, подражая живой природе, можно уменьшить хроматизм, т. е. окрашивание изображения, а заодно уменьшить и другие оптические дефекты телескопов и микроскопов. Для петербургских ученых, проводивших исследования по дифракции, когда белый свет разлагался па составные цвета, устранить хроматизм было особенно важно.

Однако в XVIII в. еще не умели строить таких инструментов, а Ньютон даже считал устранение хроматизма стекол принципиально невозможным. Вот почему он предложил заменить линзовые телескопы и микроскопы зеркальными и сам описал их модели в своей «Оптике». Мнение Ньютона благодаря его все возраставшему авторитету надолго задержало развитие оптики в странах Европы. Только петербургские ученые не могли с ним согласиться. Обязательное изучение работ анатомов стало традиционным для всех петербургских оптиков.

В первые годы своего пребывания в Петербурге, познакомившись с устройством человеческого глаза, Эйлер начал разработку своей знаменитой теории ахроматов, т. е. объективов телескопов и микроскопов, не дающих заметного окрашивания изображения. Три рукописи Эйлера с описанием моделей трубы с тремя линзами хранятся с тех йор в Архиве Петербургской Академии. Все основные идеи этой теории были продуманы Эйлером в Петербурге, а публикация их началась в Берлине в 1749 г. и продолжалась вплоть до середины XIX в., через много лет после смерти их автора. На основе теории ахроматов Л. Эйлера английский оптик Дж. Доллонд в 1757 г. построил первый ахроматический телескоп. Первый ахроматический микроскоп на основе теории Эйлера был построен в Петербурге Ф. У. Т. Эпинусом в 1783 г.

Вспоминая о возникновении основных идей своей теории, Эйлер писал: «Вот источник, ...из которого я постарался позаимствовать для усовершенствования стеклянных объективов... я убедился, что в наших глазах находятся различные жидкости, расположенные таким образом, что не дают никакой диффузии фокуса. По моему мнению, это совершенно новый предмет в устройстве глаза, достойный удивления». И хотя в дальнейшем выяснилось, что полностью устранить все дефекты оптики инструментов все же не удается, да и сам глаз не свободен от этих дефектов, Эйлер не переставал удивляться этому столь совершенному творению природы. Не случайно и в «Письмах к немецкой принцессе» он часто обращается к описанию механизма зрения и устройства человеческого глаза и разнообразных телескопов и микроскопов, значительно уменьшающих хроматизм (письма 36—40, 41—44, 99—100, 187— 223).

Пристрастие к изучению анатомических препаратов, принесшее столь большую пользу в создании теории ахроматов, помогло Эйлеру разработать и теорию намагничивания тел. Так, он полагал, что под действием магнита все «поры» внутри физического тела должны выстроиться в ряд, образовав своеобразные «канальцы» наподобие кровяных или лимфатических сосудов в теле живых организмов. Вероятно, вспомпив о своей работе с коллекцией анатомических препаратов Ф. Рюйша и о демонстрациях петербургского анатома и врача И. Г. Дювернуа, Эйлер наделил эти канальцы намагниченных тел свойствами вен и лимфатических сосудов человека. Как известно, в стенках сосудов есть ворсинки, а в венах даже клапаны, которые препятствуют обратному движению крови и лимфы, заставляя их течь строго в одном направлении. Именно такими же ворсинками и клапанами Эйлер наделил и поры намагниченных тел (см. письма 177—186).

Лабораторные исследования по дифракции света, изучение механизма зрения и строения глаза, опытные стрельбы и проведение регулярных наблюдений метеорологических явлений, полярных сияний и т. п. были в дальнейшем использованы петербургскими учеными для решения вопроса об атмосферах небесных тел. Еще в Париже, наблюдая в 1715 г. явление покрытия Венеры Луной, Ж. Н. Делиль заметил какие-то цветовые эффекты в тот момент, когда Венера начала заходить за диск Луны, и в тот момент, когда она стала выходить из-за лунного диска.

Эти цветовые эффекты в Париже наблюдали многие, но все дали им различное объяснение. Так, друг Делиля Ж. Е. Лувиль приписал их атмофсере Луны, а не верившие в существование лунной атмосферы Ж. Кассини и

Ж. Н. Делиль объяснили эти эффекты первый — за счет хроматизма телескопов, второй — за счет дифракции или рефракции света в атмосфере Венеры. Причем надо было учесть и хроматизм человеческого глаза, о котором тогда еще ничего не знали. В 1715 г. вопрос так и остался нерешенным.

Тем больший интерес проявили петербургские ученые к наблюдениям покрытия Венеры Луной 8 (19) сентября 1729 г., невидимого на большей части территории Европы, но зато доступного наблюдениям в Петербурге, днем, при весьма благоприятных условиях. Готовясь к предстоящим наблюдениям, они принялись за разработку модели планетной атмосферы прежде всего на примере атмосферы Земли. Предложенная Л. Эйлером модель атмосферы-облака описана в его упоминавшейся выше статье «Попытка объяснения воздушных явлений», опубликованной в 1729 г. Эйлер представлял себе воздух как скопление бесконечного числа маленьких пузырьков, наружная оболочка которых состоит из воды. В зависимости от состояния атмосферы пузырьки могли расширяться или сжиматься. На основе опытных стрельб Эйлер правильно объяснил упругость воздуха, показав, что его нельзя сжать больше, чем до определенного объема, не равного нулю.

Ясно, однако, что такая атмосфера, в которой пузырьки воздуха всегда вплотную прилегали друг к другу, должна была напоминать облако, прозрачное вблизи, но совершенно терявшее свою прозрачность на большом расстоянии и превращавшееся в черную тучу, где невозможно заметить никаких цветовых эффектов. Петербургские ученые дружно отвергли модель Эйлера. Исходя из тех же опытных данных, но наделяя свойством упругости не каждую частицу воздуха в отдельности, а лишь всю совокупность частиц, Д. Бернулли предложил иную модель (впоследствии усовершенствованную М. В. Ломоносовым), на основе которой затем была разработана кинетическая теория газов. Модель Бернулли использовалась в 1728 г. в статье «О моровом поветрии», опубликованной в «Примечаниях на „Ведомости"». Объясняя там, почему опасность заражения чумой летом больше, чем зимой, петербургские ученые писали: «...истощания (т. е. истечения. — Н. Я.), зимою воздух наполняющие, летом болшую могут получить верткость и тем удобнее и силнее тела наши проницати». Д. Бернулли включил свою модель атмосферы в «Гидродинамику», написанную в Петербурге, а опубликованную в 1738 г. в Страсбурге.

Наблюдения 8 (19) сентября 1729 г. прошли успешно (в них участвовал и Эйлер). Сообщения об этих наблюдениях были опубликованы в издававшихся Академией на русском и немецком языках газете «Санкт-Петербургские ве- домости» и журнале «Примечания на „Ведомости"». В статье излагалась история поисков планетных атмосфер, приводился метод наблюдений, сообщалось о том, как они проходили. Для того чтобы исключить вредное влияние хроматизма стекол телескопа, изображение Венеры постоянно удерживалось в центре поля зрения, где вблизи оптической оси все дефекты многолинзовой системы близки к нулю. В «Письмах» Эйлер подробно рассмотрел ход лучей в различных оптических системах, составленных из нескольких линз.

В 1729 г. петербургским ученым не удалось заметить никаких цветовых эффектов. Это привело их к выводу, которым и заканчивалась статья в «При-мечаниях»: «...не можно ли за неимением цветов и о небытии парного круга (т. е. атмосферы. — Н. Н.) около Луны веема подлинно рассуждать. Время о том лутче всего объявит...». В журнале Петербургской обсерватории сохранились записи об этих наблюдениях. Есть там и пометка, не попавшая в печать. Оказалось, что сам Делиль с помощью 23-футовой трубы заметил небольшое дрожание изображения за несколько секунд до того, как Венера полностью скрылась за диском Луны. Это ставило под большое сомнение наличие атмосферы на Луне, но давало слабую надежду на то, что атмосфера существует на Венере. Оставалось ждать кольцеобразного солнечного затмения 25 июля 1748 г., во время которого можно было вновь попытаться решить вопрос об атмосфере Луны и Венеры.

По случаю предстоящих наблюдений 1748 г. Ж. Н. Делиль, находившийся тогда уже в Париже (он уехал из России в 1747 г.), опубликовал «Обращение к астрономам о кольцеобразном затмении Солнца, которое ожидается 25 июля 1748 г.». Оно было разослано специалистам и любителям астрономии в разные страны мира. Не забыл Делиль и своих прежних петербургских коллег. Его «Обращение» получил и Л. Эйлер. Послано оно было и в Россию — в Академию наук и русской императрице Елизавете Петровне. Для предстоящих наблюдений была спешно восстановлена сгоревшая при пожаре 1747 г. Петербургская обсерватория, где 14 (25) июля 1748 г. в присутствии президента Академии наук К. Г. Разумовского кольцеобразное затмение Солнца наблюдали Н. И. Попов, М. В. Ломоносов и незадолго до того приехавший в Петербург из Германии И. А. Браун.

Весь двор Елизаветы Петровны также проводил наблюдения по инструкции Делиля в Ораниенбауме. Участвовали в них и назначенный наследником престола Петр Федорович (будущий император Петр III) и его жена, тогда еще никому не известная Ангальт-Цербтская принцесса, будущая русская императрица Екатерина II. Эти наблюдения она описала затем в своих «Мемуа-рах». Интересно отметить, что и в дальнейшем она проявляла живой интерес к астрономии и к истории этой науки.

В наблюдениях кольцеобразного солнечного затмения 1748 г. участвовало много специалистов и любителей из разных стран Европы. В их числе был и Л. Эйлер, а также его бывшие петербургские коллеги, вернувшиеся в Германию, — Г. В. Крафт и Г. Гейнзиус. В результате всех исследований, проведенных в разных странах Европы, было убедительно доказано, что на Луне нет атмосферы, достаточно плотной для того, чтобы дать заметные эффекты дифракции или рефракции. И только Л. Эйлер, наблюдавший затмение в Берлине вместе с сестрами Кирх, «открыл» атмосферу Луны, опираясь на свою любимую модель «атмосферы-облака». Никто из современников, однако, с такими выводами не согласился, и Эйлер решил, что подобная методика вообще не годится для поисков атмосфер небесных тел.

В 1761 г., когда Эйлер писал письма к немецким принцессам, научный мир усиленно готовился к наблюдениям редкого астрономического явления — прохождения Венеры по диску Солнца. Это явление наблюдается лишь дважды в столетие. В XVIII в. оно ожидалось в 1761 и 1769 гг. Ж. Н. Делиль вновь составил и разослал инструкцию по наблюдениям предстоящего редкого явления. На его призыв откликнулись около 1 200 добровольцев, отправившихся в разные концы мира для проведения наблюдений. Предстояло попытаться обнаружить атмосферу Венеры и по предложенному Делилем методу определить параллакс Солнца, характеризующий его расстояние от Земли (так называемую астрономическую единицу, в таких единицах измеряются расстояния в Солнечной системе). Методы для измерения параллакса также были разработаны Делилем еще в Петербурге в 1729 и 1743 гг. Эйлер хорошо знал об этих методах и предстоящих наблюдениях, однако в «Письмах» обо всем, что так волновало ученых XVIII в., не сказано ни слова, хотя эти 234 письма, отправленные Эйлером к принцессам, охватывали период с 19 апреля 1760 г. и, по-видимому, до конца мая 1762 г. (последнее, 234-е письмо, не датировано, но предпоследнее отправлено 18 мая 1762 г.).

Напомним, что второе прохождение Венеры по диску Солнца, доступное наблюдателям XVIII в., — прохождение 1769 г. — Эйлер, находившийся тогда в России, уже не пропустил. Он активно участвовал в организации экспедиций, в подготовке их программ и обработке результатов. Чем же объяснить такой парадокс, как полное равнодушие к наблюдениям прохождения Венеры по диску Солнца в 1761 г. и живой интерес к тому же явлению в 1769 г.? Можно полагать, что отчасти наблюдениям 1761 г. в Берлине и других городах Германии помешала Семилетняя война 1757—1763 гг. Однако, даже не имея возможности наблюдать сам, Эйлер мог рассказать своим ученицам о важности предстоящих наблюдений редкого и интересного астрономического явления, призыв наблюдать которое он получил от Ж. Н. Делиля.

По-видимому, Эйлер просто не верил в возможность обнаружить какие- либо цветовые эффекты в атмосфере Венеры, которую он считал темным телом при наблюдении с Земли. Тем не менее М. В. Ломоносов, как известно, с помощью делилевского метода, но опираясь на усовершенствованную им модель атмосферы планеты, предложенную Д. Бернулли, открыл атмосферу Ве-неры во время наблюдений прохождения этой планеты по диску Солнца 26 мая (7 июня) 1761 г. Факты — упрямая вещь, особенно для ученого. И позиция Эйлера после этого начала меняться. Если раньше никто не мог убедить его в ошибочности предложенной им модели «атмосферы-облака», то в письмах, адресованных принцессам после открытия Ломоносова (см. письма 139—140, датированные 23 и 27 июня 1761 г. и последующие), он внес поправки в свою модель (ср. с письмом 32, датированным 27 июля 1760 г., и 70, датированным 25 октября 1760 г.).

В дальнейшем, вероятно уже при подготовке «Писем» к печати, Эйлер включил в них и резкие критические замечания по поводу своей модели, правда, скромно умолчав при этом об ее авторе. Так, описав модель атмосферы- облака, Эйлер заметил, что если бы атмосфера Земли действительно имела такое строение, то люди на поверхности нашей планеты обретались бы «во тьме египетской», никогда не видя Солнца (см. письмо 29). Интересно отметить, что Эйлер почти дословно повторил здесь высказывание М. В. Ломоносова из работы «Опыт теории упругости воздуха», написанной в 1748 г. и опубликованной в 1750 г. Так, анализируя особенности двух моделей — Эйлера и Бернулли, всем хорошо известных в Петербурге, Ломоносов, не называя фамилии их авторов, писал: «Частицы воздуха можно представить себе двояким образом: либо отдельные частицы сложены так, что ...они стремятся распространить образующие их части и, таким образом, каждая отдельная частица может расширяться в большее пространство и сжаться в меньшее (это — как раз и есть модель Эйлера), либо свойство упругости проявляют не единичные частицы... но... со- вокупность их (это — модель Д. Бернуллн, усовершенствованная М. В. Ло-моносовым).

Первое предположение, будучи крайне несоответствующим величайшей простоте природы, представляется также несовместимым с прозрачностью и нерушимой прочностью воздуха. Поэтому когда воздух разрежается от солнечной теплоты, то лучи Солнца должны непременно проникать в любую частицу. А так как... лучам необходимо пройти через... тяжелые твердые частицы бесконечное число раз, то это не может произойти без того, чтобы в любой частице воздуха они не претерпели преломление при входе и выходе. И хотя в частицах такого рода преломление может быть бесконечно мало, по преломившийся в бесчисленных частицах от поверхности атмосферы до самой Земли свет был бы настолько ослаблен, что нам пришлось бы обретаться в вечной ночи».

Не случайно, что всесильный правитель Академической канцелярии И. Д. Шумахер, прославившийся своим коварством, именно эту работу Ломоносова послал на отзыв Л. Эйлеру в Берлин, уверенно рассчитывая на отрицательный отзыв. Конечно, Эйлер не мог не узнать свою модель, и резкая ее критика ему, вероятно, не понравилась. Тем не менее он дал восторженный отзыв на работу начинающего русского ученого, чем оказал Ломоносову большую поддержку. Однако и после этого Эйлер не отказался от своей модели, продолжая ревностно ее отстаивать. И только открытие Ломоносовым атмосферы Венеры окончательно убедило ученого в том, что атмосфера планеты — значительно прозрачнее, чем он полагал раньше. Вот почему в 1769 г. Эйлер делал все, чтобы обеспечить успех наблюдений прохождения Венеры по диску Солнца. Но и старую свою модель он успешно использовал в «Письмах» для объяснения синего цвета неба (см. письма 32, 227, 228), а в разделах об электричестве применял «исправленную» модель атмосферы (см. письма 139—140). Теория Эйлера удачно объясняла электростатические явления, и Ломоносов дополнил ее электродинамическими явлениями, введя в теорию Эйлера вращательное движение частиц.

В «Письмах» нашли широкое отражение многочисленные и разнообразные исследования, начатые Эйлером в Петербурге и продолженные в Берлине. Ра-бота в обсерватории и Географическом департаменте позволила ему овладеть опытом организации и проведения астрономо-геодезических наблюдений и вы-числений, а также помогла освоить теорию и практику картографии. Не слу-чайно, что по приезде в Берлин в 1741 г. Эйлер был назначен директором местной обсерватории и добросовестно исполнял эти обязанности вплоть до возвращения в Россию в 1766 г. Он делал все возможное, чтобы должным образом оснастить Берлинскую обсерваторию и наладить ее работу по хорошо ему знакомому петербургскому образцу.

1 февраля 1744 г. Эйлер с горечью писал Делилю: «...в Обсерватории все находится в таком состоянии, что совершенно нет возможности сделать наблюдения, на которые можно было бы положиться». Он просил Делиля по пути из России на родину заехать в Берлин и помочь наладить работы обсерватории. Эйлер писал: «То, что я сказал Вам мимоходом о состоянии здешней Обсерватории, ясно покажет Вам, как было бы необходимо, чтобы Вы ею занялись и помогли ей... Санкт-Петербургская обсерватория приобрела Вашими заботами столь высокую репутацию...». И далее: «Правда, принимаются все возможные меры для увеличения средств и намереваются поставить Обсерваторию должным образом, но для этого нужно выписать первоклассные инструменты из Англии, и вряд ли можно найти хороших астрономов на малое жалование, какое могут им платить...».

По дороге в Париж Делиль заезжал в Берлин, где прожил у Эйлера с 20 июля по 22 августа 1747 г. Он проложил в обсерватории линию меридиана. Однако на оснащение Берлинской обсерватории инструментами и приглашение высококвалифицированных специалистов средств так и не нашлось.

С первых же лет пребывания в Петербурге Эйлер начал разработку теории движения солнечных пятен, Луны, а затем и других небесных тел. Это новое направление науки он назвал «астрономической механикой», однако общепринятым стало название «небесная механика», предложенное в 1798 г. П. С. Лапласом. Особое внимание в XVIII в. уделялось разработке теории движения Луны, на основе которой составлялись астрономические таблицы, позволяющие определять долготу корабля в открытом море. Ввиду большой важности вопроса британский парламент в 1714 г. предложил премию в 10 ООО фунтов стерлингов за разработку метода определения долготы в море с точностью до 0.5°. Вскоре премия была удвоена, однако решить столь трудную задачу никому не удавалось.

Эйлер много занимался этой проблемой, предложил несколько вариантов теории движения Луны. Одна из них, так называемая первая теория Луны, была опубликована в 1753 г. в Берлине на средства Петербургской Академии наук. На основе этой теории немецкий ученый И. Т. Майер составил весьма точные лунные таблицы. В 1765 г. таблицы Майера и теория Л. Эйлера по- лучили премию британского парламента. Все эти сюжеты нашли отражение и в «Письмах».

Большое внимание Эйлер и его петербургские коллеги уделяли метеорологическим и геофизическим наблюдениям. Регулярно отмечали температуру воздуха и воды в реке Неве, ее уровень, атмосферное давление, высоту приливов и отливов, изменения магнитного наклонения и склонения, наблюдали полярные сияния. Петербургские ученые составляли таблицы атмосферной рефракции, таблицы полуденных уравнений Солнца, таблицы наступления сумерек, составляли календари. Последнее умение особенно пригодилось Эйлеру в Берлине, так как единственным источником дохода местной Академии была продажа календарей. И эти вопросы получили всестороннее освещение в «Письмах». Причем интересно отметить, что тексты многих писем почти дословно совпадают с текстами статей, печатавшихся в 1728—1742 гг. в «Примечаниях на „Ведомости"».

Выпуск этого журнала, как, впрочем, и единственной в то время русской газеты «Санкт-Петербургские ведомости» Академия взяла на себя в 1726 г., следуя петровскому уставу Академии, в котором ученым предписывалось не только развивать науку и готовить русские кадры, но и заботиться о распространении научных знаний, «чтоб чрез обучение и розпложение оных польза в народе впредь была». Газета использовалась как орган специальной «экс- пресс-информации» о работах Академии.С 1728 г. группа академической молодежи решила издавать приложение к газете — журнал, где можно было бы разъяснять краткие газетные сообщения. Инициатором издания и первым редактором «Примечаний на „Ведомости"» стал историк Г. Ф. Миллер, который, несмотря на молодость (ему было тогда 23 года), имел опыт журналистской работы и до приезда в Петербург слушал специальные лекции по журналистике в Лейпцигском университете — главном центре немецкой журналистики.

Этот первый в России научно-популярный (и научный!) журнал, как и газета, состоял из четырех небольших страничек объемом в 0.5 австорского листа. В 1728 г. вышло всего 10 номеров журнала (в ноябре и декабре он не издавался). С 1729 г. «Примечания» стали выходить регулярно, но по два раза в неделю. Несмотря на небольшой объем каждой отдельной «части», как назывались номера журнала, той или иной теме посвящалось несколько частей, порой до 10 и более, так что в общей сложности получались довольно большие статьи, подробно освещавшие затронутые вопросы. До 1736 г. включительно статьи печатались анонимно, и лишь с 1738 по 1742 г. их стали подписывать инициалами автора, а в русском издании, как правило, и переводчика. Журнал просуществовал всего 13 лет и 2 месяца, с 1728 по 1742 г. (с перерывом в 1 год и 4 месяца, с сентября 1736 по 1738 г.). За краткий срок своего существования «Примечания» завоевали широкую популярность не только в России, но и в немецкоязычных странах Европы и сыграли важную роль в пропаганде ньютоновского естествознания и работ петербургских ученых.

Первые же номера «Примечаний», вышедшие в 1728 г. на русском языке, привлекли к себе внимание многих читателей и по их требованию журнал стал издаваться регулярно два раза в неделю и на двух языках — русском и немецком. В числе постоянных подписчиков газеты и журнала были: обер- комендаит Ревеля (ныне — Таллин) А. П. Ганнибал (прадед А. С. Пушкина), обер-прокурор Сената Н. Ю. Трубецкой (близкий друг А. Д. Кантемира), молдавский господарь К. Д. Кантемир (старший брат А. Д. Кантемира), руководители так называемой Оренбургской экспедиции И. К. Кирилов и В. Н. Татищев,88 дипломат и будущий канцлер России М. И. Воронцов 89 и ми. др. Газету и журнал получали и с интересом читали при дворе, а также во всех государственных учреждениях России. Их в обязательном порядке рассылали всем русским послам в странах Европы. Коллегия иностранных дел внимательно следила за тем, чтобы русскую газету и журнал получали особенно в соседних с Россией странах.91

Среди корреспондентов «Примечаний» были наиболее образованные люди России XVIII в., такие как архиепископ Новгородский Феофан Прокопович, И. К. Кирилов, В. Н. Татищев, Ф. С. Соймонов, А. И. Остерман, Б. К. Ми- них, А. Д. Кантемир, А. И. Черкасский, С. Г. Строганов, а также жившие в России грузинский царь Бакар и его сводный брат В. В. Багратиони.

Работа по выпуску газеты и журнала открыла широкие возможности для творчества первых академических ученых-иностранцев (в их числе был и Л. Эйлер) и их русских учеников и коллег. Ученые-иностранцы писали статьи по-иемецки или по-французски, а их русские ученики, не имевшие еще достаточных знаний для проведения самостоятельных исследований, переводили их на русский язык. Вплоть до сентября 1736 г. статьи печатались анонимно, так как их содержание обсуждалось коллективно и считалось общим мнением Академии. Письменно изложить это мнение предлагалось только кому-либо одному, как правило, тому, кто занимался данным исследованием.

Переводческая деятельность стала хорошей школой для будущих русских ученых. Знакомясь по первоисточнику с достижениями мировой науки своего времени, они старались наиболее полно и точно передать эту информацию своим соотечественникам, не владевшим иностранными языками. Это было весьма трудным делом в то время, так как научной терминологии на русском языке тогда еще не существовало. Ее создателями стали первые русские переводчики, работавшие в «Санкт-Петербургских ведомостях» и «Примечаниях» к ним. Именно эти переводчики, среди которых прежде всего следует назвать В. Е. Адодурова, И. С. Горлицкого, В. К. Тредиаковского, М. В. Ломоносова, С. М. Коровина и А. Д. Кантемира, блестяще справились с трудной задачей. Если в 1728 г. русские тексты были еще непонятны современному русскому читателю, то через 2—3 года язык научных публикаций стал уже почти похож на современный. Здесь, в частности, переводчик И. С. Горлицкий впервые ввел слова «спутник», «созвездие», «Млечный путь» и т. п.

В «Примечаниях» публиковались статьи, охватывавшие широчайший круг проблем естествознания XVIII в. Здесь было все, от описания всевозможных астрономических, метеорологических и геофизических инструментов и приборов, в том числе астрономических часов (1728, ч. 8; 1731, ч. 2—10; 1732, ч. 36—38), а также методов их использования (1734, ч. 32—34, 45, 48, 77, 78, 90—92, 100; 1735, ч. 52—54, 56, 58—60 и др.). Сообщалось о наводнениях (1729, ч. 88, 90, 91; 1741, ч. 47, 48), необычайных северных сияниях (1730, ч. 14—17, 21, 25, 32, 35, 77, 78; 1739, ч. 45—48), гало (1734, ч. 4, 5), грозах (1735, ч. 36), морозах (1740, ч. 91, 92) и многих других явлениях природы. Печатались здесь и интересные сводки с анализом петербургских наблюдений за 8, 9 и 10 лет (1734, ч. 5; 1735, ч. 36; 1738, ч. 70—75; 1740, ч. 80—86 и др.).

Большое внимание уделялось наблюдению астрономических явлений, таких как кометы (1728, ч. 2; 1733, ч. 86; 1742, ч. 33—41), затмения (1729, ч. 78 и др.), солнечные пятна (1735, ч. 23—27), переменные и новые звезды (1734, ч. 16; 1738, ч. 7—9, 12—16), Млечный путь (1739, ч. 6—8), зодиакальный свет (1739, ч. 45—48) и др. Обсуждались в «Примечаниях» и проблемы существования атмосфер на Луне и других планетах, физическая природа наблюдавшихся явлений, а также вопрос об истинной системе мира.

При этом, говоря о природе и движении комет, авторы никогда не забывали отметить нелепость всевозможных суеверий, связанных с их появлением. Касаясь вопроса о необходимости составления точных географических карт, авторы увлекательно описывали дальние морские путешествия, связанные с открытием Америки. При этом не забывали напомнить об антиподах и их отрицании святым Августином. Обсудив методы определения долготы в открытом море, заодно осуждали жестокость и алчность европейских конкистадоров, проявленные ими при завоевании Америки.

Развивая тезис Делиля о том, что в истории науки поучительны даже ошибки, «Примечания» напечатали в 1729 г. серию статей о неразрешимых задачах: вечном двигателе, квадратуре круга, удвоении куба и трисекции угла (1729, ч. 56, 58, 61, 65, 67, 69). Здесь в занимательной форме рассказывалось об истории развития ма-тематики, механики, астрономии. Было убедительно показано, что даже при решении «бесполезных (курсив мой. — Н. Н.) задач можно извлечь пользу для науки.

Во-первых, работая над решением трудных задач, ученые испытывают радость, которую они ценят „более других награждениев"». Во-вторых, «в геометрии каждое изыскание многим другим помощь дает». И в-третьих, при обсуждении неразрешимых задач нередко удается разработать новые математические методы. Методы эти сравнивались с ключами от запертой комнаты. Не беда, если одна из комнат окажется пустой. С помощью ключа можно открыть и другую дверь, за которой спрятаны сокровища! Конечной же целью всех научных исследований признавалось... создание «истинной астрономии». Как утверждалось, то, что «к исправлению истинной астрономии принадлежит, за самую полезную вещь почитать должно...» (1729, ч. 58, с. 232).

Печатались в «Примечаниях» и статьи по медицине, химии, физике, технике и философии. Большой интерес читателей вызвала серия статей под общим названием «О сыскиваемых в земли звериных костях, а особливо о мамонтовых» (1730, ч. 80—83; 88—91; 1732, ч. 100, 101). Рассказывая о найденных ископаемых останках древних животных, авторы сообщили о родстве мамонтов со слонами (установленном петербургским анатомом И. Г. Дювернуа) и обсудили вопрос о возможных космических причинах, приведших к изменению климата на Земле, и других обстоятельствах, обусловивших изменение вида этих животных. Заодно опровергалось и ходячее мнение о том, будто кости мамонта— это останки допотопного «зверя бегемота», описанного в Библии.

Журнал активно выступал против алхимии (1731, ч. 22—27, 32—40, 53— 56), астрологии (1732, ч. 54—58; 1735, ч. 33—39), разоблачал веру в колдунов, привидения и всевозможные чудеса. Некоторые из публикаций носили резко антиклерикальный, порой даже атеистический характер. Начало им положила статья Г. Ф. Миллера «О камне азбесте и полотне, которое из оного камня делается» (1728, ч. 4—7; 1729, ч. 21). Интересно, что свидетельства древних авторов о несгораемости ткани из асбеста Миллер проверил с помощью эксперимента, который предлагалось повторить всем желающим. Взвесив кусочек асбестового полотна, Миллер несколько минут подержал его над огнем, а затем, вновь взвесив, убедился, что «оный камень некоторую знатную часть тяжести своей утратил» (1728, ч. 6, с. 42).

«Примечания» боролись с разного рода суевериями, в том числе связанными с кометами (1728, ч. 2), с «чудесным врачеванием желез, от английских и французских королей бываемом» (1728, ч. 9; 1729, ч. 95—101), лечением бешенства (1729, ч. 9—10) и т. п. Журнал гневно обличал нечестных священнослужителей, которые из корыстных побуждений прибегали к обману верующих и демонстрации мнимых «чудес» (1729, ч. 52—53). Их деятельность противопоставлялась жизни и деяниям первых христиан бессребреников, беззаветно жертвовавших жизнью за свои убеждения. Завершал серию этих статей ответ на вопрос, присланный в редакцию: «Что о привидениях и колдунах разсуждать надлежит?» (1735, ч. 48—51).

Часто печатались в «Примечаниях» материалы по истории возникновения разных обычаев и традиций римско-католической церкви: пожалование папой новых кардиналов (1728, ч. 1, 4), обручение дожа Венеции с морем (1728, ч. 9, с. 69—70), выплата папе вассальных денег королями Сицилии и Неаполя (1728, ч.62—64), церемония целования папских туфель (1729, ч. 102) и т. п. Сообщая читателям о жизни и деятельности главным образом тех пап и кардиналов, которые преследовали ученых, петербургские академики никогда не упускали случая подчеркнуть, что это были очень плохие люди, наделенные многими пороками. Так, например, о папе Урбане VIII, осудившем Галилея, сообщалось, что он раздал своим родственникам 227 духовных должностей и 30 миллионов наличных денег (1729, ч. II, с. 43).

JI. Эйлер принимал самое активное участие в издании «Примечаний на „Ведомости"». Рассказывая о работе над этим журналом в 1729 г., Г. Ф. Миллер писал: «Теперь (т. е. в 1729 г. — Я. Я.) также господа Эйлер, Гмелин, Крафт, Вайтбрехт решились работать для этих листков, так что они становились по разнообразию собранных в них материалов чем дальше, тем популярнее. Сформировалось общество, которое собиралось по вечерам каждую субботу у господина Шумахера, где оно обсуждало предметы, на темы которых должно было печатать статьи». Одной из первых статей, подготовленных Эйлером для «Примечаний», по-видимому, можно считать два раздела «О приливе и отливе моря» (1729, ч. 90, 91), включенные в большую серию статей под общим названием «О прибывании и убывании воды в реке Неве» (1729, ч. 86, 88—91).

Основным автором этой серии статей был Г. В. Крафт, в то время штатный сотрудник Петербургской обсерватории, проводивший систематические наблюдения за колебаниями уровня воды в Неве и метеорологические наблюдения. Однако разделы о приливах писал Эйлер, который в те годы непосредственно занимался изучением приливов. Такое предположение подтверждается и тем обстоятельством, что расположение материала и основная аргументация этих разделов почти точно совпадают с изложением аналогичных разделов из «Писем к немецкой принцессе» (см. письма 62—67). К тому же, как будет показано, это далеко не единственный случай сотрудничества JI. Эйлера с Г. В. Крафтом при написании статей для «Примечаний».

Сравнив картезианское «давление лунного вихря» на воздушный и водный океаны Земли с ньютоновским притяжением их к Луне, Эйлер, опираясь на астрономические и метеорологические наблюдения Петербургской обсерватории, смог опровергнуть «вихревую теорию» Р. Декарта. Он писал: «...сия от Картезия объявленная причина в действо произведена быть не может. Ибо ежели б воздух под Луною так жестоко угнетал, то надлежало бы оного действие и на ртуте в барометрах приметить, от которого оная знатно выше подымалась, но сие непримечено. Потом надлежало бы морю в то время, как Луна чрез полуденную линию идет, убывать, чему противное толь паче примечается...

Чего ради Кеплер причину того более притязающей силе Луны, нежели угнетению приписал, а господин Невтон доказал потом помощию вышния математики зело изрядно...» (1729, ч. 90, с. 363). Следует отметить, что это столь резкое выступление против «вихревой теории» Декарта, опубликованное в журнале 11 ноября 1729 г., было первым.

В настоящее время есть основания полагать, что Л. Эйлером были написаны восемь серий статей, опубликованных в разные годы в «Примечаниях». Это: «О кораблеплавании» (1729, ч. 2, 29); «О приливе и отливе моря» (1729, ч. 90, 91); «О сыскании долготы мест на море» (1729, ч. 16, с. 61—64); «О сыскании долготы мест на Земли» (1734, ч. 53—55, 57—59); «О кометах» (1733, ч. 86, с. 343—346); «О Земле» (1732, ч. 6—12, 49, 50); «О внешнем виде Земли» (1738, ч. 27, 30—32) и «О том, как должно примечать морские приливы и отливы» (1740, ч. 9—10). Предпоследняя статья (русский и немецкий тексты) подписана Эйлером. Последняя, хоть и не подписана, но, как показала Ю. X. Копелевич, текстуально совпадает с рукописью работы Эйлера о приливах. Материалы этой статьи также использованы в «Письмах», тем более что именно эта работа была премирована на конкурсе Парижской Академии наук.

В них на основе учения Коперника—Кеплера—Ньютона давалось представление о Земле как рядовой планете Солнечной системы, рассматривались методы определения широт и долгот на суше и на море, а также объяснялось, как определяется фигура Земли. Говоря о шарообразности Земли, нельзя было не упомянуть и об антиподах, существование которых решительно отрицал блаженный Августин (354—430), основатель западноевропейской католической догматики. Иронический рассказ об Августине и антиподах упоминался дважды — в статьях «О Земле» (1732) и «О кораблеплавании» (1729). Почти в том же виде Эйлер изложил его и в «Письмах» (см. письма 48—49).

Как известно, в XVIII в. вопрос об антиподах живо волновал читателей «Примечаний». Впечатления, испытанные им в юности, выразил впоследствии М. В. Ломоносов в «Письме о пользе стекла» такими стихами:

Нас больше таковы идеи веселят, Как Божий некогда описывая град, Вечерний Августин душею веселился, О коль великим он восторгом бы пленился, Когда б разумну тварь толь тесно не включал, Под нами б жителей, как здесь, не отрицал, Без Математики Вселенной бы не мерил! Что есть Америка, напрасно он не верил: Доказывает то подземной Католик, Кладя златой его в костёлах новых лик.

Интересно отметить, что в текст статей «О Земле» были включены наиболее яркие места из речей Ж. Н. Делиля и Д. Бернулли в защиту Коперника, с которыми они выступали на публичном собрании Петербургской Академии паук 2 марта 1728 г. Статья заканчивалась язвительным рассуждением об уникальности земных форм жизни. Описав строение Вселенной и множество обитаемых миров, Эйлер не без сарказма заметил: «Теперь хотел бы я знать, ежели кто все сие здраво разсудит, будет ли он еще такое мнение иметь, в котором многие состоят, что будто наша Земля одна благость Творца изобра-жает и что все протчее, что ни есть, для нашей Земли и ея жителей от Бога сотворено?» (1732, ч. 10, с. 39). Подобное мнение, как утверждалось далее, было бы равносильно убеждению известного афинского сумасшедшего, описанного в книге Фонтенеля «Разговоры о множественности обитаемых миров». Этот несчастный полагал, что любое входящее в гавань Пирея судно прибыло сюда специально для пего. С тем же основанием, отмечапось в статье, и паук, раскинувший свою паутину в укромном уголке огромного здания оперного театра, вправе считать, что это здание было построено лишь для того, чтобы ему стало удобнее ловить мух!

Правда, в дальнейшем Эйлер изменил это мнение. Так, в подписанной им серии статей «О внешнем виде Земли», опубликованной в 1738 г., после смерти Феофана Прокоповича, постоянного заступника петербургских ученых, он уже не позволял себе подобных выпадов. В «Письмах к немецкой принцессе» Эйлер еще больше изменил позицию, окончательно перейдя к антропному принципу, о чем подробно будет сказано дальше.

Следует отметить, что публикация статей «О Земле» преследовала и еще одну цель. Она должна была дать ответ на вопрос: «Могло ли Солнце двигаться точно по экватору, чтобы по всей Земле было одинаково тепло?». Именно такой вопрос задал В. Н. Татищеву, приславшему статью о мамонтах, Феофан Прокопович.97 Ответ Татищева, базировавшийся на книге английского теолога-картезианца Т. Бернета (1635—1715) «Священная теория Земли»,98 совершенно не удовлетворил петербургских ученых. Пришлось опубликовать серию статей «О Земле», где, в частности, были детально разобраны взгляды Декарта и Бернета о состоянии Земли «до потопа». Показав несостоятельность этих взглядов, Эйлер писал: «Мы разсуждаем, что те, которые свой разум в естественных вещах употреблять хотят, лучше зделают, когда оных в таких вещах употреблять станут, где надежда есть, что от подлинных и не споримых оснований нечто несомненное произвести можно. Но какое основание имеется в таких случаях, как сей есть? И кто на то заключение согласится... что все так случиться могло, как о том Картезий и выше помянутые объявили, что сие того ради и подлинно так зделалось?» (1732, ч. 6, с. 22—23). И лишь после выхода этих статей была напечатана и заметка Татищева о мамонтах (1732, ч. 100, 101). Правда, из нее изъяли все ссылки на Бернета и Декарта, отчего статья только выиграла.

Ю. X. Копелевич удалось установить авторство Л. Эйлера в отношении еще одной серии статей в «Примечаниях». Речь идет о материалах под общим названием «О бывшем великом тому недавно Северном сиянии» (1730, ч. 14— 17, 21, 25, 32, 35, 77, 78). До последнего времени автором статей считали Г. В. Крафта, который, по утверждению П. П. Пекарского," опубликовал пять статей о полярных сияниях. Если верно, что из десяти названных выше заметок, опубликованных в 1730 г., пять написаны Крафтом, то какие именно? И кто автор остальных? Изучая переписку Г. Ф. Миллера с И. Д. Шумахером, Ю. X. Копелевич нашла там указания на то, что статьи, освещающие историю вопроса (1730, ч. 14—17, 21), писал сам Миллер. Автором двух последних частей (1730, ч. 77, 78), содержащих пересказ теории Ф. X. Майера, был Г. В. Крафт. Автором же центральных разделов, содержащих теорию происхождения полярных сияний, Миллер назвал Л. Эйлера.

До сих пор не было известно, чтобы Эйлер проявлял интерес к полярным сияниям ранее 1746 г. Тем более интересно, что в статье 1730 г. он дал критический анализ всех особенностей полярных сияний и всех предложенных теорий их возникновения от Аристотеля и Декарта до петербургского академика Ф. X. Майера, сотрудника Академической обсерватории. Статья базировалась на регулярных наблюдениях, проводившихся в Петербурге с 26 февраля (9 марта) 1726 г. В них под руководством Ж. Н. Делиля участвовали все штатные и добровольные сотрудники обсерватории, в том числе, по-видимому, и Эйлер. Формальным поводом для публикации этой серии статей в «Примечаниях» послужило наблюдение аномального полярного сияния 5 февраля 1730 г. Однако истинной причиной стала замеченная петербургскими астрономами явная активизация различных процессов в околоземном пространстве. Проявлялась она в резком увеличении числа и яркости полярных сияний, в учащении разнообразных изменений погоды и т. п. Это заставляло ожидать активизации и других процессов.

Прогнозы блестяще подтвердились. 15 июля 1730 г. на Солнце удалось заметить первые солнечные пятна. Их наблюдения пользовались в Петербурге огромной популярностью и привлекали в обсерваторию множество любопытных, приходивших полюбоваться редким и красочным зрелищем. Здесь бывали все сотрудники Академии, а также студенты и преподаватели академической гимназии и университета, даже любознательные горожане. Как можно судить по журналу обсерватории, систематическими наблюдениями солнечных пятен занимались Делиль, Крафт, X. Н. Винсгейм и Эйлер. В первом полугодии 1736 г. побывал здесь впервые и М. В. Ломоносов, привезенный из Москвы в Петербургскую Академию наук вместе с одиннадцатью товарищами для продолжения образования. Заходили посмотреть на солнечные пятна также переводчик В. К. Тредиаковский и кадет Шляхетного корпуса А. П. Сумароков, а в 1730 г. — студент А. Д. Кантемир.

Не случайно, что все, кто владел рифмой, запечатлели затем в поэтической форме свои впечатления. Более поздние стихи Ломоносова теперь общеизвестны:

Когда бы смертным толь высоко Возможно было возлететь, Чтоб к Солнцу бренно наше око Могло приблизившись, возреть, Тогда б со всех открылся стран Горящий вечно Океан. Там огненны валы стремятся И не находят берегов, Там вихри пламенны крутятся, Борющись множество веков; Там камни, как вода, кипят. Горящи там дожди шумят.

А вот как о том же писал В. К. Тредиаковский:

Но Солнце отчего в себе толь постоянно?

Оно, как зрится нам, есть пламя разлиянно;

Оно как море есть, как зыбкий и состав.

Кто ж твердый толь ему преднаписал устав,

Что волны то свои включило свет в границы?

И от чией же в них так держится десницы?

Кто вводит шар его в порядочный толь круг?

И сбиться кто ж с путей не допускает вдруг?

Примерно то же самое можно встретить и у названных выше других русских поэтов. Раньше, когда не было известно о работах Петербургской обсерватории, эти стихи считали «поэтическим прозрением», «игрой поэтического воображения», а не живыми впечатлениями от вполне реальных наблюдений солнечных пятен и дискуссий об их физической природе. Образ огненного моря на Солнце использовал в своих лекциях 1707—1709 гг. в Киево-Моги- лянской академии Феофан Прокопович. В «Примечаниях» образ «солнечного моря» появился в статье Крафта, посвященной солнечным пятнам (1735, ч. 26, с. 105), правда, в прозаической форме.

Еще в XVII в. было замечено, что с появлением на Солнце больших групп пятен чаще случаются и полярные сияния. Однако вскоре после открытия Г. Галилеем солнечных пятен в 1610 г. наступил так называемый Маундеров- ский минимум солнечной активности и до 1712 г. пятна почти невозможно было увидеть. Ж. Н. Делиль, наблюдавший в 1713 г. в Париже первые после минимума солнечные пятна, договорился со своим другом Ж. Ж. Дорту де Мераном вести систематические наблюдения метеорологических явлений, полярных сияний и солнечных пятен с тем, чтобы собрать достаточную статистику как по России, так и по Франции. Позднее к этим работам присоединился и А. Цельсий, собиравший аналогичные данные по Швеции и Скандинавским странам. Так были начаты работы, аналогичные современной Службе Солнца.

Петербургские астрономы уже в 1730 г. установили существование тесной взаимосвязи между солнечной активностью и различными процессами в околоземном пространстве, в водном и воздушном океанах Земли. Фиксируя резкие погодные изменения, наводнения, засухи, землетрясения и другие аномальные явления, петербургские ученые заметили также и влияние солнечной активности на растения, животных и человека. Интересно отметить, что, готовя сводку наблюдений за 10 лет (с 1726 по 1736 г.), Академия обратилась в Медицинскую канцелярию Петербурга с запросом о числе заболевших и умерших по годам за этот период до 1738 г. В «Примечаниях» этот обзор был напечатан в том же 1738 г. (1738, ч. 70—75).

Первой публикацией о единстве физической природы полярных сияний и хвостов комет стала статья «О кометах», напечатанная в 1733 г. (1733, ч. 86). Основное внимание уделялось здесь физической природе кометпых хвостов. Образование полос в хвосте кометы рассматривалось как явление, происхо-дящее в атмосфере кометы, по аналогии с образованием «столбов» полярных сияний в атмосфере Земли. Отмечалась важность изучения комет для разра-ботки в будущем методов определения орбит комет и планет, а также для выяснения вопроса о плотности межпланетной среды (1733, ч. 86, с. 343— 346). Именно такими вопросами в начале 30-х гг. XVIII в. и занимался Эйлер. В 1739 г. к этому кругу явлений присоединили и Зодиакальный свет (1739, ч. 45—48). В 1746 г. в Берлине Эйлер подытожил все факты и дал их полный анализ в статье, опубликованной уже в Берлине в 1748 г. Эти вопросы подробно отражены и в «Письмах к немецкой принцессе».

Интересно отметить, что идеи Эйлера о Вселенной как «химической лаборатории» М. В. Ломоносов в дальнейшем развил и конкретизировал как «космическую лабораторию». На основе такого подхода он предложил почти современное название новой науки — «астрономической физики» и определил ее цели и задачи. Ломоносов писал: «Астрономическо-физические наблюдения неподвижных звезд и наших планет со спутниками при помощи труб с максимально возможным увеличением полезны тем, что важные явления, которые в течение многих веков не случаются на нашем Солнце и нашей Земле, могут происходить и наблюдаться на многих светилах». Это понимание астрофизики, ее целей и задач, сформулированное Ломоносовым в 1762—1763 гг., почти в точности совпадает с современными представлениями о науке, получившей сегодня всестороннее развитие. Слова Ломоносова были написаны почти в то же время, когда Л. Эйлер отправлял свои «письма-лекции» немецким принцессам.

Итак, петербургские ученые первой половины XVIII в. имели уникальную в то время возможность успешно работать буквально во всех отраслях естествознания и сразу же сообщать о своих исследованиях широкой публике. Их мировоззрение и философские взгляды складывались под влиянием научной работы в области естествознания и идей раннего русского Просвещения первой половины XVIII в. Большое значение для формирования этих идей имела и стажировка в обсерватории. Без освоения составленной Ж. Н. Делилем программы подготовки научных кадров к самостоятельным наблюдениям никто не допускался. В программу входило изучение литературы по специальному списку, включавшему около 500 названий, и выполнение ряда практических заданий по проведению астрономических наблюдений и вычислений.

Ядром делилевской программы подготовки научных кадров в России стала аналогичная программа, составленная ученым еще в Париже для Королевского (ныне Французского) коллежа, где в 1718 г. он занял кафедру математики. Это привилегированное учебное заведение Франции, прозванное «рассадником безбожников», строило преподавание на весьма прогрессивных идеях, близких к раннему французскому Просвещению. Теология была совершенно исключена из его программы. Сравнение списка книг Делиля с опубликованным В. Н. Куз-нецовым списком «теоретических источников и оснований раннего француз-ского материализма XVIII в.»108 убеждает в их полной тождественности. Так, например, в шесть пунктов, выделенных В. Н. Кузнецовым, входили:

воззрения М. Монтеня;

«Физика» Декарта и «Разговоры о множественности миров» Б. Фонте- неля;

критика метафизики, а затем и всего учения Декарта с позиций французского астронома и философа-материалиста П. Гассенди;

учение Б. Спинозы, Г. В. Лейбница и Н. Мальбранша и их критика;

сенсуализм Дж. Локка;

6) важнейшей опорой французского материализма XVIII в. было естествознание.

Именно 1718 годом, когда Делиль составлял свою программу для Королевского коллежа, В. Н. Кузнецов «с известной степенью приблизительности» датировал и начало раннего французского Просвещения. Таким образом, делилевскую программу подготовки научных кадров можно считать ровесницей раннего французского Просвещения. Под влиянием его идей в Петербурге складывалось и раннее русское Просвещение, идеи которого так умело пропагандировали «Санкт-Петербургские ведомости» и «Примечания» к ним.

Не надо, однако, думать, что это было легким делом. Ведь в России тогда еще нельзя было высказаться в защиту учения Н. Коперника, чтобы тут же не попасть в «безбожники». Ретрограды яростно боролись против распространения научных знаний и вообще против всего «иноземного» и «иноверного». Даже авторитета Петра I здесь было порой недостаточно. Полное понимание петербургские ученые встретили со стороны архиепископа Новгородского Феофана Прокоповича, человека европейской образованности. Близкий сподвижник Петра I, назначенный им фактическим главой Синода, он был постоянным защитником Академии. Феофан Прокопович взял на себя также обязанности единственного и всегда доброжелательного цензора всех академических изданий.

Только благодаря его поддержке и защите удалось напечатать в «Примечаниях» все то, о чем говорилось выше. Там публиковались не только «вольнодумные» естественнонаучные материалы, но также и антиклерикальные, а порой и атеистические. А однажды появилась статья, содержавшая утверждение о том, что республиканский способ правления гораздо лучше монархического (это в крепостнической-то России XVIII в.!). Статья носила невинное название «О генеральном съезде Швейцарских кантонов» (1729, ч. 66). Автором ее, вероятно, был JI. Эйлер, швейцарец по происхождению, который в своей переписке нередко высказывался в том же духе.

Однако после смерти Феофана Прокоповича (в сентябре 1736 г.) к власти в Синоде пришли враги петровских преобразований. Церковная реакция сопровождалась и политической, наступившей в последние годы царствования Анны Иоанновны. В такой обстановке ретрограды добились «показательного суда» над вольнодумцем. Жертвой стал капитан-лейтенант флота Александр Возницын, некогда проходивший стажировку в Петербургской обсерватории. Его не спасло ни происхождение, ни богатство, ни высокое положение в об-ществе (он происходил из старинного боярского рода, приходился племянником видному петровскому дипломату П. Б. Возницыну). А. Возницына обвинили в том, что он усомнился в божественном происхождении Христа, которого считал человеком. К тому же, «начитавшись Библии» и выяснив, что христианская догматика ведет свое происхождение от иудаизма, он сменил православное вероисповедание на то, которое было ближе к первоисточнику. Весной 1738 г. в Петербурге (на Сытном рынке) мятежный вольнодумец был сожжен.

Трагическая гибель Возницына потрясла всех, особенно сотрудников петер-бургской Академии наук. Общая реакция на эти события выражена в девятой сатире А. Д. Кантемира «На состояние сего света. К Солнцу». Она пронизана негодованием против суеверных невежд, твердящих о вреде науки и просвеще-ния, о том, что чтение Библии (которым увлекались все петербургские ученые) ведет к безбожию, порицавших бритье бороды, ношение париков и «немецкого платья» и вообще категорически отвергавших всякое общение с иноверцами. Именно в уста такого персонажа были вложены следующие слова:

Ой, нет, надо Библии отбегать как можно, Бо зачитавшись в ней, пропадешь безбожно... Вон де за то одного и сожгли недавно. Что зачитавшись там, стал Христа хулить явно.

После этих событий все антиклерикальные и «вольнодумные» публикации в академических изданиях пришлось прекратить.

«Примечания», не выходившие с сентября 1736 г. (сразу после смерти Феофана Прокоповича), с 1738 г. возобновились. Однако теперь здесь печатались только естественнонаучные статьи, да и те приказано было подписывать как авторам, так и переводчикам, дабы знать, кто несет за них ответственность! Обстановка в Петербурге резко изменилась к худшему, и многие иностранные ученые под разными предлогами стали покидать Россию, а русские — Петербург. В 1741 г. уехал в Берлин и Эйлер. В 1742 г. издание «Примечаний» окончательно прекратилось.

Однако петербургские ученые, как русские, так и иностранцы, на всю жизнь сохранили преданность науке и идеям Просвещения. Правда, открыто защищать подобные взгляды было небезопасно. Это мог себе позволить лишь Д. Бернулли, независимый и хорошо обеспеченный житель Базеля. Ослепший и одинокий Ж. Н. Делиль, живший на старости лет в одном из церковных приютов Парижа, не смел проявлять и тени вольнодумства. Г. Ф. Миллер, приняв русское подданство и став важным московским чиновником, неоднократно, но безуспешно пытался переиздать «Примечания». Незадолго до смерти он сдал в Архив все свои бумаги. Среди них оказался и бережно сохраненный Миллером антирелигиозный памфлет Н. Фрере «Письмо Трази- булла Лейкиппу» — источник многих статей для «Примечаний».

Л. Эйлер и остальные его коллеги по Петербургской Академии, верные всем другим идеалам своей юности, изменили лишь отношение к религии. Если в 1726—1736 гг. они были (или старались казаться) антиклерикалами и почти атеистами, то после 1736 г. стали примерными прихожанами и защитниками религии. Такая ломка взглядов В. К. Тредиаковского и А. Д. Кантемира отмечалась исследователями их творчества. То же произошло и с Эйлером. Обремененный многочисленным семейством, которое целиком зависело от его жалованья, он вынужден был считаться с обстоятельствами. Вот почему петербургский «безбожник» и «вольнодумец» в Берлине сам стал «защитником религии от вольнодумцев». В 1747 г. он опубликовал сочинение под названием: «Спасение божественного откровения от возражений вольнодумцев». Выяснилось также, что Эйлер играл видную роль во французско-реформатской и гугенотской церковных общинах Берлина. С 1763 г., став старейшиной общины Фридрихсштадта (часть Берлина на левом берегу Шпрее), он приобрел значительное влияние на раздачу церковных должностей и решение других вопросов церковного уп-равления. Все эти настроения не могли не найти отражения и в «Письмах к немецкой принцессе».

Как произошло такое изменение взглядов Эйлера, и насколько оно было искренним? В «Письмах» нередко встречаются выпады против «вольнодумцев». Однако, за редкими исключениями, раздражение автора было продиктовано его личной неприязнью к французам, жившим при дворе Фридриха И. В разные годы там побывали Ж. О. Ламетри (1709—1751), Ж. Л. Д'Аламбер (1717—1783), Ф. М. А. Вольтер (1694—1778), П. Л. М. Мопертюи (1698— 1759) и многие другие представители французского Просвещения. Из них только с Мопертюи Эйлер всегда сохранял дружеские отношения. Его раздражал образ жизни французов, резко отличавшийся от того, к чему он привык. Раздражали их порой безапелляционные и весьма поверхностные суждения по поводу естественнонаучных вопросов, с которыми они, как правило, были малознакомы. К тому же Эйлера глубоко задевало то обстоятельство, что, поручив ему фактическое руководство Берлинской Академией, президентами ее король всегда назначал галантных французов, по научным заслугам намного уступавших Эйлеру.

Однако несмотря на всю свою неприязнь к французскому образу жизни, ученый в основном оставался единомышленником французских просветителей. В своих «Письмах» он лишь немного исправлял и дополнял их с «петербургской точки зрения». Какова же была эта точка зрения? Мировоззрение и философские взгляды петербургских ученых сформировались под влиянием двух факторов: научных исследований в разных областях естествознания и идей раннего русского Просвещения. Наиболее полно все эти взгляды изложил Л. Эйлер в «Письмах к немецкой принцессе». Однако буквально то же можно найти и в «Письмах о природе и человеке» (1742) А. Д. Кантемира,118 в «Фе- оптии» (1750—1754) В. К. Тредиаковского,119 в «Письмовнике» (1769) младшего представителя петербургской астрономической школы XVIII в. Н. Г. Курганова (1726—1796)120 и, наконец, в парижских рукописях Ж. Н. Де- лиля.121 Что же представляли собой философские взгляды петербургских ученых? Как и все естествоиспытатели, в своей профессиональной деятельности они оставались стихийными материалистами, хотя, строго говоря, были деистами. Следуя Пьеру Гассенди, они допускали существование в мире не только материальных, но и духовных сущностей. Первые представлялись им протяженными, непроницаемыми и инертными, вторые — неделимыми, неуничтожимыми и активными. Досконально изучив природу в самых разных ее проявлениях, они представляли себе Вселенную прекрасной и совершенной как в большом, так и в малом — от гигантских звездных систем до крохотного муравья. Они не допускали и мысли, что возникновение такого мира — всего лишь игра случая. По их мнению, эта Вселенная должна быть творением Существа, наделенного Высшим Разумом и Совершенствами, т. е. Бога.

Предполагалось, однако, что, создав наш мир и дав людям заветы о том, как лучше себя вести, чтобы стать счастливыми, Бог больше не вмешивается в дела мира. А поскольку души людей свободны в своем выборе между добром и злом, то люди часто поступали не лучшим образом. Вот почему человеческое общество со временем утратило все совершенства, которыми первоначально наделил его Бог. Для того чтобы вернуть утраченное, по мнению петербургских ученых, необходимо было просветить души и разум людей, воспитать их добродетельными и трудолюбивыми. При этом следовало действовать только убеждением, а не принуждением, поскольку душа не терпит никакого насилия. Свою задачу петербургские ученые видели в получении и распространении истинных знаний о природе и человеке. Тех же, кто мешал просвещению народа, обманывал его, следовало беспощадно разоблачать. Понятно, что

118 Кантемир А. Д. Письма о природе и человеке // Кантемир А. Д. Соч., письма и избр. переводы. СПб., 1868. С. 21—96.

і'9Тредиаковский В. К. Феоптия. С. 196—322.

К[урганов] Н. [Г.] Книга письмовник, а в ней наука Российского языка с седмью присовокуплениями разных учебных и полезнозабавных вещесловий. 2-е изд. СПб., 1772.

Невская Н. И. Петербургская астрономическая школа XVIII в. С. 161—167.

Эйлер и его коллеги были противниками крепостного права и мечтали о создании справедливого общества, где будут царить всеобщее благоденствие, свобода, равенство и братство.

Понятие о личной свободе человека воспринималось ими прежде всего как свобода мысли и желания, разума и души (их понятия очень часто отождествлялись). Вот как писал об этом Эйлер: «Свобода — свойство, настолько присущее всякому одушевленному существу, что сам Бог не может его у него отнять, точно так же, как он не может лишить тело протяженности или инерции, не разрушив или не уничтожив его целиком. Итак, лишить разум или душу свободы — то же самое, что их убить». А вот что — у В. К. Тредиа- ковского:

В прибавок есть в уме и навык и свободность. Последня — действ и та ж суждения угодность, Без принуждений всех извнутрь и то ж извне, Но точно волыю так, как вижу любо мне. Неразнственна одна свобода в нас зовется, Котора к сей и к той равно стране несется.123

Идеал счастливой жизни для петербургских ученых был близок к общехристианскому, однако они дополняли его стремлением к знанию, так как жизнь без науки была для них немыслима. Вот как представлял себе этот идеал Н. Г. Курганов:

Богатство, честь и власть приятны только тем, Что давятся за все, иль гордо жизнь весть тщатся. Но знания наук дают премудрость всем, И щасливы лишь те, что ими богатятся.

Примерно то же — у Эйлера: «Все согласны с тем, что истинное блаженство заключается в покое и душевном удовлетворении, которое почти никогда не сопровождается блестящим общественным положением».125 И далее он привел свое представление о «рае для ученых», ожидавшем их после смерти: «Способности нашей души и наши знания достигнут тогда, без сомнения, самой высокой степени совершенства... Именно там не только наш разум обретет самые совершенные знания, но и мы также... сможем снискать милость Всевышнего и удостоиться величайшего дара его любви». Следует отметить, что, по мнению петербургских ученых, каждый человек должен был сам добиться своего счастья, а не ждать его от Бога. Ведь если разум и душа человека свободны, то Бог даже насильно не может сделать его счастливым. Здесь они явно вступали в противоречие с официальной христианской догматикой, осудившей такие взгляды как еретические. Тем не менее петербургские ученые от своего мнения не отказались.

Ряд особенностей именно «петербургского» подхода к анализу окружающего мира был связан с тем, что только в Петербургской Академии наук в то время можно было проводить комплексное изучение живой природы. Начало этим исследованиям положил местный анатом И. Г. Дювернуа, установивший в 1728 г. родство слонов с мамонтами.'27 Открытие Дювернуа привело к выводу, что виды животных со временем изменяются, приспосабливаясь весьма совершенно к тем условиям, в которых им приходится жить. Таким образом, петербургские ученые в XVIII в. обсуждали идеи, близкие к тем, что привели Ч. Дарвина к его теории о происхождении видов животных. Проводившееся в Петербурге изучение препаратов глаз животных и человека вело к выводу о том, что в природе идет развитие органов чувств, которые совершенствуются, все более и более приспосабливаясь к среде обитания. К тому же сравнение разных органов чувств животных и человека показало, что непроходимой пропасти между человеком и животными в природе нет.

Вот почему петербургские ученые дружно отвергли представления Р. Декарта и О. Ж. Ламерти о «животном-машине» или «человеке-машине». Это же заставило их наделить животных душой и разумом, хотя и не столь совершенными, как у человека. Такие представления, противоречащие христианской догматике, помешали В. К. Тредиаковскому опубликовать свою «Феоп- тию». Эйлеру удалось напечатать подобные представления в своих «Письмах».

И, наконец, следует обратить внимание на весьма остроумную поправку, внесенную Эйлером в ньютоновское представление о Вселенной. Эта поправка также была связана с биологическими исследованиями петербургских ученых. Как известно, описанную в «Началах» Ньютона картину Вселенной неодно-кратно сравнивали с часовым механизмом, где все заранее строго детермини-ровано и всякие случайности совершенно исключены. Петербургские ученые, много времени уделявшие изучению живой природы, самой совершенной в мире, не могли согласиться со столь обедненной схемой Вселенной. Вот как предлагал дополнить ее Эйлер:

«Если бы мир состоял только из тел, и если бы все изменения, в нем происходящие, были необходимым следствием законов движения, соответствующим силам взаимодействия тел, то все события стали бы необходимыми и зависели бы от первоначального порядка, установленного Создателем в мире тел... В этом случае мир стал бы, бесспорно, настоящим механизмом, подобным часам...». И далее: «Но стоит лишь допустить, что души людей и жи- вотных имеют некоторую власть над своими телами, чтобы совершать в них движения, которые одно лишь телосложение не могло бы произвести, как система мира больше не будет простой машиной, а все события уже не будут происходить там с необходимостью, как в предыдущем случае. Мир наполнится событиями двоякого рода. Одни, на которые духи не оказывают никакого влияния, будут телесными, или зависящими от мирового механизма, как например движения и небесные явления, происходящие с такой же необходимостью, как и движение часов, и зависящее исключительно от первоначального устройства мира. Другие, которые зависят от души людей и животных, связанной с их телами, не будут больше необходимыми, как предыдущие, а станут зависеть от свободы, как и от воли этих одухотворенных существ. Эти два рода событий отличают мир от простой машины и возвышают его до уровня, гораздо более достойного Всемогущего Творца, который его создал». Таким образом, в слишком строго детерминированный мир Ньютона был внесен элемент случайности, которого там так недоставало. И составленная на основе естествознания XVIII в. картина мира стала гораздо ближе к реальности.

Все эти размышления, исходившие из исследований петербургских ученых, привели Эйлера к заключению об особой роли, которую должны играть живые и разумные существа во Вселенной. Пересмотрев традиционный для Петербурга вопрос о множественности обитаемых миров, ученый по существу пришел к антропному принципу, предложив считать человечество живой и разумной частью Космоса.130 Теперь Эйлер с удивлением вспомнил хорошо знакомые ему по занятиям в Петербургской обсерватории слова И. Кеплера, с которыми в годы своей юности он не мог согласиться. Как известно, в «Космографической тайне» Кеплера (входившей в список Де- лиля) говорилось о том, что Бог создавал столь прекрасную Вселенную для того, чтобы человек мог ею полюбоваться и по достоинству оценить Его творение.

Кстати, Кеплер воспользовался здесь известными словами из Библии. Когда-то в «Примечаниях на „Ведомости"» Эйлер едко высмеивал идею о том, будто весь мир был сотворен для человека. Теперь же, в «Письмах к немецкой принцессе», он сам повторил их почти дословно: «...к чему создавать этот материальный мир, наполненный величайшими чудесами, если бы не было разумных существ, способных им подивиться?».

Взгляды Эйлера и его петербургских коллег на строение Вселенной, место и роль в ней человека, на его предназначение, представление о счастье, добре и зле оказались удивительно похожими. Сходство еще больше возрастет, если обратиться к тому кругу проблем, которому Эйлер уделял особое внимание в философских разделах своих «Писем». Они занимают почти весь второй том (132 письма из 154)! Центральное место там отведено вопросам гносеологии и логики. Эйлер детально, шаг за шагом, проследил весь процесс получения человеком информации о внешнем мире. Тщательно проанализировал он пути и методы познания, возможные ошибки каждого и способы их исключения.

Рассмотрел он также и основы формальной логики (письма 102—105), т. е. науки о законах и формах мышления, помогающей, как он считал, правильно рассуждать и делать верные умозаключения. Эйлер не ограничивался положениями Аристотелевой логики, но несколько дополнил их. Эти дополнения напоминают порой отдельные идеи Г. В. Лейбница из серии его работ по логике. Написанные в 1679—1690 гг., при жизни Лейбница они пе публиковались. Однако кое-что могло попасть в переписку его с И. Бернулли (1667—1748), которая была подарена Эйлеру. Упоминание о работах Лейбница по логике могло попасть и в его переписку с X. Вольфом, которая в 1757 г. готовилась к изданию в Лейпциге. И наконец, что-то могло быть сообщено Эйлеру его постоянным корреспондентом, известным математиком И. А. Сегнером (1704—1777), изобретателем «Сегне- рова колеса», на основе которого были построены турбины. Сегнер читал курс логики в университете и написал учебник. Интересовался он и материалами Лейбница. В письме от 8 января 1743 г. Сегнер писал Эйлеру о логических выводах Лейбница и введенных Эйлером так называемых кругах Эйлера: «Ваши мысли о логических выводах так обоснованы, так естественны и так просты, что я не могу припомнить, чтобы я за долгое время читал что-либо со столь же большим удовольствием, и поэтому я часто перечитывал их и всегда находил все новые красоты и новые достоинства. Прошу Вас покорно не скрывать их от публики. Они конечно принесут большую пользу. Ошибки вольфианской логики тем более досадны, чем больше она входит в употребление...

При чтении Ваших прекрасных Логических размышлений мне пришло на ум, что когда А обозначает какую-нибудь конечную универсальную идею, например треугольник, то плоскость, в которой лежит фигура А, не ограничена, она будет обозначать бесконечную идею А или не треугольник. Отсюда следует конверсия универсального утверждения: если всякое А есть В, причем некое В есть не А, а некое не А есть В, то всякое не В есть не А. Я чем дальше, тем больше пленяюсь этими идеями».

В письме от 25 марта 1743 г. Сегнер вновь вспомнил о кругах Эйлера: «По случаю болезни г. Галлера у нас был королевский лейб-медик г. Верль- хоф, необычайно великий и живой ум {...). Ему я тоже сообщил Ваши рассуждения. Он также признался мне, что от всего сердца смеялся над этим, но конечно не из неуважения, а от зрелища неожиданной красоты. То, что господа вольфианцы смеются по другой причине, неудивительно».

В «Письмах» были впервые введены так называемые «круги Эйлера» (см. письмо 102). Метод графического изображения понятий, как известно, от случая к случаю использовали еще античные авторы. Похожие чертежи ииогда употреблял и Лейбниц, особенно в работе «Опыт абстрактных доказа-тельств». Однако Эйлер ввел эти чертежи в систему, очень четкую и по-следовательную. Такое, казалось бы, простое нововведение настолько облег-чило рассуждения, что произвело подлинную революцию в формальной логике. Круги Эйлера прочно вошли в науку. С тех пор без них не обходится ни одно сочинение, ни одна лекция по логике.

Большое внимание в своих «Письмах к немецкой принцессе» Эйлер уделял вопросу о достоверности наших знаний, о той важной роли, которую должна играть наука в человеческом обществе. При обсуждении этих вопросов был дан критический обзор взглядов представителей разных философских школ и направлений. «Письма», как отмечалось выше, пользовались большой популярностью (в том числе и при жизни автора) и неоднократно переиздавались. Однако главное внимание читателей привлекали прежде всего физические разделы, так как Эйлер прославился как один из основоположников современного естествознания, умело решавший различные проблемы естествознания с помощью математических методов. На философские разделы обращали гораздо меньше внимания. Этому в значительной мере способствовала резко отрицательная реакция современников ученого, больно задетых его критикой. А поскольку он имел обыкновение критиковать буквально всех философов XVIII в., то и против него дружно выступили представители всех философских школ и направлений.

Особенно резок был X. Вольф (1679—1754), считавшийся крупнейшим философом своего времени. Он прямо заявлял о том, что, не довольствуясь славой математика, Эйлер претендует на господство во всех науках, ие имея на то достаточных оснований. Вольфа поддержали Ф. М. А. Вольтер (1694— 1778), Ж. Л. Д'Аламбер (1717—1783) и другие французские и немецкие фи-лософы и ученые. Так начала складываться традиция высоко оценивать фи-зические разделы «Писем к немецкой принцессе» и недооценивать философские. Вот почему обсуждению физических разделов «Писем» посвящены многие тома работ, тогда как философским проблемам — всего около десятка, да и то в основном небольших статей или предисловий к различным из- даниям. Такое отношение представляется нам неоправданным и нуждающимся в пересмотре. Ведь сам Эйлер уделял философским вопросам большое внимание и отвел им почти треть объема всех «Писем».

Что же заставило его это сделать? И что побудило взяться за перо А. Д. Кантемира, В. К. Тредиаковского, Н. Г. Курганова? Притом каждый действовал по собственному почину, не зная о работах других. По-видимому, во всех случаях причина была одна и та же. Они просто не могли молчать, глядя на то, как завоевывали все большее влияние в обществе скептицизм, множились разнообразные философские течения, отрицавшие реальность окружающего мира, сомневавшиеся в возможности его познания, не верившие в науку, которую они считали неспособной открывать истинные законы реального мира, а потому и не нужной обществу. Эйлер и его бывшие коллеги, теперь уже покинувшие Петербургскую Академию наук, были оскорблены в своих самых лучших чувствах. Они решили вступиться за науку, уж они-то на собственном опыте убедились, что она может очень многое, а потому и привыкли относиться к ней с уважением.

Центральным моментом в защите науки была необходимость доказать реальность окружающего мира и возможность человека с помощью своих органов чувств и разума получить о нем адекватное представление. В реальности мира были убеждены все петербургские ученые, воспитанные на трудах материалиста П. Гассенди. Тредиаковский даже не счел нужным доказывать столь очевидную истину. Однако Эйлер, повседневно сталкивавшийся в Берлине с учеными и философами, отрицавшими реальность мира или подвергавшими ее сомнению, вынужден был подробно остановиться на доказательствах: «Первоначальные идеи приходят к нам, без сомнения, от реальных объектов, которые поразили наши чувства... Эти чувства не только воспроизводят в душе представления о данном объекте, но еще и убеждают ее в его существовании вне нас».

Причина такой убежденности казалась Эйлеру таинственной, он надеялся, что ее раскроет лишь паука будущего. Однако он и сам попытался в этом разобраться. Ему удалось понять, что она присуща пе только человеку, но и всем животным, значит, она лежит в основе самой системы взаимодействия органов чувств человека и животных с окружающим миром: «Эта убежденность в существовании предметов, изображения которых представляют нам чувства, обнаруживается не только у всех людей любого возраста и звания, но также и у всех животных... Отсюда я заключаю, что эта убежденность по существу связана с нашими чувствами и что истины, открываемые нам чувствами, так же хорошо обоснованы, как и самые достоверные истины геометрии».

Детально анализируя разные случаи с людьми и животными, доказывающие возникновение уверенности в реальности мира, он понял, что это — следствие длительного индивидуального или коллективного опыта. Практика — верный критерий для проверки любой теории, это он знал хорошо! Итак, индивидуальная и общественная практика многих поколений выработала качество, без которого «...не могло бы существовать никакое человеческое общество... Если бы крестьянам вздумалось сомневаться в существовании своего бальи (государственного чиновника, сборщика налогов. — Н. Н.) или же солдатам — в существовании своих офицеров, то в какой бы беспорядок это нас повергло! ...Итак, признаем, что эта убежденность есть один из главных законов природы и мы в общем убеждены в этом, хотя совершенно не знаем истинных причин такого явления и весьма далеки от возможности объяснить их вразумительным образом».

Современная наука, занявшись изучением асимметрии полушарий мозга людей и животных, нашла ответ на поставленный Эйлером вопрос. Выяснилось, что когда органы чувств воспроизводят в мозгу представления о данном объекте, то одновременно с познанием свойств этого объекта люди и животные получают и уверенность в его реальности. Происходит это потому, что изучение объекта каждое из двух полушарий мозга ведет самостоятельно, так что впечатления как бы «раздваиваются». Сперва возникает убежденность в реальности объекта. Это правое полушарие быстро создает общую картину объекта и «сверяет» ее со сложившейся ранее на основе предыдущего опыта картиной. Если они совпадают, то и возникает убежденность в реальности мира. Левое полушарие тем временем, «не торопясь», изучает свойства объекта. Затем оба полушария «обмениваются информацией», чтобы получить полное представление об изучаемом объекте. Любопытно, что ключевая роль в обмене информацией между полушариями принадлежит именно мозолистому телу, где, по мнению Эйлера, и должна была «действовать» душа!

После доказательства реальности мира Эйлер далее рассмотрел, как получаются представления о времени и пространстве. Это — абстракция свойств реальных тел. Время и пространство не моїуг существовать отдельно от тел, а следовательно, ньютоновские абсолютное время и абсолютно пустое пространство — не что иное, как абстракция. Все доступные человеку методы познания мира Эйлер разделил на три класса:

1) чувственный, экспериментальный, или физический; логический, интеллектуальный, или демонстративный;

моральный, или исторический.

В рукописях Делиля указывались только два первых метода — потому что ими пользуются астрономы. Для них были очень важны наблюдения и лабораторный эксперимент в камере-обскуре, а также математическое доказательство. Многолетние историко-научные исследования петербургских ученых позволили Эйлеру добавить и третий метод — исторический. А обсуждая возможные ошибки, поиронизировать над своими друзьями: анатомом И. Г. Дювернуа (1691—1759), химиком и естествоиспытателем И. Г. Гмелиным (1709—1755) и историком Т. 3. Байером (1694—1738) (конечно, не называя их фамилий). Если для первых было убедительно лишь то, что можно было проверить в эксперименте, то историк верил лишь тому, что засвидетельствовано каким-либо историческим документом. Именно так он пытался проверять даже математи-ческие теоремы!

Наиболее подробно остановился Эйлер на критике различных философских школ и направлений, обращая внимание своих учениц прежде всего па то, что ошибки философов мешают получить верную информацию об окружающем мире. К середине XVIII в. все большее влияние в обществе получил агностицизм. Начало этому направлению положило издание сочинений английского священника и философа Дж. Беркли (1684—1753): «Трактат о началах человеческого знания» (1710) и «Три диалога между Гиласом и Фи- лонусом» (1743). Однако особую популярность агностицизм приобрел после издания трудов шотландского философа Д. Юма (1711—1776). Первые его работы о природе человека, его познании, политике и нравственности вышли в Лондоне анонимно в 30—40-е гг. XVIII в. В 1748—1752 гг. они были переизданы уже с указанием имени автора и тогда завоевали широкую популярность. Она особенно поднялась после 1763 г., когда Д. Юм был назначен секретарем английского посольства во Франции. В Париже он сблизился с французскими философами-материалистами и снискал их поддержку. Большое внимание привлекло его «Исследование о человеческом познании». Юм подвергал сомнению достоверность полученных наукой знаний, отрицал познаваемость окружающего мира. За человеком он признавал лишь возможность утилитарно «приспособиться» к своим смутным идеям и впечатлениям.

Наряду со скептицизмом и агностицизмом Дж. Беркли и Д. Юм пропаган-дировали также идеи субъективного идеализма, по существу сводившего весь окружающий мир к смутному комплексу ощущений и идей и отрицавшему его реальность. Много сторонников было тогда и у объективного идеализма, особенно в Германии, где это философское направление еще держалось на огромном авторитете выдающегося ученого и мыслителя Г. В. Лейбница (1646—1716). Это направление также отрицало за наукой право изучения реального мира и его законов, так как оно отрицало и саму эту реальность.

Эйлер показал, что все названные выше философские направления возникли на основе действительно существующих трудностей в решении различных вопросов теории познания. Так, скептицизм и агностицизм — из-за недоверия к нашим органам чувств, которые нас иногда обманывают. Но раз у нас нет другого пути познания природы, то нельзя отказываться от того, что есть. Просто надо научиться исправлять ошибки. Над доведенным до абсурда субъективным идеализмом Дж. Беркли Эйлер просто поиздевался, назвав его «эгоизмом». Оп поинтересовался у автора, твердо уверенного в том, что существует он сам и отрицавшего существование остальной Вселенной, а уверен ли он в существовании своей матери? Гораздо серьезнее отнесся Эйлер к анализу объективного идеализма. Его сторонники, как известно, отрицали существование всех материальных тел, которые они считали иллюзией, допуская лишь представления о них.

Эйлер признал, что последовательных объективных идеалистов очень трудно опровергнуть, и подробно описал их главный аргумент. Эти философы ссылались иа сновидения, во время которых мы видим множество предметов, вовсе не существующих, но в душе у нас возникает убеждение в их реальности. Если это иллюзия, то чем отличается от нее реальность? На этот вопрос Эйлер не нашел ответа. Современные ученые отвечают на него так. Реальность отличается от сновидений тем, что во сне мы «видим» не реальные предметы, а лишь воспоминания о них. Уверенность в реальности сновидений — это следствие работы мозга, который может анализировать информацию только каждым полушарием в отдельности, объединяя затем все сведения в единой картине. В результате мы всегда получаем не только знание о предмете, но и уверенность (или сомиение) в его реальности.

Критика материализма XVIII в. у Эйлера и других петербургских ученых сводится к следующим четырем положениям:

материя не может мыслить;

мысли нельзя считать материальными;

душа не может состоять из материальных частиц, даже самых мелких и тонких;

животных, а тем более человека, нельзя считать ни простой, ни даже самой сложной машиной, раз они способны чувствовать и рассуждать, а человек — даже мыслить.

Связь между душой и телом животных и человека не могла возникнуть случайно. В крайнем случае это — результат длительного исторического развития.

Из приведенного перечня возражений Эйлера ясно, что он был не согласен не с материализмом как таковым, а с его упрощенной, вульгарной, механис- тической разновидностью. Эти же положения обсуждали А. Д. Кантемир и В. К. Тредиаковский и решали их точно так же, как Эйлер. Только по одному пункту их мнения разошлись. Так, Эйлер категорически отвергал возможность материи мыслить. Тредиаковский полагал, что материя мыслит не всегда:

Сама ль в нас мыслит плоть, иль разна с ней душа? Всяк нечестивый мысль ту присвояет телу, Не правый смысл в душе такому мнит быть делу... Хотя и положить, что телу мыслить можно, Однак при том сказать так надлежит неложно, Что мыслит не всегда конечно вещество... Воззрим на камень мы иль на бугор песку, Хотя пребудем коль ни долго мы в иску, Однак мы в камне том ниже в песке обрящем Ту нашим мысль трудом, ее ни тени срящем.

А вот мнение Кантемира по этому поводу: «Если материя и может думать, то надлежит сказать, что не вся, и что думает сегодня, не думала за пятьдесят лет... Надобно будет уверить, что материя получает мысль от некоторого учреждения и движения своих частей. Возьми камень или ком песку; сия материя не имеет мыслей...».

Выпады Эйлера против «вольнодумцев», столь частые в «Письмах», были обусловлены личной неприязнью, а не глубокими идейными расхождениями. Раздражение же Эйлера против Вольтера имело и вполне конкретную причину. Так, в 1750—1753 гг. Эйлер принял весьма активное участие в споре по поводу «принципа наименьшего действия». Член Берлинской Академии наук С. Кёниг (1712—1757), философ и математик из Гааги, готовивший издание трудов Лейбница, заявил в 1751 г., что автором принципа наименьшего действия является этот выдающийся мыслитель. В подтверждение своих слов Кёниг предъявил копию письма Лейбница. Однако президент Берлинской Академии П. Л. М. Мопертюи приписал себе авторство этого принципа, сформулированного им в весьма расплывчатой форме. Эйлер поддержал его и дал принципу наименьшего действия математически корректную формулировку, сохранившуюся и до сих пор. Под давлением Эйлера Берлинская Академия в 1752 г. объявила представленную Кёнигом копию письма Лейбница подделкой. Вольтер, и ранее недолюбливавший Мопертюи, напечатал против пего, Эйлера и Берлинской Академии в 1752 г. памфлет под названием «Спор доктора Акакии». Правота Кёнига была доказана в 1913 г., когда нашли еще одну копию того же письма Лейбница.

Хотя в споре о приоритете принципа наименьшего действия Эйлер был неправ, для его неприязни к Вольтеру было то основание, что Вольтер нередко позволял себе безапелляционные высказывания по поводу естественных наук, сам не будучи естествоиспытателем. С Д'Аламбером Эйлер переписывался, нередко и работал над одними и теми же проблемами. Однако Д'Аламберу недоставало глубины и эрудиции Эйлера, который неприязненно отзывался порой о легковесности суждений французского ученого. Но наиболее важным поводом для неприязни была предложенная Д'Аламбером система наук, в ко-торой положение науки наук отводилось философии, а не естествознанию.

Самой резкой критике в «Письмах» Эйлера подверглось вольфианство, пользовавшееся весьма шумной популярностью, особенно в Германии, с 30-х и вплоть до 60-х гг. XVIII в. Это направление было основано учеником Г. В. Лейбница X. Вольфом и настойчиво развивалось его многочисленными последователями. Вольфианство пыталось эклектически объединить элементы материализма, некоторые открытия естествознания, но во главу угла ставило идеализм Лейбница. На словах вольфианцы призывали к изучению окружающего мира, на деле же превращали этот мир в иллюзию и химеру. Провозгласив философию наукой наук, вольфианцы оставляли за собой исключительное право выдумывать всевозможные «первоначала природы», которые они затем навязывали естествоиспытателям. Считая именно это учение в то время наиболее опасным для естествознания, Эйлер и обрушил на него всю силу своего ума и сарказма, отведя такой критике довольно много места.

Как почетный член Петербургской Академии наук Вольф и его труды были хорошо известны в России. Его знали лично Ж. Н. Делиль, Ф. X. Майер (1697—1729), Г. В. Крафт и, конечно, любимый ученик Вольфа Г. Б. Биль- фингер (1693—1750) (единственный петербургский картезианец!). В 1727 г., по пути из Швейцарии в Россию, с Вольфом в Марбурге встречался и беседовал Эйлер, передавший по его просьбе письмо Бильфингеру. Вольфа в Петер-бурге ценили как доброго человека и хорошего педагога, однако категорически отвергали его философскую систему. Проірамма подготовки научных кадров, составленная Делилем, предусматривала изучение и критику трудов X. Вольфа. Это оказалось весьма кстати: никто из петербургских ученых XVIII в. не стал вольфианцем, даже те, кто, как М. В. Ломоносов, учился у него.

В 1728—1737 гг. вышел ряд сочинений немецкого философа, вызвавших резкие возражения петербургских ученых. Здесь прежде всего следует назвать статью «Начала динамики», опубликованную в Петербурге. В 1729 г. вышла книга «Начала философии, или Онтология», в 1730 г. началось переиздание первой работы Вольфа «Основы всеобщего познания». В 1731 г. появилась «Общая космология, изложенная научным методом, открывающая путь к познанию Бога и природы». И наконец, в 1736—1737 гг. — две части книги «Естественная история, изложенная научным методом».

В этих работах Вольф выстраивал всю систему наук — математику, механику, космологию и даже теологию — на основе разработанного им учения об «элементах», или монадах, введенных Г. В. Лейбницем. Вольф одним из первых на континенте Европы принял ньютоновскую «силу притяжения», физическая природа которой оставалась неизвестной. Петербургские ученые, хотя и были ньютонианцами, отказывались приписывать каждому физическому телу эту мистическую «силу». Они даже инерцию не называли силой, чтобы избежать обвинений в мистицизме. Вольф допускал, что тела постоянно должны изменять свое состояние даже без всяких внешних воздействий. Петербургские же ученые считали, что тела обладают главным образом свойством инертности, т. е. стремятся сохранять свое состояние неизменным до тех пор, пока какое- либо внешнее воздействие не выведет их из этого состояния.

По мере того как Д. Бернулли, Л. Эйлер, Ф. X. Майер, Г. В. Крафт, а затем и другие петербургские ученые стали закладывать основы земной и небесной механик, их расхождение с различными положениями вольфианства росло. 2 февраля 1732 г. они решили выступить открыто, посвятив публичное собрание Академии вопросу о монадах. Как было принято, заседание проводилось в форме диспута. Основным докладчиком выступил химик И. Г. Гмелин (1709—1755). От имени Академии ему отвечал Л. Эйлер. Речь Гмелина «О происхождении и развитии химии и особенно о том, какую пользу она приносит в изучении металлов, и что можно заключить из химического исследования тел для раскрытия их начал» не сохранилась. Два варианта ответа Эйлера, восстановленных по найденным в архиве черновикам, были опубликованы Ю. X. Копелевич и Н. М. Раскиным.

Эйлер начал свою речь с обсуждения вопроса о том, каковы «последние частицы всех тел», или «элементы». Подробно остановившись на огромном разнообразии микро-, макро- и мегамира, он пришел к заключению, что «в мельчайшем тельце может находиться столь же много разнообразных вещей, сколько во всей Вселенной». Отметив, что такая неисчерпаемость, бесконечная делимость и разнообразие материи на разных уровнях заставляет ес-тествоиспытателей с большой осторожностью подходить к априорным утвер- ждениям философов о неделимости той или иной частицы, которая еще не изучена, Эйлер призвал не торопиться называть ее «элементом тел». По сравнению с подобными взглядами мнение Лейбница о том, что во всем мире нет двух совершенно одинаковых монад, конечно, ближе к истине. Однако и оно ничего не дает для конкретного изучения природы. В результате Эйлер пришел к заключению: «...для нас совершенно бесполезны размышления тех, которые пытаются от исследования элементов прийти к познанию природы вещей». Таким образом, стало ясно, что философы должны брать свои «элементы» из экспериментов естествоиспытателей, а не придумывать их произвольно, а затем навязывать тем, кто изучает природу.

Материалы публичного собрания не были опубликованы скорее всего потому, что в Петербурге не было вольфианцев. Г. Б. Бильфингер, окончательно перессорившись с местными ньютонианцами, в 1730 г. покинул Россию. Однако мнения петербургских ученых о философии X. Вольфа стали ему известны. Когда Эйлер появился в Берлине, Вольф встретил его настороженно и неприязненно. Застав в Берлине «разгул» вольфиаиства, Эйлер стал энергично действовать. В 1746 г. он опубликовал сразу три «антимонадистские» работы: брошюру (на немецком языке) «Размышление об элементах тел, в котором проверяется учение о строении простых вещей и монад и открывается истинная сущность тел», и две статьи — «Физические исследования о природе мельчайших частиц материи» (на французском языке) и «Обстоятельное изложение вопроса: можно ли свойства материи вывести из принципов механики с помощью размышления или нет?» (па латыни).

Затем по настоянию Эйлера Берлинская Академия наук объявила на 1747 г. конкурс о монадах, и ученый добился того, чтобы премирована была работа И. Г. Юсти (ум. в 1771 г.), юриста и философа из Зангерхаузена, который до основания ниспроверг всю систему монад. Несмотря на гнев X. Вольфа и яростные нападки его сторонников (попортивших Эйлеру много крови), главная цель была достигнута. Вольфианству был нанесен весьма чувствительный удар. Его популярность пошла на убыль, и таким образом удалось освободить от влияния этого учения немало молодежи. Среди подобных молодых людей был и будущий знаменитый философ И. Кант (1724—1804). Ради этого можно было и потерпеть множество мелких уколов и неприязнь самых преданных последователей X. Вольфа: профессора математики в Иоахимстале и директора отделения философии Берлинской Академии наук И. Г. Зульцера (1720—1779), профессора риторики в Базеле, члена Берлинской Академии наук И. Б. Мериана (1723—1807), ректора школы в Гёрлице Ф. X. Баумейс- тера (1709—1785), немецких философов А. Г. Баумгартена (1714—1762) и Л. Ф. Тюммига (1697—1798).

Зато любимый учитель И. Канта по Кёнигсбергскому университету М. Кнут- цен (1713—1751), также первоначально ученик и последователь X. Вольфа, стал единомышленником Л. Эйлера, как и И. Г. Сегнер. Это и неудивительно, так как Кнутцен был постоянным добровольным сотрудником петербургских ученых с давних пор. Так, уже с 1733 г. он вместе с Л. Эйлером и другими петербургскими астрономами решал поставленную Ж. Н. Делилем задачу о движении солнечных пятен. В 1739 г. Кнутцен прислал в Петербург свою работу о теории магнетизма. Он внимательно следил за деятельностью петербургских ученых и старался принять посильное участие во всех их наблюдениях и исследованиях. Нередко Кнутцен привлекал к ним и своих многочисленных учеников. Имя этого ученого неоднократно встречается в переписке Эйлера, охватывающей период 1741—1751 гг.

Благотворное влияние М. Кнутцена на И. Канта в годы учебы последнего в Кёнигсбергском университете (1740—1746) отмечали все биографы знаменитого философа. Вот, например, что писал Ю. Я. Баскин: «В эти годы Кант особенно интересовался естествознанием. Его любимым учителем был философ и математик, профессор Мартии Кнутцен... — блестящий лектор и педагог. Именно Кнутцен познакомил будущего философа с трудами Ньютона, в частности, с „Математическими началами натуральной философии"». Следует отметить, что Петербургскую Академию наук связывали тесные дружеские контакты с Кёнигсбергским университетом, этой «альма матер» многих петербургских ученых. Причем Кёнигсберг, как и другие приграничные с Россией города, по распоряжению Петра I получал все русские издания. Таким образом, Кнутцен и его студенты могли регулярно читать все издания Петербургской Академии наук и использовать их на занятиях. Неудивительно, что и первая печатная работа Канта «Мысли об истинной оценке живых сил», опубликованная в 1746 г., была основана и на петербургских материалах, обсуждавшихся в первом томе «Комментариев».

По-видимому, не было случайностью и то, что единственное сохранившееся письмо начинающего философа И. Канта к маститому математику JI. Эйлеру было послано вскоре после «антимонадного» конкурса, 23 августа 1749 г., вместе с первой его печатной статьей. Почему же статья Канта, опублико-ванная в 1746 г., была послана Эйлеру три года спустя? Прежде всего, это можно считать признанием антивольфианской позиции Эйлера. Кроме того, можно полагать, что именно за это время Кант подготовил другое, более важное сочинение, в котором использовались многочисленные петербургские публикации. Основания для такого предположения дают следующие слова из письма Канта к Эйлеру: «Я буду иметь честь прислать Вам краткое добавление к этой статье... где я дам необходимые объяснения и некоторые, также относящиеся сюда, мысли».

О какой же работе шла здесь речь? Судя по некоторым данным, он имел в виду свою «Всеобщую естественную историю и теорию неба», впервые опубликованную в 1755 г. Как известно, первое издание фактически осталось неизвестным современникам философа, так как его издатель обанкротился и книги были опечатаны. Лишь второе издание 1791 г., исправленное по поручению Канта магистром Гензихеном, принесло немецкому философу мировую известность. Интересно отметить, что во второе издание по указанию Канта было внесено и следующее замечание: «Уже за шесть лет до этого (т. е. до 1755 г., а значит, в 1749 г. — Н. Н.) профессор Кант изложил свою точку зрения на Млечный путь как на систему движущихся солнц, аналогичную планетной системе; теперь Ламберт в своих „Космологических письмах об устройстве мироздания", вышедших в свет лишь в 1761 г., высказал подобную же идею. Таким образом, за первым из них остается право владения вещью, которая никому еще не принадлежала».

О том, что космогоническая гипотеза Канта была разработана и написана им задолго до ее опубликования, говорилось и в представленном им на конкурс Берлинской Академии наук (объявленный по инициативе Эйлера) в 1752 г. сочинении о замедлении вращения Земли. Оно заканчивалось словами: «Я посвятил этому вопросу целый ряд исследований и объединил их в систему, которая в скором времени появится в свет под названием: „Космогония, или Попытка объяснить происхождение мироздания, образование небесных тел и причины их движения общими законами движения материи в соответствии с теорией Ньютона"». Эйлер, по-видимому, не ответил на письмо молодого философа, да и присланная им на конкурс 1752 г. работа не привлекла его внимания. Тем не менее Кант продолжал начатые исследования. Тематика его естественнонаучных работ, написанных в первый, докритический период, убедительно свидетельствует о том, что он весьма широко использовал петербургские публикации, причем не только в «Комментариях», но и в «Примечаниях на „Ведомости"». В трудах немецкого философа нередко встречаются проблемы, занимавшие и петербургских астрономов. Да и защита ими ньютоновского учения оказала на него большое влияние. Впрочем, и сама идея о развитии природы могла быть заимствована Кантом именно из «Примечаний». В упомянутом выше цикле статей о мамонтах эта идея появилась значительно раньше, чем у Ж. JI. Бюффона, которому подсказал ее вернувшийся из Петербурга Ж. Н. Делиль.

Несмотря на то что «ангимонадный» конкурс, как, впрочем, и другие ес-тественнонаучные конкурсы, проводившиеся в Берлинской Академии наук по инициативе Эйлера, постепенно прибавляли ему сторонников, в 60-х гг. XVIII в. печатать «Письма к немецкой принцессе» в Германии было, пожалуй, невозможно, так как авторитет X. Вольфа там оставался еще достаточно велик. В Петербурге же с радостью опубликовали книгу, выражавшую общее мнение всей здешней Академии.

Эйлер ответил в своих «Письмах» и на упрек о бесполезности науки, имеющей якобы дело лишь с абстрактными понятиями, не относящимися к реальному миру. Он писал: «...есть философы, и сегодня их даже большинство, которые высокомерно отрицают, что свойства, подходящие для протяженности вообще, т. е. так, как рассматривают их в геометрии, имеют место в реально существующих телах. Они говорят, что протяженность в геометрии есть абстрактная сущность свойств, из которой ничего нельзя заключить о реальных вещах. Итак, если я доказал, что три угла треугольника в сумме равны двум прямым углам, то это — свойство, подходящее лишь для абстрактного тре-угольника, но никоим образом не для реального.

Но эти философы не замечают неприятных следствий, естественно выте-кающих из такого различия, которое они устанавливают между объектами, созданными путем абстрагирования, и реальными объектами. И если бы не разрешалось делать заключения от первых к последним, то никакое заключение и никакое рассуждение не могли бы более существовать, потому что мы всегда делаем заключение от общих понятий к частным.

А все общие понятия — такие же абстрактные сущности, как и геометрическая протяженность. И дерево вообще, где общее понятие деревьев образовано только с помощью абстрагирования, столь же мало существует вне нашего разума, как и геометрическая протяженность. Понятие человека вообще — тот же самый случай. И человек вообще — нигде не существует. Все живые люди — существа индивидуальные и соответствуют единичным понятиям. Общая идея, включающая в себя все, создается только с помощью абстрагирования.

Упрек, который эти философы постоянно адресуют геометрам, будто те занимаются только абстрактными вещами, — совершенно неоснователен, потому что и все другие науки имеют дело главным образом с общими понятиями, не более реальными, чем объект геометрии. Больной вообще, которого имеет в виду врач, — идея, содержащая в себе всех реально существующих больных, — всего лишь абстрактная идея.

И достоинство каждой науки даже тем более велико, чем на более общие, т. е. на более абстрактные, понятия оно распространяется».