ГЛАВА 10ТАЙНЫ ТВОРЧЕСТВА: ДОСТОЕВСКИЙ И ЧЕХОВ

Никто не может по-настоящему знать другого человека. Можно только угадать, если любишь.

Р. Олдингтон

Великие души не могут не иметь и великие предчувствия

Ф. М.

«История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно... когда она написана без тщеславного желания возбудить участие или удивление», — писал Лермонтов.

Лермонтов — один из самыгс молодых и талантливые поэтов и писателей России, творчество которого — попытка проникновения в душу героя, его психологию, постижение его характера. Не случайно именно у Лермонтова учился писать великий писатель Земли Русской — Лев Николаевич Толстой.

В литературоведении одной из наиболее интересных исследуемыгс тем является категория «психологизма». В истории литературы есть некая точка отсчета, с которой начинается так называемый психологический роман (или ИХЬ-роман3), возникший в Германии как повествование от первого лица—роман-исповедь. В России одним из первых к этому жанру пришел Лермонтов в произведениях «Княжна Мери», «Бэла», «Максим Максимыч», «Тамань». Наиболее сильны мятежные переживания автора в поэме «Мцыри».

Но еще раньше не избежал этого жанра и Пушкин. Его «Записки Белкина», а также многочисленные лирические отступления в «Евгении Онегине» — свидетельства того, что автор не был чужд этого жанра.

Да и как его обойдешь? Разве можно уйти от своих переживаний, волнений, мыслей. Литература — это поиск ответов на многие вопросы, которые не дают покоя. А поэзия вообще, по выражению Маяковского, «езда в незнаемое»...

1 От немецкого «1сЬ» — я. — Примеч. ред.

Вершиной духовной культуры является наше пронзительно-искреннее общение с Всевышним, но основу этого общения составляет то, что сохраняется в нашей памяти от приобщения к отечественной и мировой культуре. А это и есть наша великая русская литература, поэзия, живопись, музыка, скульптура, архитектура — весь запас знаний, к которому так стремится интеллигентный человек.

Одна из удивительных тайн, которая занимает очень многих, — это тайна творчества. Поэтому нас интересуют рукописи авторов, рисунки на полях, которые материализовали творческие поиски.

Не менее показательна в этом же смысле «Портретная галерея», рассыпанная в рукописях Достоевского. Она состоит из более чем ста рисунков. Обладая большой изобразительной силой, эти рисунки помогают полнее освоить художественный мир писателя, увидеть героев произведений «изнутри» его творческого сознания, как бы его глазами. При этом, конечно, нужно учитывать, что Достоевский рисовал не для нас, вообще не для зрителя, а само это рисование преследовало особую цель. То, что для профессионального художника является венцом и целью работы — создание пластического образа для Достоевского было лишь началом литературного творчества.

Отталкиваясь от графического эскиза, писатель создавал литературное воплощение образа — литературный портрет, «слово» героя и его действие в сюжете произведения. Многообразие этих рисунков, творческих записей, строчек, писем и произведений помогают полнее представить нам всю широту творческих проявлений гениального писателя, создать его ясный цельный образ.

Рукописи романа «Преступление и наказание» наиболее богаты рисунками писателя. Почти половина портретов, нарисованных Достоевским, приходится на рукописи этого произведения, отражающего следы его мно-голетних раздумий и нравственно-философских исканий. Обычно рисунками Достоевский предварял создание литературного портрета героя. Рисунки лиц, выполненные

в черновиках писателя, — органическая частьРис. 10.1. Портрет его творческой рукописи. По ним можно про- Ф. М. Достоевского

следить развитие замысла. Помогая себе рисованием, Достоевский как бы домысливал «лик» героя, воплощающий, согласно творческому кредо писателя, самую суть его личности.

Во время работы над романом возникло изображение лица молодого человека лет 20—25 с широко расставленными глазами, высоким вытуклым лбом, прямыми решительно сжатыми губами, как бы «просвечивающее» сквозь записи к роману.

Писатель считал, что «художественность... в романисте — есть способность до того ясно выразить в лицах и образах свою мысль, что читатель, прочитав роман, совершенно так же понимает мысль писателя, как и сам писатель понимал ее, создавая свое произведение» [цит по: 98, с. 92]. Работа по созданию литературного героя, по его мнению, сродни работе физиономиста, указывающего в лице человека самую сокровенную его сущность, нравственное достоинство.

«Достоевский никогда не делал записей о внешнем облике своих персонажей, — пишет К. А. Баршт, — хотя каждый из них обычно имеет развернутый и подробный литературный портрет. Словесные записи, черновики описания героев не нужны были писателю потому, что лицо и характер хорошо продумывались Достоевским в процессе рисования, и это помогало хорошо осмыслить искомый образ, сформу-лировать его в эскизной форме. Здесь причина того, что большинство портретных рисунков Достоевского — легкие эскизы, непрорисован- ные и незаконченные.

Заканчивать не требовалось — выяснив основные черты образа, писатель сосредотачивался на других проблемах, и наоборот: хорошо прорисованный, ясный портрет, как, например, ряд рисунков к роману „Идиот", обыгано означал творческий тупик писателя, являлся сигналом того, что образ ему не удается. Наиболее хорошо прорисованные и удачные в художественном отношении рисунки Достоевского сделаны им как раз к неосуществленным замыслам. Напротив, легкие, в одну-две линии эскизы наполняют рукописи законченных удачных литературных произведений...» [98, с. 93].

Разрабатывая мировоззрение и основные черты личности главного героя романа «Идиот», писатель определил у него наличие таланта каллиграфии как характеристику, важную для сюжета и раскрытия идеи произведения.

рая осталась неизменной до окончательного воплощения, — это кал-лиграфические способности. «Мышкин не просто обладает каким-то определенным „прописным" почерком, он художник-каллиграф, „артист", как называет его восхищенный Епанчин. Мышкин в высшей степени обладает свойством, которое Достоевский считал признаком гениальности: способностью угадывать, понимать и воплощать чужую мысль, идею, характер. В своем искусстве Мышкин передает характеры русского средневекового монаха (игумена Пафнутия), французского уличного писца, военно-писарский рифт...» [98, с. 137|.

Давая объяснения к образцам своих каллиграфических произведений, МЫШКИН разворачивает целую философию каллиграфии, подвергая ряд воспроизведенных почерков глубокому психологическому анализу.

Рис. 10.2. Рисунки Ф. М.Досто-евского к романам «Преступление и наказание» и «Бесы»

Особое значение Мышкин придает росчерку, который «требует необыкновенного вкуса; но если он только удался, если только найдена пропорция, то этакий шрифт ни с чем не сравним, так даже, что в него влюбиться можно» [98, с. 137]. «Каллиграфия» Достоевского, размышление с пером в руках, могла отражать не только процесс создания писателем плана произведения или «лика» героя, но и подчас сопровождала его мысли о своей судьбе, о проблемах личного характера. Поэтому рисунки Достоевского — явление отнюдь не случайное в его творческих записях. Они отражают, с одной стороны, особенности образова-ния писателя (обучался в военно-инженерном училище), условия формирования его эстетического кредо, а с другой — демонстрируют нам совершенно уникальный вид рисунка- размышления, особого способа творческой работы.

Интересно отметить, что во время пауз или окончания письма Достоевский часто рисовал виньетки, арабески, «крестоцветы» — резные украшения готических соборов. Почти все рисунки «крестоцветов» находятся в романе «Преступление и наказание».

Анализируя особенности писательского творчества, К. Леонгард пришел к выводу, что Гоголь и Достоевский

описали в характерах своих героев педантичную акцентуацию. В «Шинеле» Гоголя Башмачкин, у Достоевского — Мышкин увлечены каллиграфией, мир букв для которых представляет собой некую живую реальность со своими особенностями, фантазиями и реальностью.

Ф. М. Достоевский пережил то, что можно назвать мучительными мгновениями, о которых он напишет: «Вот и грянул последний день его недолгой вечности, и он на пороге перед вратами неведомого... И тогда вдруг открылся ему таинственный смысл древнего изречения о том, что наступит миг, когда времени больше не будет. До смерти оставалось несколько минут.

И беспрерывная мысль: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил...», — рассказывает устами князя Мышкина Ф. М. Достоевский.

Он — недавний политический бунтарь, свято веривший в свое необыкновенное будущее, мечтавший о спасении отечества, считавший, что только он один — господин своего будущего.

Характер Достоевского вмещал в себя не только величайшее смирение, но и величайшую гордыню. Острота его переживаний дала толчок к формированию сознания, чуткого к тайнам человеческого бытия. Он видел неутоленную печаль материнских глаз, которая передалась детской душе, посеяв первые семена «неведомой грусти и неясного счастья. Добротой его пользовались. Обкрадывали его все кому не лень. Характер «тихого» Достоевского нередко поражал страстными порывами, азартом, стремлением к риску. Он увлекался не только бильярдом, но и картами. Азарт и доверчивость становились причинами больших тягот жизни. Так, получив из Москвы 1000 рублей и будучи счастливым, на другой день он уже занимал пять рублей, не имея ни копейки.

Достоевский был чуток к музыке, особенно к русским романсам.

Духовный багаж будущего писателя складывался из интереса к писательскому творчеству Гомера, Шиллера, Пушкина, Гете, Шекспира, Гофмана, Бальзака.

Известно, что история всякого произведения зависит от многих объективных обстоятельств и фактов, но определяется все же, в конечном счете, субъективными особенностями автора. Достоевский в своих произведениях всегда говорил о том, что им было лично пережито.

Его убеждение — чтобы написать роман, надо запастись, прежде всего, одним или несколькими сильными впечатлениями, пережитыми сердцем автора действительно. В этом дело поэта. Из этого впечатления развивается тема, план, стройное целое. «Грозное чувство» на всю жизнь осталось одним из сильнейших впечатлений в творчестве Дос-тоевского.

Творческая история каждого романа Достоевского началась задолго до того, как в его черновых тетрадях появились первые рабочие заметки; многие образы и ситуации возникали в других его романах и рассказах значительно раньше. Поразившие его воображение и заста-вившие задуматься еще в давние годы факты не исчезали в его памяти, а откладывались в ней, как бы накапливаясь, и вспыхивали вновь в уме и сердце при создании произведения, в котором он продолжал отстаивать волновавшую его всю жизнь идею или возвращался к личным мотивам, не давшим ему покоя.

Например, впечатления от фактов действительности «выжитых» (любимое слово Достоевского) Достоевским в самом начале 1860-х гг. и в период создания романа «Преступление и наказание», вспыхивали в его творческом сознании при создании романов «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы».

По мнению исследователей творчества Достоевского, возвращаю-щиеся образы и повторяющиеся ситуации являются основой его повествовательного искусства. Например, все больные, чахоточные женщины с подозрительным румянцем на бледных щеках сохраняют черты, общие с Марией Дмитриевной Исаевой.

Достоевский обладал ранимой душой и повышенной чувствительностью. Случайная похоронная процессия могла вызвать у него припадок эпилепсии. Его воображение поражало своей яркостью. Читая Шиллера, он страдал болями, которые слаще всех наслаждений в мире. Они пробуждали в нем любовь, которая становилась мощной побуди-тельной силой, возбуждая мечты побывать в Италии, Швейцарии. Он видел перед собой в своем воображении Елизавету, Амалию, Луизу. Достоевский перевел роман Бальзака «Евгения Гранде». Это стало для него хорошей писательской школой. Западная литература Достоевскому нужна была, чтобы лучше разглядеть Петербург, своих соотечественников и будущее России, которая, по его мнению, должна завершить то, что начала Европа.

Петербург для Достоевского был самым фантастическим городом на свете, ставший полем удивительной встречи сна и реальности, мечты и угрюмых «углов» с их обитателями. Однажды, когда он подходил к Неве, по его словам, произошло одно из самых важных событий его духовной жизни. Он задержался всего на минуту и бросил пронзительный взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром зари, догоравшей в мглистом небосклоне. Ночь ложилась над городом, и вся необъятная, вспухшая от замерзшего снега поляна Невы с последним отблеском солнца осыпалась с бесконечными мириадами искр иглистого инея. Морозный пар валил с усталых лошадей, с бегущих от мороза людей. «Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, — писал Достоевский. — Казалось... что весь мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походят на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который, в свою очередь, тотчас исчезает и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная мысль вдруг зашевелилась во мне... Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленно; как будто прозрел во что-то новое, совершенно в новый мир, мне незнакомый... Я полагаю, что с той минуты началось мое существование...» [91, с. 58].

Это описание оживления нового состояния будущего писателя есть описание особого психического состояния, возникновения особого магнетизма, который теперь сможет привлекать все, что нужно, для достижения цели, ясности, озарения, инсайта.

«... Я стал разглядывать и вдруг увидел какие-то странные лица. Все это были странные, чудные фигуры, вполне прозаические, вовсе не Дон-Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники и в то же время как будто какие-то фантастические титулярные советники... Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки двигались, а он хохотал и все хохотал! И замерещилась мне тогда другая история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое... а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная, и глубоко разорвала мне сердце вся их история».

«Главный вопрос, которым я мучился сознательно и бессознательно всю жизнь, — существование Божие, — так определяет его сам Достоевский. — Оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться...» Образ страдальца, пошедшего на крест за истину, во имя человека, вошел в его кровь и плоть с тех пор, как он помнил себя, с первыми потрясениями детской души, вошел однажды и на всю жизнь.

В двадцать шесть лет он чувствовал себя глубоким стариком, все увидевшим и все пережившим: и смерть родных, и безответную, невысказанную даже любовь, и игру неизъяснимой судьбы, и бремя пусть кратковременной, но — какой! — славы гения, уязвленности насмешками друзей и, наконец, отчаянное чувство одиночества, ощущение страшной пустоты от непонимания [91].

Видение на Екатерининском канале мало-помалу становилось повестью «Белые ночи». Шла работа над «Неточкой Незвановой», вышли рассказы «Господин Прохарчин», «Слабое сердце», «Чужая жена», «Елка и свадьба», «Ревнивый муж». Достоевского особенно не ругали, но и не хвалили.

Достоевский считал, что в страдании очищается душа от гордыни самообожествления, в страдании яснеет истина и сам страдал сполна: «Вот уж скоро пять лет, как я под конвоем в толпе людей, и ни одного часу не был один. Быть одному — это потребность нормальная, как пить и есть, иначе в насильственном этом коммунизме сделаешься человеконенавистником. Общество людей сделается ядром и заразой, а вот от этого-то нестерпимого мучения и терпел более всего в эти четыре года. Были и у меня такие минуты, когда я ненавидел всякого встречного, правого и виноватого, и смотрел на них как на воров, которые крали у меня всю жизнь безнаказанно. Самое несносное несчастье, это когда сделаешься сам несправедлив, зол, гадок; сознаешь все это, упрекаешь себя даже — и не можешь себя пересилить» [91, с. 197].

Символ веры Достоевского был прост, как он сам объяснял. «Верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, му-жественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть... Возлюбить человека как самого себя по заповеди Христовой — невозможно, — писал в своем дневнике Достоевский. — Закон личности на земле связывает. „Я" препятствует. Один Христос мог, но Христос был вековечный, от века идеал... человек во плоти... Высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего „я", — это как бы уничтожить это „я", отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье»... [91, с. 309]. Оставаясь верным христианским идеалам, Достоевский писал: «Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше бы хотелось бы оставаться с Христом, нежели с истиной...» [91, с. 138].

Каждое испытание Достоевский воспринимал через призму своего писательского труда: «Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй... черного горемычного быта. На целые томы достанет» [91, с. 59].

Писатель, в особенности русский писатель, должен найти для себя важнейшую истину. И Достоевский, сам пережив много боли и страданий, делает вывод, о котором сообщает брату: «Несчастны только злые. Мне кажется, что счастье в светлом взгляде на жизнь и в безупречности сердца, а не во внешнем» [91, с. 203].

Достоевский часто влюблялся. Делал предложения женщинам, но предложения он будто бы делал для того, чтобы еще раз (всегда в последний) доказать себе всю тщетность и смехотворность своей сокровенной надежды на семью, и, как знать, может быть и еще раз стать отцом. И душа его обрела пристанище. «Знаешь, Аня, а ведь рассказанный тогда тебе роман — лучший из всего, что написано мною, он сразу же возымел успех и, главное, произвел желаемое впечатление, — говорил Достоевский своей жене, с которой нашел он то, что искал в жизни. — Пойми, ведь я совсем не был уверен в успехе, а вдруг бы ты ответила, что любишь другого? Я потерял бы в тебе единственного человека, который сумел уже так много сказать моему сердцу» [91, с. 355].

Речь шла о романе «Преступление и наказание». И. Анненский в работе «Искусство мысли» пишет о художественной идеологии Дос-тоевского, считая, что творческий поворот романиста произошел в 1866 г. Анненский считает, что именно в романе «Преступление и наказание» «впервые мысль Достоевского расправила крылья. Из толчеи униженных и оскорбленных, от слабых сердец и прохарчинских бунтов, от конурочной мечты и подпольной злобы писатель выходит в сферу... высших нравственных проблем. Именно к этому времени настолько перегорели в его душе впечатления тяжелого опыта, что он мог с художественным беспристрастием волновать читателя идеями правды, ответственности и искупления. Ни раньше, ни позже 1866 г. Достоевский не был и тем чистым идеологом художественности, который создал «Преступление и наказание» [8, с. 401].

Несомненно, писатель совершенствовал свое творчество, приближаясь к правде жизни, осуществляя поиск истинной нравственности. Впечатляющую достоверность он искал и в работах художников. На Достоевского произвела сильное впечатление работа художника Ганса Гольбейна-младшего «На смерть Христа». Он слышал о ней, а когда с женой им удалось побывать в галерее, он долго стоял у картины. Копия этой картины висит на стене в доме Достоевских в Старой Руссе. Брак Федора Михайловича и Анны Григорьевны был счастливым. Горе было — смерть первой дочки, но было и много счастья. «За что не любить человека, который никогда не позволял себе уверовать в бессмысленность жизни, который всегда верил в то, что есть нечто серьезнее тщеславия, выше утробы, значительнее самой смер- ти. Если бы его спросили, разгадал ли он, зачем ему, именно ему даны были талант и ум, и душа, и как распорядился дарами в отпущенные сроки земные, — он мог бы ответить: было, все было — и бездны сомнений и неверия, и страсти, и блуждания между последним отчаянием и последней надеждой. Но были же и взлеты души, прозрения мысли, откровения сердца и — вот плоды его жизни, все в них, по ним судите», — писал Достоевский [91, с. 388].

Произведения Достоевского нашли отклик у многих и многих людей не только в России, но и за рубежом. Но были и негативные суждения о нем, о его творчестве. Белинский, который сначала с искренним восторгом встретил произведения молодого писателя, резко критиковал его за произведения последующие. И он был не одинок в своей критике. Но шло время, и писатель все более приближался к реализации своего замысла. «В литературном деле моем есть для меня одна торжественная сторона, моя цель и надежда—и не в достижении славы и денег, а в достижении выполнения синтеза моей художественной и поэтической идеи, то есть в желании высказаться в чем-нибудь вполне, прежде чем я умру... Мне Россия нужна; без России последние силенки и талантишко потеряю» [91, с. 389].

Творчество Достоевского питалось огромным чувство к земле русской. Именно это чувство было для Достоевского важнейшем крите-рием святости, мерилом нравственности. «Родина свята для русского сердца, потому что родина для него — высшая и последняя правда, — писал Достоевский. — И потому все можно отнять у него, все осмеять — стерпит. Но родину отнять у русского сердца, унизить, оскорбить ее так, чтобы оно застыдилось, отреклось от нее, — невозможно: нет такой силы ни на земле, ни под землей, нигде во всем белом свете. И пытаться не стоит — взбунтуется, и в этом может быть, единственном потрясении своем не простит. Долго не простит. И нередко даже не хочет понять оно, как же это можно что любить, кроме России, тосковать по чему-нибудь такой смертельной неизбывной тоской, как по родной земле» [91, с. 190].

Достоевский как писатель ставил перед собой огромные задачи. Он писал: «Да, лик мира сего требует обновления, возрождения. Главное — сохранить бы народную нравственность, культуру, идеалы народные; разгадать бы тайну народного безмолвия. Помочь бы народу стать личностью — вот задача, а для этого нужна идея общего дела, которая объ-единила бы всех в единое целое, в нацию, ибо народ, ставший нацией, — духовно взрослый народ; нация — не что иное, как народная личность. А у нас каждый сам по себе, все за себя — один Бог за всех» [91, с. 291].

Достоевский вынашивает замысел нового романа. Этому предшествовали встречи с Герценом за границей. Его героем должен был стать Версилов. В русской идее героя Россия вместит в себя и Европу, всю ее культуру, накопленную веками и всеми народами Запада, и не растворится в ней, а соединится в новом, высшем синтезе, в котором сольются все души народов в понимании и сочувствии.

Кое-кто из критиков упрекал Достоевского в том, что он преступает пределы искусства, заставляя читателей не просто переживать, но как бы и соучаствовать в поступках его героев, страдать их нравственными страданиями, как бы своими собственными. Но разве не это назначение подлинного искусства?

До сих пор твердят, что Достоевский любит выискивать патологические стороны жизни. «Любит? Болезнь укоренилась, в самом основании общества, а они не хотят замечать фактов: и видят, но проходят мимо. Нет граждан, потому и не могут замечать. У нас нет жизни, нет дела, в котором бы участвовал весь народ — вот корень, вот причина патологического разложения общества.

Чем сильнее разовьемся мы в своем национальном русском духе, тем сильнее отзовемся и в европейской душе, которой станет, наконец, внятно наше русское особое, окончательное слово — любовного братского единения всех народов», — писал Достоевский [91].

Достоевского читают как романиста, мыслителя, психолога. Еще в юности, переписываясь с братом, Достоевский высказывал идеи, которые впоследствии воплотились в его романах: «Ум — способность только материальная, душа же живет тем, что нашептывает ей сердце. Ум — только орудие или машина, движимая огнем душевных... Философию не надо полагать простой математической задачей, где неизвестное — природа!.. Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает Бога, следовательно, исполняет назначение философии. Следовательно, поэтический восторг есть восторг философии. Следовательно, философия есть та же поэзия, только высший градус ее!...» [91, с. 125].

Достоевский постоянно вникал в усложнения всякого рода, усложнения мысли или жизни. «Любя труд и не отрицая с первого же налета сложностей и запутанностей бытия и мышления, Достоевский никогда не мог начать восставать против „науки" и наукообразности, как таковой. Все это делает из Достоевского глубоко культурного писателя. ...Никто более Достоевского, „от младых ногтей" и до гроба, не жил исключительно литературою, так всецело ею, без помыслов об ином», — пишет В. В. Розанов [84, с. 431].

Жизнь менялась, но было нечто самое главное в творчестве писателя, что оставалось неизменным. Это его писательское и личностное кредо, которое сам он много раз пытался сформулировать. «Идеи меняются, сердце остается одно... Я говорю о патриотизме, об русской идее, об чувстве долга, чести национальной, обо всем, о чем вы с таким восторгом говорите, — писал Достоевский в одном из писем. — ... Россия, долг, честь? — да! Я всегда был истинно русский — говорю Вам откровенно» [91, с. 191—1921.

Русская литература на протяжении XIX в. провела глубокий и, казалось бы, всесторонний анализ страшной власти капитала. Она поведала о гипнотической, иссушающей человека силе золотого тельца в таких великих произведениях, как «Скупой рыцарь» и «Пиковая дама»; обстоятельно исследовала чичиковщину и подхалюзинщину, «купонный» строй жизни, образцы Корлупаевых и Разуваевых, физиологию быта и психологию патриархального и европеизированного купечества. В романах Достоевского она явила миру бесстрашное исследование тех бездн, к которым буржуазный строй ведет человеческую лич-ность. Каждый из русских писателей — Пушкин и Гоголь, Островский и Щедрин, Глеб Успенский и Достоевский, как и многие другие, находили свой индивидуальный подход к этой теме. Вместе с тем всех их объединяло и нечто общее. Этим основным, главным, общим в доче- ховской литературе можно, видимо, считать показ опустошения человеческой личности, ее искажение и деформации строем буржуазных отношений. С особой, воистину ужасающей силой этот процесс разрушения человеческой личности был показан Достоевским. Чехов нашел свой подход к этой теме.

Те немногочисленные упоминания писателя о Достоевском, которыми мы располагаем, показывают, что Антон Павлович хорошо знал творчество своего великого современника, но не любил его. Ставя на первое место в русской литературе Толстого, он даже не упоминает при этом о Достоевском. Его единственный прямой отзыв относился к 1889 г. «Купил в Вашем магазине Достоевского и теперь читаю, — писал он Суворину. — Хорошо, но очень уж длинно и нескромно. Много претензий».

Прохладное отношение Антона Павловича к творчеству Достоевского имело свои причины. Думается, что решающее значение играли особенности всего склада характера Чехова, всей его человеческой натуры. Ему чужды и неинтересны были всякие и всяческие «бездны», глубоко неприемлемо все, что хоть в какой-то мере отдавало иррационализмом.

Рассмотрим два художественных произведения, написанные писателями-современниками Чеховым и Достоевским на тему, которая их занимала. Это тема, связанная с судьбой женщины, которая выходит замуж не по любви, а в силу определенных обстоятельств.

«Кроткая» Ф. М. Достоевского

У Достоевского для рассказа имелся реальный прототип — швея Марья Борисова, о самоубийстве которой Достоевский прочел в первых числах октября 1876 г. в петербургских газетах: «В двенадцатом часу дня, 30 сентября, из окна мансарды шестиэтажного дома Овсянникова, № 20, по Галерной улице, выбросилась приехавшая из Москвы швея Марья Борисова. Борисова приехала из Москвы, не имея здесь никаких родственников, занималась поденного работою, и последнее время часто жаловалась на то, что труд ее скудно оплачивается, а средства, привезенные из Москвы, выходят, поэтому страшилась за будущее. 30 сентября она жаловалась на головную боль, потом села пить чай с калачом; в это время хозяйка пошла на рынок, и едва успела спуститься с лестницы, как на двор полетели обломки стекол, затем упала и сама Борисова. Она разбила два стекла в раме и ногами вперед вылезла на крышу, перекрестилась и с образом в руках, бросилась вниз. Образ этот был лик Божьей матери — благословение ее родителей. Борисова была поднята в бесчувственном состоянии и отправлена в больницу, где через несколько минут умерла».

Достоевского трагическое событие потрясло: «Этот образ в руках— странная и неслыханная еще в самоубийстве черта! Это уж какое-то кроткое, смиренное самоубийство. Тут даже, видимо, не было никакого ропота или попрека: просто стало нельзя жить, «бог не захотел» и — умерла, помолившись. Об иных вещах, как они с виду ни просты, долго не перестается думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты. Эта кроткая, истребившая себя душа невольно мучает мысль», — писал Достоевский. Одно из первых названий рассказа — «Девушка с образом».

Реальное событие получило сложное художественное преломление в повести, вобравшей в себя сюжеты целого ряда неосуществленных замыслов Достоевского 1860— 1870-х гг. Герой повести — еще один «подпольный человек», парадоксалист и обособившийся мечтатель, цитирующий «Фауста» Гете и вспоминающий книгу английского философа-позитивиста Милля. Мнительный, угрюмо рефлексирующий, мстящий обществу за нанесенную ему в прошлом обиду и одновременно сознающий всю нелепость и низость выбранной им формы мести. Однажды, поднявшись над кастовыми предрассудками, искаженными понятиями чести и изгнанный за это из общества, он замыкается в себе, уходит в отчаянное, мрачное подполье, где и вынашивает в уме и сердце идею реабилитации. Наряду с мрачным, ожесточенным, больным в душе героя живет и скрытая жажда правды, любви, искупления, но он подавляет в себе благие поры- вы и великодушные чувства, уповая на будущее, а пока строит планы, строго следуя тщательно продуманной системе.

Все планы героя уничтожила катастрофа. Разбирая причины происшествия, офицер-ростовщик одновременно выступает в роли прокурора, защитника и подсудимого, отказывающегося признать любой приговор, кроме приговора собственной совести. «О, как ужасна правда на земле!» — восклицает отчаявшийся герой. Но правда обладает и огромной очищающей силой. Суд совести поднимает героя на высоту, с которой он с данным ему несчастьем правом провозглашает свой последний и великий бунт, восставая против государства, суда, законов и веры.

В самом заглавии произведения есть определенная двойственность, парадоксальность. Кроткую героиню повести как раз отличает исключительная природная гордость. Наивная чистосердечная форма бунта Кроткой лишь выявляет и подчеркивает страстность и благородство ее натуры. Бунт подавила утонченная и «подлая» система мужа. Восторг мужа испугал Кроткую, привыкшую к мысли, что все останется так; принять же его любовь, ответив тем же, и именно всецело, а не какой-нибудь «полулюбовью» она не может, — «честность» не позво-ляет лгать и притворяться. Кроткая предпочла истребить себя, не находя сил терпеть новую, и еще более ужасную, чем прежде, муку. И это ее последний бунт, доведенный до смертной «точки», несмотря на «грех». Любить не получилось.

«Кроткая» — одно из самых совершенных художественных творенийДостоевского. Глубокое впечатление рассказ «Кроткая» произвел на М. Е. Салтыкова-Щедрина: «...просто плакать хочется, когда его читаешь; таких жемчужин немного во всей европейской литературе».

Достоевский называет «Кроткую» фантастическим рассказом, пишет, что этой повестью он был занят большую часть месяца. «Это не рассказ и не записки». И далее начинается его повествование от автора, который очень сочувствует действующим лицам, судьба которых так занимает его. В экспозиции рассказа мы читаем: «Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей»...

«ТА)и года» А. П. Чехова

Чехова отличало глубокое презрение к пустой трате величайшего достояния человека—его жизни, глубокое уважение к целеустремленному самоотверженному труду. «А мне надо писать, писать и спешить на почтовых, так как для меня не писать — значит жить в долг и ханд- рить». В начале 1895 г. Чехов скажет, что «литературе я обязан счастливейшими днями моей жизни и лучшими симпатиями... Сюжетов скопилось пропасть, сплошь жизнерадостные».

Расставшись с долгами, он едет за границу и пишет повесть о московской жизни, которая получила название «Три года». В повести Чехов подошел к раскрытию мертвящей власти капитала с принципиально иных позиций. Его не столько интересует деформация человеческой личности, духовное уродство людей, порабощенных этой властью, сколько конфликт человека с основами буржуазного строя жизни. При этом чем полнее личность сохранила свои человеческие черты, тем острее и непримиримее был конфликт.

Повесть «Три года» вынашивалась долго. Первые наброски были сделаны писателем еще во время его первого зарубежного путешествия в 1891 г. Завершающий период работы — 1894 г. Таким образом, повесть и писалась три года. Повесть существовала в виде фрагментов, узловых сцен, зарисовок, тем дискуссии, то есть в разрозненном виде. Опубликована впервые в «Русской мысли» в 1895 г. В этом году вышли в свет рассказы «Ариадна», «Супруга», «Убийство», завершена работа над пьесой «Чайка» и выпущена книга «Остров Сахалин».

Повесть была задумана с тем, чтобы сполна рассчитаться с той амбарной жизнью, которую сам писатель вкусил в детские годы. Она поглотила большую часть жизни его отца, исковеркала его старших бра-тьев. В амбарах Лаптевых такие же тюремные решетки, как и в рагинс- кой палате. В процессе работы общая оценка амбарной жизни не изменилась, новая творческая установка внесла в этот замысел кое-какие поправки. В конечном варианте главным является не описание лап- тевского застенка как такового, а рассказ о томлении в нем человеческого духа, драма человека, который понимает мертвящий характер своего миллионного дела, но в силу своей слабости, роковой печати того же дела не находит сил порвать с ним.

Эта драма проходит на фоне другой жизни, жизни людей, свободных от добровольного самоумерщвления. Там идут горячие споры, утверждающие принципы поколения людей, идущих навстречу этой другой жизни. Лаптев тоже ощущает себя человеком, попавшим не на свою улицу. Свое бессилие уйти он объясняет тем, что он «раб, внук крепостного». «Прежде, чем мы, чумазые, — говорит он Ярцеву, — выбьемся на настоящую дорогу, много нашего брата ляжет костьми!» Но для Ярцева это служит лишь доказательством богатства и разнообразия русской жизни. «Знаете, я с каждым днем все более убеждаюсь, что мы живем накануне величайшего торжества, и мне хотелось бы дожить, самому уча- ствовать. Хотите, верьте, хотите — нет, но, по-моему, подрастает теперь замечательное поколение. Когда я занимаюсь с детьми, особенно с девочками, то испытываю наслаждение. Чудесные дети!» И он рассказывает, как и сам он рвется ко все новым и новым занятиям — русской историей, педагогикой, музыкой, литературой. «Я вовсе не хочу, чтобы из меня вышло что-нибудь особенное. Чтобы и создал великое, а мне просто хочется жить, мечтать, надеяться, всюду поспевать... Жизнь, голубчик, коротка и надо прожить еще получше». Пожалуй, это было наиболее полным выражением того нового настроения, которое охватывало писателя в середине девяностых годов.

Сам он в декабре 1894 г. выразил те же мысли кратко и емко. На вопрос Суворина, что же, по мнению Чехова, теперь должен делать русский человек, Антон Павлович ответил так: «Желать. Ему нужны, прежде всего, желания, темперамент. Надоело кисляйство». Это была замечательная формула. Она удивительно точно определяла основной пафос зрелого творчества писателя.

В повести «Три года» становятся существенными лирические нача-ла: история любви Лаптева, история ее зарождения и увядания. Чеховское творчество не знает счастливой любви. Он выписывает драму любви, трагикомедию безлюбовного сожительства людей. В начале девяностых в свою записную книжку Чехов вносит следующие слова: «То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, есть нормальное состояние. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть». Должен быть, но не так уж часто это бывает. В этом и состоит, по Чехову, драма, драма подавленной, безответной и поруганной любви.

Тема повести «Три года» очень похожа на попытку, глядя со стороны, разобраться в наболевшем, лично пережитом: «Мужчина должен увлекаться, безумствовать, делать ошибку, страдать!», «Вы рассудитель-ны, как старая баба» [17].

«Надо воспитывать женщину так, чтобы она умела, подобно мужчине, сознавать свою неправоту, а то она, по ее мнению, всегда права. Внушайте девочке с пеленок, что мужчина прежде всего не кавалер и не жених, а ее ближний, равный ей во всем. Приучайте ее логически мыслить, обобщать и не уверяйте ее, что ее мозг весит меньше мужского...» Эта часть исповеди Шамохина из рассказа «Ариадна» есть чеховский ответ на загадку поразивших его странностей женского характера. «Ответ вполне в духе просветительски! и, материалистического понимания женского вопроса, ответ, лишенный пессимизма, глубоко гуманный. Этот гуманистический ответ позволил Чехову быть бесстрашным и бескомпромиссным в художественном анализе самых сложных и трудных явлений. Таким же бескомпромиссным, каким он был по отношению к самому себе. Ведь это и позволило ему однажды почувствовать, что в жилах его течет уже не «рабская, а настоящая человеческая кровь» [17].

Велико многообразие драм любви, которые рисует Чехов. И каждый раз это следствие более глубокого постижения человеческих характеров, социальной действительности в целом и вместе с тем все новых и новых художественных поисков и открытий.

Вернемся к творчеству Достоевского. В рассказе «Кроткая» юная девушка старается найти свой путь, зацепиться, в этой жизни, найти свое место. Она живет у теток, будучи сиротой. Живя в их доме на правах прислуги, она все же закончила курсы, дающие право работать гувернанткой. Для того чтобы опубликовать объявление в газетах для поиска места, она закладывает оставшиеся от родителей кое-какие вещицы. Но ничего не получилась: на ее объявление никто не откликнулся.

Старый толстый сосед-вдовец, который уже «усахарил» двух жен, пришел сватать бедную сироту. Но о несчастье девушки уже знал ростовщик, у которого она делала заклады. Он пришел спасти девушку. Но это спасение — брак с малоизвестным и нелюбимым человеком. Как ведет себя девушка? Сначала она пытается любить, старается, но все ее усилия разбиваются на продуманное поведение мужа, который молчит. Ему уже пятьдесят, а ей шестнадцать. Он уверен, что осчастливил бедную сироту, которая должна быть благодарна ему.

Весь рассказ строится Достоевским от лица мужа, который, выработав определенную тактику своего поведения, непонятного юной жене, держится холодно, молчит, но любит и любит все больше.

Но она не в состоянии принять его любви. Он становится ненавистным ей до такой степени, что однажды она решается выстрелить в него из пистолета. Этот случай производит на супругов сильнейшее впечатление. Жена после столь решительных действий заболевает, мечется в горячке.

Судьба меняет их отношения, но не уничтожает его любовь. Он прощает все, потому что осознает, что нету него никого дороже, чем жена. Он собирается бросить свое дело, уехать в Булонь и начать сначала семейную жизнь. Когда-то он ушел из офицерства, никому не доказав свою правоту. Теперь он пытается простить жене попытку убийства. Она не уходит к др>і им>. Она уже не верит в то, что сможет найти себя в этой жизни. Она выбирает смерть. Истина, к которой приходит он, в раздумье в ночь наедине с трупом жены, что она его не любила, а презирала. '

«Люди, любите друг друга!» Но они не любят друг друга, не умеют. Жить друг без друга не научились, и любить не могут. Ненавидят, презирают, мучаются и мучают.

У Чехова та же тема. Влюбленный молодой человек, отнюдь не блестящей наружности, делает предложение молодой женщине, провинциалке, которая живет с отцом, неряшливым врачом. Женщина сначала отказывает, но, подумав, соглашается. Но согласие на брак не есть еще любовь. И начинаются страдания от невозможности полюбить.

Проходит три года. Жизнь не проста. Его мечты рухнули. Сколько лет он хотел удалиться от старых амбаров, где провел свое рабское детство, где его, как и других детей, били и унижали, но жизнь снова воз-вращает все на круги своя.

Они многое пережили — умирает их ребенок. Она горько страдает. Он трудно ищет свой путь, едет за границу и начинает понимать, что изменить жизнь свою он не смог, как собака, которая привыкла к неволе, к рабскому состоянию.

Теперь его любит жена. Он стал ей дорог. Она счастлива. Когда вновь видит его... А он уже не чувствует прежних чувств. Но он жив, он открыт будущему. Что ожидает их в будущем? Он отвечает: «Поживем — увидим».

Во время написания повести «Три года» у А. П. Чехова впереди было «будущее». Он был полон сил и активности. В этой повести он многократно использует цвет. Анализируя использование цветов, можно сде-лать заключение, что наиболее часто у Чехова встречается красный цвет. (В тексте мы находим следующие слова и фразы: краснощекая; красный; красная масть; румянец; с румянцем; красные пятна; покраснел; с красными от мороза щеками; красный как кирпич; по красной части неба; дошли до Красного пруда; багровые, как зарево на небе; с окровавленным лицом; глаза покраснели; лицо было красное; комод из красного дерева; пунцовые нити; зеленая занавеска; серый; белый; черный; оранжевый; коричневое платье; белое с золотым; платье белое с голубыми цветочками; лилового цвета снега; золотые карнизы; нежно-розовым от пожара; с белым русским лицом; в черном платье; черная, точно траурная шляпа; одета во все черное; черная собака; светло-кремового цвета.)

Чехов, пожалуй, чаще других писателей использует цвет в тексте. Это не случайно, поскольку внимание к деталям, к подробностям является важным приемом его творчества. «Чехов не покидал обыденного. Пристальный взор его ни на минуту не отрывался от мелочей. Он любил эти мелочи и сумел подсмотреть здесь больше, чем Метер- линк», — писал А. Белый, высоко ценивший творчество писателя. Он считал, что Чехов был истинным художником, к которому могут быть сведены разнообразные, часто противоположные и борющиеся друг с другом художественные школы [10, с. 371—372].

К. С. Станиславский считал, что Чехов был великолепным физи- огномистом. «Однажды ко мне в уборную зашел один близкий мне человек, очень жизнерадостный, веселый, считавшийся в обществе немного беспутным, вспоминает Станиславский. Антон Павлович все время очень пристально смотрел на него и сидел с серьезным лицом, молча, не вмешиваясь в нашу беседу. Когда господин ушел, Антон Павлович после некоторых вопросов воскликнул: «Послушайте, он же самоубийца».

Такое суждение показалось Станиславскому очень смешным. Но он с изумлением вспомнил об этом через несколько лет, когда узнал, что человек этот действительно отравился.

Станиславский, хорошо зная Чехова, считал, что он был самым большим оптимистом будущего. Он бодро, всегда оживленно, с верой рисовал красивое будущее нашей русской жизни. А к настоящему относился только без лжи и не боялся правды. И те самые люди, которые называли его пессимистом, сами первые раскисали, или громили настоящее, особенно восьмидесятые и девяностые годы, в которые пришлось жить Антону Павловичу. Если прибавить его тяжелый недуг, который причинял ему столько страданий, его одиночество в Ялте и, несмотря на это, его всегда жизнерадостное лицо, всегда полное интереса ко всему, что его окружало, то вряд ли в этих данных можно найти черты для портрета пессимиста» [94, с. 323—324].

Анализ почерка А. П. Чехова4, выполненный Д. М. Зуевым-Инсаровым

«Самое рельефное, выпуклое, самое характерное в почерке Чехова — это его подпись. Каждый человек уже с детства привыкает смотреть на прописные буквы как на буквы, имеющие особое значение: ими открываются красные строки, они следуют за точкою, они возглавляют слова, которым придается особое значение, как общественное, так и личное. Оттенить, выделить, увеличить эти буквы — значит обратить особенное внимание на значение этих слов. Это и сделал Чехов с первыми буквами имени и фамилии. На графологическом языке это свидетельствует о большом как личном, так и профессиональ-

Анализ почерка выполнен Д. М. Зуевым-Инсаровым.

ном самолюбии, о внутренней самооценке, честолюбии. Эта подпись растет постепенно, варьируя в отдельных рисунках: то кокетливо вычурная, как в письмах брату,.то строгая, выдержанная. Это все объяснимо соответствующими настроениями Чехова, а настроение в его жизни играло значительную роль.

Трагическое впечатление даже для не знакомого с графологией человека оставляет рисунок подписи Чехова в последнем его письме к проф. Россоли- мо. Падающий, продолженный в своем падении до края листа бумаги росчерк, как опущенные в изнеможении руки, тогда как содержание письма носит, шюборот, приподнято-бодрый ха- Рис. 10.3. Автограф А. П. Чехова рактер. Чехов говорит в нем о своей уверенности в выздоровлении. Но почерк фиксировав свое — близкий конец. Надломленный организм уже не мог давать смелых и уверенных линий письма.

Рис. 10.4. Рукопись рассказа А. П. Чехова

Дуги, росчерки над буквами как будто отводят творческую энергию автора в свободную плоскость бумаги, кроме того, этим завиткам художественной волей автора придана какая-то особая гармоничность, тонкость, что, безусловно, указывает на тонкость его вкусовых потреб-

ностей. Но есть срывы: грубые, резкие мазки. Так же и в языке Чехова иногда проскальзывали грубоватая шутка, вольное словцо, сравнение. Знаки пунктуации носят отчетливый характер, в них чувствуются действительные остановки диктующей мысли. Это свидетельствует о чеховском самоанализе, рефлексии, способности причинять себе подобным самоанализом сильные душевные страдания. Волевой твердости в почерке Чехова нет, письмо страдает отсутствием графической твердости в начертаниях, почти отсутствуют углы в конфигурациях, образующихся от пересечения двух энергично начертанных линий. Автор заменяет эти углы мягкими дугообразными начертаниями, что должно свидетельствовать и о его способности идти на компромиссы. Его можно расположить к себе ласкою, внешней уступчивостью, он мяг- кохарактерен, мечтатель в душе.

Его легко рассердить, но и легко растрогать. Временами он подозрителен, мнителен, во многом настороже, многое в себе подавляет, замалчивает, скрывает. В этих графических взрывах росчерков чувствуются искания, хотя при этом большинство росчерков в своем рисунке не закончено, обрывается неожиданно, указывая на неудовлетворенность и срывы, разочарованность, сознание своего волевого бессилия. Все это переживается в себе, замалчивается, нет откровенности до конца, на это указывают тщательно закрытые гласные Чехова.

Боясь разочарований, ко многому относится недоверчиво. Ему свойственны изумительная наблюдательность, умение подмечать мелочи, способность синтезировать, складывать наблюдения в одно целое.

Видны разрозненные и часто по существу разнохарактерные элементы письма. Это, безусловно, указывает на известную расщепленность личности. Чувствуется желание руководить собою, что не всегда удается. Часто принимает решения и тут же их отменяет [43, с. 88—90].

Чехов и Достоевский — два величайших русских писателя. Их по праву называют писателями-психологами. Их творчество — поиск ис-тины о душе человеческой, который принес много результатов, много находок. А. П. Чеховописывал будничную жизнь обычных людей, примеряя к ним высочайший критерий нравственности. А жизнь, переполненная пошлостью, не выдерживает такого критерия. Одной из важнейших задач творчества Чехова было найти ответ на вопрос: почему люди так несчастны, что мешает им быть счастливыми? Многие произведения Чехова посвящены теме любви. Любовь в рассказах, романах и пьесах очень разная и часто неразделенная. «С изнурительной чахоткой в груди... Чехов прошел недлинный путь жизни, на все оглядываясь, все замечая, ни с чем бурно не враждуя, и вообще бурь в себе и из себя не развивая. «Штормы — в океа- не; на Руси какие штормы? Стелется ветерок». И безграничные равнины Руси, с ее тихими реками, вялой и милой зеленью — все окинул он ласковым и печальным взглядом, — взглядом человека, который добирается до ночлега и обдумывает, будет ли он тепел, не придется ли опять зябнуть.

Он наблюдал, видел, рассказывал...

«Любовь? Где же вечная любовь?» — Не на Руси! «Верная любовь?» — Не по нашим нравам... И задумчивый художник, с полукритикой, без возможности протеста и борьбы, шел и шел... к ночлегу, к станции ли. Пресса и общество шумели вокруг него, неглубоким и не «своим» у каждого шумом. Лес шумит, а дерева не слышно. И среди шумящего леса шел путник-созерцатель, не вторя лесу, но и не дисгармонируя с ним, его не поддерживая, но и ему не противореча. У Чехова было столько же «хочу», сколько «не хочу». Именно так у Руси, у которой «не хочется» также много, как «хочется». Все нерешительно, все неясно...

Он стал любимым писателем нашего безволия, нашего безгероиз- ма, нашей обыденщины, нашего «средненького»... Чехова не забудут... В нем есть бесконечность —бесконечность нашей России» [43, с. 363].

Достоевский ставил иные задачи. Для него важно было показать патологию общества, его болезнь, диалектику заблудшей души. Одной из ведущих тем для Достоевского была тема человеческих страстей, часто пагубных, в которых запутывается человек, а сможет ли выйти? Отсюда интерес писателя к проблеме покаяния, так близкого нам сегодня.

Чехов и Достоевский — два разных и не похожих друг на друга писателей. Но есть то, что ставит их в один ряд великих творцов своего времени. Это, прежде всего, интерес к человеку и его судьбе, вера в его силу, развитие, будущее. За этой верой стояла гигантская работоспособность, талант людей, вышедших из бедных российских семей и ставших гордостью великой русской культуры. И еще одна очень важная черта, объединяющая двух разных писателей, — это патриотизм, который неотделим от всего того, что создано мастерами рус-ского слова.