7. Символ бьет мимо цели и теряет свою силу при противоположном истолко-вании

231

принадлежало уже такой политике, которая силами земельного дворянства могла бы осуществить на английской почве континентальную, франко-испанскую государственную идею, однако была побеждена более мощными и более подобающими английской нации сила-ми мореходства и торговли. Силы эти, выступившие во время пресвитерианской револю-ции на стороне парламента против короля, были в мифологическом смысле ошибочно представлены Гоббсом в образе сухопутного зверя, «Бегемота». Обещавшая большое буду-щее энергия морской державы была на стороне революции. Английская нация подчинила ее себе и выросла до статуса ведущей мировой державы, не прибегая к формам и средствам го-сударственного абсолютизма. Английский Ле-виафан не стал государством.

Пожалуй, образ гигантского морского жи-вотного стал бы лучшим символом для господ-ствующей над миром морской державы, нежели лев, животное сухопутное.

232

судоходством не нуждался ни в абсолютной мо-нархии, ни в постоянном сухопутном войске, ни в государственной бюрократии, ни в правовой системе законного государства, как то было ти-пично для стран континента. Следуя политическому инстинкту морской и торговой державы, господствующей над миром благодаря поддерж-ке сильного флота, английский народ отверг та-кого рода государственную замкнутость и ос-тался «открытым». Английскому духу чуждде- цизионизм абсолютистского мышления. Идея суверенитета, присущего абсолютному госу-дарству, как концептуально «чистой» формы общественной власти, то есть формы, не допускающей смешения и балансировки с другими политическими формами, в Англии отклика не нашла. Напротив, английская конституция стала возведенным в идеал примером «смешанной конституции», «mixed governement»1. Но в то же время эта морская держава, владевшая большим преимуществом в морской и торговой войне, разрабатывает не континентальные по-нятия сухопутной войны между абсолютистскими государствами, где определяющее значе-ние имеет кабинетная война и действия комба- тантов, а более соответствующие ее сути поня-

1 Смешанное правление (англ.) — Примеч. пе-рев.

233

тия морской войны, причем разрабатывает, ба-зируясь на понятии врага, которое — совершен-но не по-государственному — не проводит различия между комбатантами и нонкомбатанта- ми, а потому и является единственным действи-тельно «тотальным». Но не только в вопросах правления, права и войны историческое разви-тие Англии протекало в направлении, противо-положном гоббсову понятию государства. Та связь между государством и отдаваемым им приказом к исповеданию той или иной веры, в которой Гоббс видел возможность выйти из ре-лигиозной гражданской войны, тоже противо-речила свободному религиозному чувству английского народа.

Таким образом, теория государства Томаса Гоббса воспринималась его собственным наро-дом как противоестественная аномалия, а ис-пользуемый им образ Левиафана — как символ чего-то чудовищного. То, что могло бы стать ве-личественным знаком восстановления естественных жизненных сил и политического един-ства, является теперь в призрачном свете и превращается в гротескную, пугающую карти-ну. Но и на континенте не удалось достичь той не вызывающей никаких сомнений непосредст-

234

венности, в которой такого рода образы нужда-ются для того, чтобы оказывать эффективное воздействие. Здесь, где гоббсово государство по большей части стало действительностью, его Левиафан потерпел неудачу. Ведь морское животное не годилось в качестве символа для воплощавшихся там типично территориаль-ных властных формообразований сухопутных военных держав. Традиционные толкования ветхозаветного образа оказались сильнее по-пыток реставрации. Поэтому начатое было здание нового мифа удалось вскоре без особого труда разрушить.

Когда писатель пользуется такими обра-зами, как образ Левиафана, он входит в ту об-ласть, где слово и язык не являются лишь разменной монетой, чей курс и покупательную способность можно с легкостью рассчитать. В этой сфере «имеют значение» не просто «цен-ности»; здесь действуют могущества и силы, властвуют троны и господства. Иоганн Георг Гаман, большой знаток языка и слова, величай-ший философ германского Востока, говорил, намекая на Канта: «От трансцендентальных идей недалеко до демонологии». Конечно, Кант, хотя бы из соображений вкуса, не отва-жился бы прибегнуть к такому образу, как Ле-виафан. Но если уж это замечание Гамана спра-ведливо в отношении Канта, то еще больше оно

235

касается такого философа XVII столетия, как Гоббс, который возымел мужество усмотреть единство общего политического строя в образе огромного монстра, соединяющего в себе черты Бога, человека, животного и машины.

Это на самом деле и произошло с вызванным Гоббсом образом Левиафана. В исторической реальности образ этот был не адекватен той

236

системе идей, с которой связывался, и тогда его значение рассыпалось на отдельные след-ствия, которые и умерли поодиночке. Традици-онное иудейское толкование нанесло ответный удар гоббсову Левиафану. Все косвенные ин-станции, в других отношениях столь враждеб-ные друг другу, внезапно объединились в союз для «ловли великого кита». Они умертвили и выпотрошили его.

Тем самым доступная нашему знанию исто-рия созданного Гоббсом мифического образа подошла к концу. Не думаю, что Левиафан мог бы стать символом новой целиком и полностью технической эпохи, разве что в смысле той то-тальности, которую Эрнст Юнгер приписывает феномену техники и производимых ей плане-тарных изменений. Представленное в образе Левиафана единство Бога, человека, животно-го и машины было бы, наверное, самой тотальной из всех доступных человеческому понима-нию тотальностей. Но заимствованный из Вет-хого завета образ усмиренного зверя не был бы очевидным символом или знаком тотальности, поставляемой машинами и техникой.

237

экспонировать в зоологическом саду как му-зейную редкость.

Трагическая судьба этого знаменитого об-раза соответствует трагизму жизни и творчества самого философа из Мальмсбери, столь одинокого при всей его жизненной мудрости и общительности. Как лояльный англичанин он твердо придерживался убеждения в том, что король — «больше, чем просто мирянин», что это «Lieutenant of God», «наместник Бога на земле». Он пользовался этими вполне средневековыми понятиями, которые вначале относились к германскому императору, а потом были «похищены», вырваны из его рук папой1, и, го-воря о своем Левиафане, прибегал к той же формулировке, в какой Орлеанская дева вы-сказывалась о своем короле. Но, превратив мо-нархию всего лишь в форму проявления систе-

1 Выражение «похищены» [arripiert] я заимствую из следующего места у Адольфа фон Гарнака (Harnack A. Christus praesens, Vicarius Christi, Sitzungsberichte der PreuBischen Akademie der Wissenschaften, XXXIV, 1927, S.441): «Быть вика-рием Христа — Бога — для папы (Иннокентия III) означает то же самое, что это всегда означало для императора, и только для него: быть Богом назна-ченным правителем мира. Вместе с титулом папа похитил императорское достоинство, ибо именно оно составляет содержание титула».

238

мы государственной законности, он уничто-жил все поддерживавшие ее традиционные и легитимные основания божественного права. Спасти свою монархическую веру он мог, только вернувшись к изначальному агностицизму. То была бездна, из которой происходило его благочестие, ибо я полагаю, что Гоббсу было свойственно подлинное благочестие. Но его мышление уже не было мышлением верующего человека, и потому всякий крикун мог разо-блачать его как «атеиста» и всякий доносчик мог относиться к нему с подозрением, пока имя его не оказалось запятнано публично.

1 Честный человек {лат.) — Примеч. перев.

239

сус Христос» по-прежнему для него существо-вал, так что и просветители, и люди, веровав-шие по уставу церкви,— и те, и другие — могли счесть его притворщиком и лжецом. С отва-гой и интеллектуальной прямотой он восстано-вил прежние, вечные взаимосвязи между обес-печением защиты и повиновением, приказани-ем и принятием риска, властью и ответствен-ностью, выступив против дистинкций и лож-ных понятий potestas indirecta1, которая требу-ет повиновения, не будучи в состоянии обеспечить защиту, хочет приказывать, не принимая на себя политических рисков, и властвует в об-ход других инстанций, на которых оставляет всю ответственность. Но, отстаивая естественное единство духовной и светской власти, он в то же время оговорил для веры убежище в ча-стной внутренней сфере и тем самым вскрыл противоречие, открывавшее дорогу новым, бо-лее опасным видам и формам косвенных ин-станций.

Что может он означать для нас как теоретик государства? В своей выше упомянутой статье Гельмут Шельски поставил его в один ряд с Макиавелли и Вико. В этой реабилитации Гоб-бса как теоретика государства видится боль-

1 Косвенная власть, непрямая инстанция {лат.) — Примеч. перев.

240

шая заслуга. Ведь и для нас он во многих своих идеях, образах и выражениях остается акту-альным, продолжая жить, подобно каждому, кто оставил после себя честью завоеванные воззрения. Но в аспекте политического мифа сопоставление этих трех имен — Макиавелли, Гоббса и Вико — выявляет большую отличи-тельную особенность Гоббса. Вико не создавал никакого мифа. Он постигал историю народов, как историю мифов, преодолевал свойственную картезианской науке слепоту в отношении истории и противопоставлял ей новое, истори-ческое понимание. Тем самым он не создал своего собственного, нового мифа, и сам как лич-ность и историческая фигура не сделался ми-фом. Как подлинный, великий мифолог он, возможно, открыл то значение и ту силу, которы-ми миф обладал для его эпохи. Макиавелли же, вкупе со своими политическими сочинениями и своим именем, сам превратился в миф. На протяжении последних четырех столетий во-круг его имени велась ожесточенная борьба, а сам он оставался поэтому особенно продуктив-ной, в политическом отношении жизнеспособной величиной. Миф о Макиавелли начинает с огромной силой развертываться с конца XVI в. под непосредственным впечатлением от ужас-ного события, Варфоломеевой ночи 1572 г. Он разрастается в ходе всемирно-исторической

241

борьбы, которую англо-саксонский протестан-тизм вел против романского католицизма. Не-которые из трезвых и сухих положений бедно-го флорентийца послужили гуманистам пред-логом к тому, чтобы запустить в мир отталки-вающий в моральном отношении жупел «ма-киавеллизма». Более века этот образ оставался действенным средством в борьбе евангели-ческого Севера против всех католических держав, особенно против Испании и Франции. Опыт мировой войны против Германии 1914— 1918 гг. показал, что его пробивная пропагандистская сила пригодна в борьбе против других стран и все еще очень велика. Мировая англо-саксонская пропаганда и президент Вильсон могли бы инсценировать современный «кре-стовый поход демократии», направив против Германии ту моральную энергию, которую удалось бы мобилизовать во имя борьбы с макиавеллизмом. Ведь именно немецкие философы, Фихте и Гегель, восстановили честь этого итальянца в XIX в. Прежде всего великому делу исторической справедливости и объективности послужила вышедшая в 1807 г. статья Фихте, прославляющая Макиавелли как «истинно живого писателя» и «благородного героя»,— статья, которая, подобно гердеровым «Голосам народов» или шиллеровой реабили-тации Жанны, явилась одним из великих свер-

242

шений немецкого духа, дающим легитимное обоснование его царству. Благодаря парал-лельно происходившим историческим событи-ям национального единения Германии и Ита-лии в течение XIX в. повсеместно распростра-нилось понимание подлинного Макиавелли. Но только итальянский фашизм торжественно возвысил его, сделав героем нового мифа, как духовного зачинателя политической эпохи, как ниспровергателя моралистической лжи и политического лицемерия.

Гоббс не был мифологом и сам не стал ми-фом. С мифом он сблизился, только использо-вав образ Левиафана. Но именно с этим обра-зом он допустил промашку и именно об этот об-раз разбилась его попытка восстановить есте-ственное единство. Образ не позволил убеди-тельно и однозначно почувствовать врага, а на-оборот, привел, в конце концов, к тому, что идея неделимого политического единства не смогла противостоять той подспудной разру-шительной работе, которую вели косвенные инстанции. Сколь ни богат труд Гоббса полити-ческими открытиями и меткими формулиров-ками, все же отвлеченная систематика слиш-ком преобладает в нем, не становясь надежным средством борьбы и орудием простого, конкретного решения. Гоббсова наука, как и всякий венчающийся техникой рационализм, но-

243

сит активистский характер и требует такого космоса, который был бы целиком ориентиро-ван на осознанную работу человека. Но не всякая философская активность и не всякая теория действия уже только поэтому относятся к сфере политической мысли. Гоббс увидел в по-нятиях и определениях оружие политической борьбы. Если Ганс Фрейер говорит о Гегеле: он «не заметил того, что по характеру своему по-литическое действие — это крестный путь», то в еще большей мере это относится к философ-ской системе Гоббса. С исторической точки зрения гоббсова теория государства в Англии XVII в. оказалась в совершенно отчаянном по-ложении, поскольку ее понятия настолько же противоречили конкретной английской поли-тической действительности, насколько трез-вые, практические максимы Макиавелли соот-ветствовали действительности итальянской. Созданное Гоббсом духовное оружие не послу-жило его делу. Оружие же, как правильно сказал Гегель, составляет сущность самого бойца.

И все же Гоббс даже в своих ошибках оста-ется ни с кем не сравнимым наставником в по-литике. Нет другого философа, чьи понятия во-зымели бы такое действие, пусть даже оно ино-гда и оказывалось ошибочным и наносило ущерб его собственным идеям. Этим завершается его работа, доступная сегодня нашему по-

244

знанию и до сих пор приносящая плоды,— труд великого учителя в борьбе против всякого рода косвенных властей. Только теперь, спустя че-тыреста лет после окончания этого труда, об-раз великого политического мыслителя про-ступает в четких линиях, и становится разли-чимым подлинное звучание его голоса. Своему собственному веку он с горечью сказал о себе: «Doceo, sed frustra»1.В последующий период развития он был действительным, хотя и редко упоминавшимся по имени, духовным властите-лем в континентально-европейском политическом мышлении. В законном государстве XIX в. его понятия возобладали, но образ Ле-виафана по-прежнему оставался ужасающим мифом, а самые яркие его изречения были низведены до уровня модных лозунгов. Сегодня нам доступна неиссякающая мощь его полеми-ческого дара, мы постигаем внутреннюю прямоту его мысли и испытываем любовь к невоз-мутимому духу, бесстрашно и до конца осмыс-лившему экзистенциальный страх человека и, подобно истинному яр6цсс%0?2, развеявшему путаные дистинкции косвенных властей. Поэтому для нас он остается подлинным наставником в сфере обширного политического опы-

Учу, но напрасно {лат.) — Примеч. перев.

Передовой боец (др.-греч.) — Примеч. перев.

245

та; одиноким, как любой первопроходец; не-признанным, как любой мыслитель, чьи поли-тические идеи не были осуществлены его со-отечественниками; ничем не вознагражден-ным, как человек, открывающий ворота, сквозь которые маршируют другие; и все же вступив-шим в бессмертное сообщество великих мудрецов всех времен, «а sole retriever of an ancient prudence» . Спустя столетия мы отвечаем ему:«Non jam frustra doces, Thomas Hobbes!»