1. Адаптационная модель здоровой личности

Наряду с античной концепцией здоровья как внутриличностной согласованности широкое распространение и признание получила альтернативная модель, возникшая на стыке социологического подхода и биологических наук, и составляющая концептуальный базис современной медицины и психиатрии.

Второй (в нашем обзоре) “адаптационный” эталон охватывает систему отношений индивида с окружающим его миром и предполагает рассмотрение проблем здоровья и болезни во внешнем плане жизнедеятельности человека. Чтобы лучше понять специфику этого эталона, остановимся на основных положениях “адаптационной модели”. Оговоримся, что далее, обращаясь к различным научным концепциям, мы в основном будем говорить именно о “модели” (как о научном отражении эталона), подразумевая при этом и формирующий ее эталон.

Адаптационная модель здоровой личности сформировалась в границах тех научных теорий и подходов, которые фокусируются на характере взаимодействия индивида с его окружением, как на основном аспекте человеческого существования. В основе любого рассуждения о здоровье здесь лежит представление о биосоциальной природе человека, формирующейся и претерпевающей преобразования в процессе адаптации к окружающему миру. Главный критерий оценки оптимального функционирования — характер и степень включенности индивида во внешние биологические (или экологические) и социальные системы. С одной стороны, подразумевается такой уровень развития природных задатков индивида, при котором обеспечивается выживание и приспособление к окружающей его природной среде.

Такое представление о здоровье является продуктом научной мысли XIX столетия. Теоретические предпосылки данной модели мы можем обнаружить, во-первых, в эволюционном учении Ч. Дарвина, который считал главной движущей силой эволюции борьбу за выживание, приводящую ко все более совершенному приспособлению к окружающей среде, а во-вторых, в социологии О. Конта и, в особенности, Э.Дюркгейма, рассматривавшего любое проявление духовной жизни человека, прежде

41

всего как функцию его социальных отношений. Именно из этих двух источников заимствованы два главных параметра, на которые, так или иначе, ориентируются современная медицина и психиатрия: приспособленность к окружающей биосоциальной среде и гармоничная включенность в сообщество людей. Данные параметры представляют собой соответственно два основных компонента (или аспекта) общей адаптированности человека: биологический и социальный.

Рассмотрение этих двух аспектов поможет нам отыскать наиболее устойчивые характеристики того социокультурного эталона здоровья, который лежит в основании “адаптационной модели”; иными словами, поможет выявить и описать принципиально важные и существенные показатели адаптированности, служащие критериями оценки здоровья и благополучия индивида в медицинской и психиатрической практике.

Мы последовательно подвергнем анализу наиболее общие адаптационные подходы к проблеме здоровья (условно обозначим их как психофизиологический, эволюционистский и социально­ориентированный), рассмотрим психологические теории, базирующиеся на адаптационной модели, а также попытаемся прояснить ценностные основания таких социальных и дискурсивных практик, как традиционная медицина и психиатрия.

Когда идет речь о биологической адаптации личности, т. е. о приспособленности к окружающей природной среде, выделяются два уровня естественно-научного анализа проблематики здоровья: индивидуальный и общевидовой.

В первом случае анализируется система информационного и энергетического обмена между индивидом, представляющим психофизическое единство, и окружающей его средой. Выделяются вредоносные, разрушительные воздействия среды, определяется степень устойчивости организма и психики по отношению к этим воздействиям. Взаимодействие индивида с его окружением сводится к схеме “вызов — ответ”: любой внешний стимул требует ответной реакции, характер которой определяется психофизическими особенностями индивида. При этом предполагается оптимум психофизического реагирования на внешние стимулы, поддержание которого обеспечивает целостность и стабильность организма. Такой подход имеет место в биологической теории стресса. Согласно концепции Г. Селье, “стресс есть неспецифический ответ организма на любое предъявленное ему требование” [165, с. 15]. Факторы, вызывающие стресс (стрессоры), различны, но они запускают одинаковую в сущности биологическую реакцию. Естественное назначение стресса состоит в актуализации приспособительных способностей организма, поэтому некорректно рассматривать стресс как реакцию только на негативные воздействия среды. Полная свобода от стресса означает смерть. В общем континууме опыта стрессовые реакции связаны как с позитивными, так и с негативными переживаниями; все определяется степенью стресса-устойчивости организма и психики, способностью переносить стресс без необратимых потерь. Стресс может перерасти в дистресс, т. е. в страдание и болезнь; в то же время сильный, здоровый и успешно адаптированный человек может обрести в стрессе “аромат и вкус жизни” [там же, с. 58]. На основе этой теории Селье предложил кодекс здорового и полноценного существования, следование которому позволяет поддерживать стресс на оптимальном уровне, избегая дистресса и в то же время живя полнокровной насыщенной жизнью [там же, с.

Здоровье, в свете биологических концепций, созвучных теории Селье, непосредственно связано с сохранением постоянства внутренней среды организма, которое не должно нарушаться в процессе интенсивного взаимодействия с внешней средой. Американский физиолог Уолтер Кеннон соотносил нормальную жизнедеятельность со способностью организма сохранять устойчивость или с такой “координированностью физиологических процессов, при которой поддерживается большинство устойчивых состояний организма”. Кеннон ввел понятие “гомеостазис” (от древнегреческого Ьошоюз

— одинаковый и 81а818 — состояние), которое можно также перевести как “сила устойчивости” [там же, с. 21]. Иными словами, биологической мерой здоровья можно признать способность поддерживать стабильность на психофизическом уровне в условиях непосредственного и активного контакта с окружающей средой.

В целях поддержания такой стабильности И. Шульцем была разработана особая система психофизического саморегулирования, получившая название “аутогенная тренировка”. Это особый комплекс мероприятий, направленных на формирование в человеке умения поддерживать оптимальный уровень функционирования организма посредством оказания на него специальных психофизических воздействий. Подход Шульца базируется на идее о том, что здоровое функционирование организма непосредственно связано со способностью произвольно регулировать основные физиологические функции.

Один из последователей Шульца, Ханнес Линдеман, видел в болезни нарушение системы психофизической саморегуляции, обусловленное рядом факторов — от стремительной урбанизации до неудач и негативных переживаний. В то же время он полагал, что необходимым условием оздоровления является установка на поддержание внутренней стабильности организма и успешное взаимодействие с окружающим миром. Причем “аутогенное погружение”, как утверждает Линдеман, представляет собой эффективный метод сознательного формирования такой установки [108, с.

Итак, на индивидуальном уровне биологической адаптации здоровье непосредственно зависит от способности индивида при любой интенсивности контакта с биосоциальным окружением регулировать психофизиологические состояния своего организма, обеспечивая оптимум его функционирования.

В рассмотренных выше концепциях здоровье выступает в качестве индивидуальной характеристики и может быть определено как функция взаимодействия индивида с его окружением на психофизиологическом уровне. Однако та же проблема нормального функционирования может изучаться в свете теории приспособления человечества как вида. В этом случае индивидуальное развитие человека рассматривается как неотъемлемая составляющая единого биологического процесса. Любые явления душевной жизни, любые внутриличностные преобразования оцениваются в широком контексте общевидовой эволюции; становление индивида приобретает биологическое значение в масштабах популяции. Глобальное рассмотрение сменяет более частный античный “взгляд изнутри”. Границы исследования и анализа значительно раздвигаются, постигается уже не отдельный индивид во всем многообразии его внутреннего опыта, но человечество как эволюционирующий вид, неотделимый от органического единства жизни. Такой масштабный анализ представлен в монументальном труде Конрада Лоренца “Оборотная сторона зеркала. Опыт естественной истории человеческого познания” [111]. Следуя дарвиновскому учению, Лоренц рассматривает эволюцию человечества как целенаправленный процесс приспособления к меняющимся условиям жизни, который регулируется естественным отбором.

По Лоренцу, “эволюция есть процесс познания, потому что любое приспособление к определенным условиям внешнего мира означает, что органическая система получает некоторое количество информации об этих условиях” [111, с. 248]. Человечество со всем богатством его культурного опыта выступает как живая макросистема, приобретающая в процессе эволюции новые системные свойства. Информационный и энергетический обмен призван обеспечить взаимную приспособленность живых организмов и окружающего мира, которую можно уподобить “предустановленной гармонии”. Лоренц предлагает естественно-научное рассмотрение фундаментальных проблем человеческого духа и определяет познание как видовую приспособительную функцию. Любая патология представляет собой “расстройство врожденных форм поведения”, сбой в нормальном функционировании адаптирующейся живой системы. Исследование таких “расстройств” помогает прояснить глубинные закономерности приспособления и развития человечества. Так называемые болезни духа, упадок и гибель культуры, по Лоренцу, следует понимать как нарушение основных (специфичных для человечества как вида) адаптационных механизмов. Базовые человеческие особенности и свойства являются вместе с тем выражением системных качеств человечества как живой макросистемы. То или иное проявление человеческой природы признается здоровым или больным в зависимости от его целесообразности для общевидовой адаптации. Здоровым является все, что полезно и целесообразно для выживания вида, тогда как “последнее слово” в оценке тех или иных адаптивных качеств остается за естественным отбором [там же].

Таким же глобализмом характеризуются биологические концепции, связанные с теорией биосферы В. И. Вернадского. В них здоровье, как и другие фундаментальные характеристики человека, определяется в свете масштабных биосферных процессов, в которых человечество играет все более значительную роль. Согласно В. И. Вернадскому, человечество — составная часть биосферы, обеспечивающая ее постепенное преобразование в ноосферу — т.е. сферу духовной активности человека [85]. В ходе эволюции живой материи удельный вес, значение и преобразующее влияние человеческого сознания, культуры и духа неуклонно возрастают. “Сознание человечества становится той силой, тем фактором, который мы должны принять во внимание, когда мы изучаем всякий природный процесс” [41, с. 294]. Вследствие этого такие проблемы, как здоровье и благополучное развитие вида Ното 8ар1еп8, приобретают глобальное значение.

Теория биосферы, рассматривающая жизнь как “планетное явление космического характера”, содержит идею о всеохватывающем единстве космопланетарных, социально-исторических и естественно-природных процессов, из взаимодействия которых возникает целостный феномен человека [86, с. 197]. Совокупность социальных и природных свойств субъекта определяет характер его участия в глобальных процессах единого социоприродного мира, преобразуемого человеческим трудом. Из представления о нерасторжимости социоприродных (экологических) связей рождается концепция “экологического императива”, требующего от человека не вступать в противоречие с естественно­природными процессами, поскольку это грозит необратимыми изменениями [там же, с. 198]. Этот императив перекликается с главной заповедью стоической философии: “Живи согласно природе Целого”. В свете учения о биосфере, взаимодействие человека с окружающей средой не исчерпывается выживанием в ней и приспособлением к ней; оно предполагает также ее активное преобразование, которое не должно идти вразрез с природными законами и нарушать экологическое равновесие. Это требование исходит из положения о том, что человечество только тогда может прогрессивно развиваться, когда оно своей жизнедеятельностью увеличивает упорядоченность среды своего обитания (в соответствии с законами Вернадского — Бауэра) [там же, с. 26]. Данные науки показывают, что когда созданные человеком социальные институты вступают в противоречие с закономерностями природного характера, одновременно появляются дополнительные разрушающие их факторы. Видимо, так обстояло дело в некоторых мезоамериканских обществах с характерной для них моделью “пирамиды жертвоприношения”, проанализированной американским социологом П. Бергером. В результате внутреннего несоответствия социального и естественно-природного человеческие коллективы такого типа были обречены на вырождение или количественную самоликвидацию (депопуляцию) [240]. Это доказывает, что установление определенных природосообразных отношений с окружающим миром является необходимым условием выживания и полноценного существования не только отдельного человека, но и целых популяционных групп. В общей системе биосферно- ноосферных связей человека здоровье перестает выступать в качестве сугубо личностной характеристики, так как определяет созидательные и производительные возможности Ното 8ар1епз как вида.

Авторы концепции “космопланетарного феномена человека” В. П. Казначеев и Е. А. Спирин предлагают четко разграничить здоровье отдельного человека и здоровье популяции. “Здоровье индивида есть динамический процесс сохранения и развития его социально-природных (биологических, физиологических и психических) функций, социально-трудовой, социокультурной и творческой активности при максимальной продолжительности жизненного цикла. Здоровье популяции, в отличие от этого, представляет собой процесс долговременного социально-природного, социально­исторического и социокультурного развития жизнеспособности и трудоспособности человеческого коллектива в ряду поколений. Это развитие предполагает совершенствование психофизиологических, социокультурных и творческих возможностей людей” [86, с. 226].

Иными словами, основным критерием здоровья становится производительность или продуктивность человека, степень его вовлеченности в глобальные процессы освоения природного окружения, причем эти процессы не ограничиваются жизнедеятельностью отдельного индивида, но охватывают деятельность целых популяций на протяжении жизни многих поколений. Так исследование расширяет свою область до глобальных масштабов, и к индивидуальному уровню здоровья добавляются популяционный и планетарный.

Отметим, что понятие “здоровье популяции” отнюдь не теоретическая абстракция — оно предполагает вполне определенную и измеримую величину. Качественной характеристике “статус здоровой популяции” соответствует “количество лет здоровой жизни” (УОНЬ). Эту единицу измерения популяционного здоровья ввели эксперты, составившие “программу реформы здравоохранения” для правительства Ганы [220, с. 63]. Она вычисляется путем сравнения количества дней, месяцев и лет здоровой жизни, достигнутых популяцией, по отношению к общему потенциальному их количеству, которое это население могло бы насчитывать при оптимальном состоянии здоровья всех членов популяции [там же].

Показательно, что в свете биологических (эволюционистских) теорий адаптации болезнь далеко не всегда противопоставляется общевидовому или индивидуальному процессу приспособления. Напротив, в концепции ведущего отечественного ученого И. В. Давыдовского болезнь — это вынужденное “стеснение” жизни в ее “свободе” — рассматривается как активно организованный способ адаптации, как форма выживания человека в экстремальных, опасных для него условиях внешней или внутренней среды [61, с. 27 — 37; 62]. Болезнь составляет особую часть природы организма, которую человеческий разум отказывается принять в силу связанного с ней страдания, и, тем не менее, в ней следует видеть одну из адаптационных возможностей человеческого естества, существующую наряду со здоровым режимом функционирования [61, 62].

Так изменяется значение здоровья и болезни при рассмотрении их в плане биологической адаптации человека. Однако не менее значим социальный аспект адаптационной модели здоровья. Здесь акцент смещается, и вместо единства социоприродных и экологических связей на первый план выступает всесторонняя социализация личности. Лежащий в основе такого представления о личности и здоровье социологический подход противопоставляет человека как существо социальное единому царству природы и рассматривает личность исключительно как продукт социальных отношений. Общество выступает в качестве своего рода альтернативы природе, и существование отдельного индивида так же обуславливается его социальным окружением, как существование животного детерминировано биологической средой обитания. Отсюда следует определение человека как “социального животного”. Трудно переоценить влияние социологического подхода, абсолютизирующего в качестве научной истины идею социальной детерминации индивида. При таком подходе исследование любой сферы человеческого духа неизбежно вскрывает ее социальную сущность. Так, согласно Э.Дюркгейму, даже идея Бога, лежащая в основании всех религий мира, есть, прежде всего, коллективное представление, обеспечивающее сплоченность общества, т. е. интегрирующая социальная идея. Высшей духовной реальностью, стоящей над индивидом, признается коллектив [78, с. 8], а объективно наблюдаемые явления социальной жизни исследуются как основные детерминанты человеческого существования. Достоинства своего социологического метода Дюркгейм блистательно продемонстрировал в этюде “Самоубийство”, где рассматривается исключительно “социальный элемент” такого сложного и неоднозначного феномена, как суицид. По мнению Дюркгейма, причину ухода из жизни следует искать, главным образом, вне индивида, в сфере его отношений и связей с социумом, так как практически всегда можно установить ее корреляцию и с состоянием общества в целом, и с отдельными социальными процессами, такими как экономические кризисы и другие разновидности аномии. Суицидальное поведение связывается либо с неспособностью индивида интегрироваться в социум, либо с нарушением сплоченности и дезинтеграцией в самом человеческом сообществе. Выделяется также особая, исключительно социокультурная форма самоубийства, так называемый “альтруистический” суицид — уход из жизни как сознательное принесение себя в жертву

— либо ради служения высшим общечеловеческим идеям и социальным интересам, либо согласно обычаю [78, с. 196—223]. Покончить с собой может и тот, кто отделяется от общества, эгоистично противопоставляя себя ему, и тот, чья индивидуальность всецело поглощается общественной жизнью [там же, с. 196]. Так или иначе, феномен суицида, согласно Дюркгейму, неразрывно связан с общей социальной ситуацией суицидента. Та же система отсчета используется и при анализе других явлений душевной жизни субъекта. Главным остается положение, согласно которому система коллективных представлений обусловливает любые формы индивидуального сознания и поведения. Иными словами, “социологизм” (или “социальный реализм”) Дюркгейма исходит из идеи о примате социальной реальности по отношению к индивидуальной и постулирует не только принудительный характер, но также верховенство, сверхзначимость законов и норм общественной жизни, тогда как значение индивидуальной реальности признается вторичным.

Дюркгеймовская мысль, абсолютизирующая значение Социума, захватила власть над умами и предопределила социологическую направленность многих гуманитарных исследований нашего времени. Для Дюркгейма общество — Бог, для С. Московичи — “машина, творящая богов” (эта метафора послужила заглавием его монографии [128]). Влияние социальных процессов и факторов на становление личности и сознания может рассматриваться либо как формирующее и конструктивное, либо как деформирующее, искажающее; однако, в любом случае, всевластность и могущество социума остается бесспорным. Поэтому многие социологически ориентированные мыслители видят в социологии законодательницу всех прочих наук о человеке. Социологический способ объяснения провозглашается единственно верным, исключающим другие способы или включающим их в себя.

Социология в результате выступает не только как специфическая наука о социальных фактах, но и как своего рода наука наук, призванная обновить и социологизировать самые различные отрасли знания: философию, гносеологию, логику, этику, историю, экономику и др. [79, с. 320].

Результатом такой “социологизации” гуманитарного знания стал подлинный переворот в западном воззрении на природу человека. Индивидуальное Я — этот самовластный и самоопределяющийся Субъект западной философии — превратилось в социокультурный конструкт, сделалось продуктом детерминирующих его социальных отношений, культуры и языка.

Подобного подхода придерживался другой великий социолог — М. Вебер, современник Дюркгейма. Согласно Веберу, “будучи членами социальных групп, индивиды являются продуктом социальной организации” [18, с. 569]. Идеи и поступки индивидов, соответственно этому, рассматриваются как отличительные черты той или иной социальной организации; в них выражаются ценности и особенности “образа жизни” определенных социальных групп, из устремлений которых возникает динамика общества [там же]. При такой исследовательской позиции наибольшее внимание уделяется сугубо социальным характеристикам личности, таким как статус, принадлежность к одной из страт общества, вовлеченность в коллективные действия и общественные процессы.

Позднее в рамках социологии знания была развита концепция “социального конструирования реальности” (П. Бергер, Т. Лукман), в свете которой любая специфическая форма проявления человеческой природы выступает как продукт социокультурной детерминации и не существует вне взаимосвязи с социальным окружением [19, с. 82—83]. “Человеческая природа — социокультурная переменная”, а реальность повседневной жизни имеет своим основанием “интерсубъективность” и структурируется помимо индивидуальной воли, принудительно и согласно общему социальному порядку. Уже сам факт подчинения индивидуального существования предзаданному и унифицированному времяисчислению, определяющему жизненные ритмы целого сообщества (так называемое “стандартное время”), указывает на неизбежную включенность частного (личного) во всеобщее (социальное) [там же, с. 49]. Формирование познавательных функций индивида и раскрытие его способностей в значительной мере обуславливается тем, что считается “истинным” и “верным” в той культуре, к которой он принадлежит. Человеческое бытие не может ограничиваться использованием биологических средств выживания; оно всегда “помещено в контекст порядка, управления, стабильности” [там же, с. 87]. Спонтанная активность индивидов направляется на постоянное воспроизводство (каждый раз в новых формах) исконного социального порядка.

На основе этих положений возник подход, в котором социальный детерминизм достигает своей предельной выраженности. Это социальный конструкционизм. Согласно данному подходу, любые проявления человеческой природы — суть социально-сконструированные феномены. Ограничив в исконных правах такую основополагающую категорию западного мышления, как “Природа”, социальный конструкционизм нанес “сокрушительный удар” и главному духовному достоянию Запада

— человеческой субъективности. Кеннет Герген предложил подвергнуть кардинальному пересмотру классическое представление об индивидуальном Я как автономном агенте, фокусе опыта, инициаторе действий и единой сущности. Он предложил исследовать не “Я — как сущность”, но скорее “социальные методы конструирования Я” [154]. Согласно его убеждению, вопрос не в том, какова истинная природа Я, но в том, каковы те дискурсы, которые формируют Я-концепции [там же]. Различные психологические теории Я — просто эквивалентные способы осмысления этого конструкта в разных контекстах. Любые модели Я неизбежно культурно и исторически обусловлены и зависят от определенных социальных практик.

По мнению Паркера, “субъективность производится дискурсом, так же как Я подчиняется дискурсу” [там же]. В свою очередь, Ром Харре выдвинул такой постулат: “Быть Я не значит быть определенного типа существом, но значит обладать определенной теорией” [там же]. Такое положение предполагает множественность и вариативность Я-конструкций. “Методы концептуализации Я имеют жизненно важные последствия для позиционирования Я в обществе... Человек с необходимостью определяет свое Я в терминах своей позиции в социальной структуре” [там же].

В последнее время в отечественной науке предпринимаются попытки применить теорию социального конструирования реальности к изучению феноменологии здоровья. П. Д. Тищенко в своей статье “Геномика, здоровье и биотехнологический антропогенез” [173, с. 31—54] попытался обосновать идею социального конструирования понятия “здоровье” на материале анализа современной биомедицины и генетики. Исходя из тех же теоретических предпосылок, В. М. Розин в работе “Здоровье как философская и социально-психологическая проблема” пришел к следующему заключению: “Здоровье не является естественным феноменом, это социальный артефакт, неразрывно связанный с социальными (медицинскими) технологиями. Но осознается этот артефакт в превращенной форме (как естественный феномен); последнее объясняется необходимостью оправдать медицинские технологии “природой человека” [158, с. 21]. Так формируется социально-ориентированный или дискурсивный подход к проблематике здоровья, а сама категория здоровья, выходя за границы своего естественнонаучного статуса, попадает в разряд приоритетных интересов социальных наук.

Применение социологической системы интерпретаций в анализе проблем здоровья, здоровой личности и здорового функционирования психики приводит к смещению фокуса внимания в интерсубъективную область индивидуального существования — в сферу социальных и межличностных отношений субъекта. Социологический подход предполагает рассмотрение проблемы здоровья в свете основных проблем социализации и социального взаимодействия. В данном случае очевидна полная противоположность античному пониманию здоровой личности, поскольку здоровье определяется внешними по отношению к индивиду, интерсубъективными факторами.

Так, согласно Дюркгейму, благополучие субъекта в значительной мере определяется степенью сплоченности общества, а различные аномалии душевной жизни могут рассматриваться как отражения социальных аномии, следствия нарушения основополагающих общественных норм и ценностей. Индивид определяется как функциональная единица социума, актуальное состояние которой всегда детерминировано состоянием макросистемы и характером ее структурных связей. Вместо гармоничного самоощущения на первый план выдвигается соответствие индивидуальных проявлений личности устоявшейся системе социокультурных норм. Здоровье при этом практически отождествляется с нормальностью. “В социальном плане здоровье понимается как нормальное состояние, а болезнь — как отклонение от нормы” [158, с. 13]. Адекватность поведенческих реакций, способность к научению, работоспособность — таковы устойчивые социальные характеристики здорового человека. “Инвалид” означает, прежде всего, “не работающий, не трудоспособный”; в этой характеристике особо подчеркивается факт социальной ущербности и непригодности индивида, тогда как индивидуальный опыт страдания не акцентируется вовсе. “С социальной точки зрения, здоровый человек — это тот, кто эффективно функционирует... Так, в медицине здоровье ребенка определяется не относительно его идеальных природных характеристик, а относительно требований к его социальному функционированию: когда ребенок пойдет в школу, он должен эффективно учиться, потом, когда подрастет, эффективно служить в армии, когда создаст семью, родить и воспитать здоровых детей, когда пойдет работать, эффективно выполнять свои функции как специалист...” [158, с. 20—21].

Согласно такому (нормоцентристскому) подходу, любое нарушение психического здоровья равнозначно отклонению от принятой в обществе нормы и предполагает снижение социальной эффективности субъекта, а потому может рассматриваться как определенная форма социальной дезадаптации.

Таким образом, адаптационная модель призвана обозначить социальное значение здоровья, его роль в ежедневной практике социального взаимодействия индивидов.

Предложенная Дюркгеймом и другими учеными социологическая схема применялась при описании и объяснении едва ли не всех разновидностей психических заболеваний, феноменология которых не выводилась напрямую из соматических или органических нарушений. Соответственно этому, здоровье и душевное благополучие человека также рассматривались в свете его наиболее устойчивых социальных отношений.

Такой социально-ориентированный подход нашел отражение, в частности, в психотерапевтической системе А. Адлера, который писал: “Мы не сможем уяснить себе работу человеческой психики, не поняв в то же время социальные взаимоотношения... Психика не может действовать самостоятельно. Перед ней постоянно возникают проблемы, и необходимость решать их, как правило, и определяет направление развития психики. Эти проблемы неразрывно связаны с логикой нашей общественной жизни; требования общества влияют на личность, но редко позволяют ей влиять на себя, да и то лишь до определенной степени” [4, с. 27]. Отсюда Адлер делает вывод, что необходимо принять “логику нашей общественной жизни как абсолютную истину”. По его мнению, “правила общественной жизни также очевидны, как законы климата, которые вынуждают нас принимать те или иные меры”. Человека Адлер рассматривает (в духе дарвиновского учения) как “слабое животное”, способное выжить только благодаря “стадному образу жизни”, или как неполноценный организм, который постоянно преодолевает свою неполноценность, изобретая все более совершенные способы адаптации [там же]. Наиболее здоровым способом преодоления изначально присущей человеку ущербности Адлер считал всестороннее развитие социального чувства (или инстинкта), стремления к солидарности и способности кооперироваться с другими людьми. По Адлеру, “чувство неполноценности” и “чувство общности” выступают как основные источники психопатологии и здоровья. Нарушения психического здоровья он объяснял тем, что “индивидууму иногда бывает удобно реагировать на требования социально­экономической системы неправильным образом” [там же, с. 28]. (Впрочем, то, что кажется на первый взгляд провалом адаптации, часто на самом деле представляет собой “уход в болезнь”, преследующий конкретные адаптивные цели; это не столько выражение слабости и ущербности человека, сколько своеобразный способ компенсации его неполноценности.)

Очевидно, что критерии “правильного” и “неправильного” или, иначе, “здорового” и “больного” задаются социальным окружением, постоянно оценивающим индивидуальное поведение. “О том, хорошо или плохо то или иное качество характера, мы можем судить лишь глядя на него глазами общества. Хорошие поступки, например, достижения в науке, политике или искусстве, становятся достойными внимания лишь тогда, когда доказана их ценность для всех. Критерии, по которым мы судим о той или иной личности, определяются ценностью этой личности для человечества в целом. Мы сравниваем личность индивидуума с идеальным образом личности, которая выполняет свои задачи и преодолевает лежащие перед ней трудности с пользой для общества в целом, личности, чье социальное чувство высокоразвито... Это такая личность, которая ведет жизненную игру согласно законам общества” [там же, с. 32]. Суть адлеровских теоретических построений можно сформулировать так: “Адаптация личности к обществу является важнейшей психологической функцией как личности, так и общества” [там же, с. 31].

Подход Адлера представляет собой выражение крайнего социологизма, при котором абсолютизируется социальный аспект адаптированности человека, а общество признается единственным полноправным арбитром в вопросах здоровья и болезни. После того как мы обозначили крайние взгляды на адаптацию человека, акцентирующие один из основных ее аспектов (либо биологический, эволюционный, либо социологический), имеет смысл сделать краткий обзор психологических теорий, в которых принципы адаптационной модели используются для описания здоровых и патологических проявлений личности.

Видимо, наиболее последовательными сторонниками “адаптационного” подхода к проблемам здорового и полноценного функционирования могут быть признаны представители бихевиоризма. Бихевиористы, стремясь придать психологии научную строгость и объективность, присущую точным наукам, преобразовали ее в науку о поведении. В их теориях подчеркивается исключительно поведенческий аспект жизнедеятельности индивида, а вся феноменология душевной жизни (как в норме, так и при патологии) сводится к совокупности поведенческих реакций, которые могут быть либо адекватными по отношению к вызвавшим их внешним стимулам (адаптивное поведение), либо неадекватными. Анализ поведения, согласно парадигме бихевиоризма, должен носить строго объективный характер и ограничиться, как и во всех остальных естественных науках, внешне наблюдаемыми феноменами [231, с. 344].

Основным процессом, в ходе которого формируется психика человека, признается научение. В основе этого процесса лежит принцип “обусловливания” или условно-рефлекторной детерминации [там же. с. 346]. Ортодоксальный бихевиоризм настолько абсолютизирует формирующее влияние внешней среды, что сводит на нет даже такую фундаментальную проблему психологии, как мотивация человеческих поступков, ставя на место внутренних движущих сил личности (мотивов) внешние раздражители, обуславливающие стимулы. Психика, сознание, личность — лишь продукты обусловливания, несущие на себе отпечатки бесчисленных воздействий социальной среды. Они и не рассматриваются как таковые, поскольку им отказано в самостоятельном существовании.

Апофеозом бихевиоризма можно признать работу Б. Скиннера “По ту сторону свободы и достоинства”, в которой понятие “свобода” по существу упраздняется, признается лишенным строго научного значения [266]. Согласно Скиннеру, научное исследование может обнаружить в человеческой природе лишь всепоглощающий, тотальный детерминизм, абсолютную обусловленность поведения человека прошлым опытом его взаимодействия со средой [там же]. Очевидно, что нравственность и ответственность при таком воззрении попросту обесцениваются и не рассматриваются как фундаментальные вопросы человеческого бытия. Проблематика здоровья при этом сужается до одной-единственной проблемы — соответствия поведенческих реакций человека требованиям окружающей его внешней (социальной) реальности. В основе нарушений психического здоровья лежат патогенно функционирующие условно-рефлекторные механизмы, вновь и вновь запускающие неадекватные поведенческие реакции.

Исходящая из теории бихевиоризма поведенческая психотерапия строится по принципу угашения таких дезадаптивных реакций и одновременно вырабатывает более эффективные механизмы приспособления. Такова, в частности, терапевтическая система, предложенная Дж. Вольпе [274]. Здоровый человек подобен отлаженно работающей психофизиологической машине, а психотерапия призвана настраивать эту машину на более эффективный или оптимальный режим функционирования.

Следует все же оговориться, что в социально-когнитивной теории научения, предложенной Альбертом Бандурой, была предпринята попытка осветить индивидуально-личностный аспект адаптации, который в большей степени определяется психологическими особенностями и установками субъекта, нежели обуславливающими стимулами окружающей среды. Бандура предположил существование особого внутриличностного образования — когнитивного механизма самоэффективности, обеспечивающего субъекту более успешное и совершенное поведение [203, с. 390; 239, с. 122-147].

Согласно Бандуре, основная цель психотерапии состоит в повышении “осознанной самоэффективности клиента”, т. е. в подведении клиента к осознанию его способности самостоятельно добиваться успеха в различных жизненных ситуациях [203, с. 402]. Впрочем, подход Бандуры, который придерживался концепции “взаимного детерминизма” (т. е. взаимозависимости личностных

характеристик, поведенческих переменных и внешних детерминант поведения) скорее представляет собой исключение из классической теории научения. В целом же очевидно, что в бихевиоризме и поведенческой психотерапии адаптационная модель здоровой личности приобрела предельно гипертрофированный вид.

Личность и здоровье, эти сложные многофакторные явления, практически неразличимы в густой паутине условно-рефлекторных связей, основанных на бесхитростном принципе “стимул — реакция”. Живой человеческий опыт подменяется механистическими схемами. Наконец, роль субъекта в процессе оздоровления крайне пассивна, поскольку оздоровительная практика исчерпывается выработкой поведенческих навыков.

Такое сугубо механистическое понимание адаптации личности к окружающей ее среде частично пересматривается в необихевиоризме. Представители этого направления попытались восстановить автономную личность в ее исконных правах и включили в модель адаптации доминирующие мотивы личности, поставив их в непосредственное отношение к требованиям окружающей среды. При этом адаптация рассматривалась либо как состояние гармонии между индивидом и природной или социальной средой, когда потребности индивида, с одной стороны, и требования среды — с другой, полностью удовлетворяются; либо как процесс, посредством которого это гармоничное состояние достигается. Подобных формулировок придерживались Г. Айзенк, Р. Хэнки и другие исследователи [133, с. 8—9].

Согласно Р. Хэнки, социальная адаптация представляет собой процесс, посредством которого индивид или группа достигают состояния социального равновесия, что означает отсутствие переживания конфликта со средой [там же, с. 9]. Следует отметить, что бихевиористы уделяют наибольшее внимание адаптационным возможностям группы, по существу игнорируя роль самостоятельной и активной личности. Социальная адаптация понимается бихевиористами как процесс физических, социально-экономических или организационных изменений в групповом поведении, социальных отношениях или в культуре. Речь идет преимущественно об адаптации групп, а не индивида. Сам процесс адаптации приобретает скорее биологический, эволюционный, а не индивидуально-личностный смысл, и связывается с перспективами выживания и развития целых групп и сообществ. Творческая активность индивида не освещается в этих концепциях — она попросту растворяется в потоке приспособительных реакций группы.

Исследовательская установка, характерная для бихевиоризма, была преодолена в рамках интеракционистской концепции адаптации, в которой содержится идея активности адаптирующейся личности, имеющей творческий и целенаправленный характер. Причем индивид помещен здесь не только в систему общественных функций и обязанностей, но и в поле социальных ожиданий других людей, с которыми он активно устанавливает определенные социальные отношения.

В свете интеракционистской концепции адаптации, которую развивает Л. Филипс, адаптированность личности обусловлена как средовыми, так и внутрипсихическими факторами. Она выражается в двух типах ответов на воздействие среды: а) эффективный ответ на те социальные ожидания, с которыми встречается каждый в соответствии со своим возрастом и полом (примерами могут служить посещение школы и заключение брака); б) гибкость и эффективность в принятии решений при встрече с новыми и потенциально опасными условиями, способность придавать событиям желательное для себя направление.

Адаптированность первого типа Филипс считает выражением конформности к тем требованиям (нормам), которые общество предъявляет к поведению личности, тогда как второй тип адаптивного поведения связан с проявлением личной инициативы и со способностью успешно использовать создавшиеся условия для осуществления своих целей, ценностей и стремлений. Кроме того, представители интеракционистского направления социальной психологии четко различают собственно адаптацию (аёорШюп) и приспособление (а^шШеп!) [там же, с. 12]. Т. Шибутани проводит такое разграничение: “В отличие от понятия “приспособление”, которое относится к тому, как организм приспосабливается к требованиям специфических ситуаций, адаптация относится к более стабильным решениям — хорошо организованным способам справляться с типическими проблемами, к приемам, которые кристаллизуются путем последовательного ряда приспособлений” [206, с. 78]. Иными словами, общая адаптированность формируется посредством закрепления эффективных решений в типичных и повторяющихся проблемных ситуациях. Степень адаптированности может быть соотнесена с диапазоном адаптационных стратегий, позволяющих личности успешно решать актуальные задачи, которые ставит перед ней социальное окружение. Далее, согласно интеракционистам, выделяются два основных признака эффективной адаптированности:

1) адаптированность в сфере “внеличностной” социально-экономической активности, где индивид приобретает знания, умения и навыки, добивается компетентности и мастерства;

2) адаптированность в сфере межличностных отношений, где устанавливаются интимные, эмоционально-насыщенные связи с другими людьми и требуется социально-психологическая компетентность, эмпатия, способность к пониманию и сотрудничеству [133, с. 16].

Иными словами, адаптирующаяся личность сталкивается с необходимостью эффективного приспособления не только к системе социальных требований и норм, формирующих культуру конкретного общества, но и, в не меньшей степени, к системе межличностных отношений, в рамках которой осуществляются социально-психологические взаимодействия разной степени сложности и глубины.

Интеракционистская модель адаптации не вписывается в границы узкого социологизма и применима скорее в области исследования социально-психологических феноменов — непосредственных межличностных отношений и взаимодействий. Рассмотрение личности как активного субъекта, самостоятельно принимающего решения, позволило интеракционистам отойти и от ограниченного, жесткого биологизма, присущего бихевиористским концепциям. В свете интеракционизма процесс адаптации предстает уже не как вынужденное приноравливание индивида к специфическим условиям окружающей среды, но скорее как полноценное и творческое раскрытие личности во взаимодействии с другими людьми. Согласно такому подходу, способность к установлению эффективных и гармоничных межличностных взаимоотношений в значительной мере определяет социальную адаптированность и психическое здоровье личности.

Те же проблемы взаимодействия индивида с социальным окружением стали объектом исследования в классическом психоанализе и в примыкающих к нему психологических школах. С одной стороны, необходимо отметить, что основателя психоанализа Зигмунда Фрейда интересовала прежде всего динамика протекания внутриличностных процессов, а именно та внутренняя драма, которая начиная с античной эпохи усматривалась в противоборстве разума и страстей (пафоса), а в фрейдовской теории представлена как противостояние сознательного Я (Эго) и бессознательных влечений. С другой стороны, Фрейд всегда подчеркивал значение первичного окружения ребенка для формирования личности. Переводя положения Фрейда на современный научный язык, можно заключить, что этот великий мыслитель рассматривал первичную коммуникативно-интерактивную сферу ребенка как определящую и моделирующую по отношению к будущему психическому здоровью индивида. Следовательно, можно констатировать, что в учении Фрейда были интегрированы элементы как первого (античного), так и второго (адаптационного) эталонов.

Как отмечал Л. Бинсвангер, в основе психоаналитической доктрины 3. Фрейда обнаруживается “попытка показать, что следует в качестве механического детерминизма из данных особенностей естественной организации человека, а также столкновения этих особенностей с факторами окружающей среды” [26, с. 35]. Если взглянуть на фрейдовское учение сквозь призму адаптационного подхода, то все описанные Фрейдом противоречия человеческой природы окажутся следствиями ранних неудач и трудностей в адаптации к миру людей с его культурными ограничениями и социальными требованиями. Процесс формирования личности и ее защитных механизмов всецело детерминирован характером взаимодействия индивида с его социальным окружением, которое на ранних этапах развития представлено родительскими фигурами. Глубинная драма социализации, которой посвящены тексты Фрейда, заключается не только в подавлении биологических инстинктов и деформации человеческого естества, но также и в неспособности построить доверительные, открытые и основанные на любви отношения с другими людьми, в неумении, приспособившись к реалиям социальной жизни, обрести собственное устойчивое положение в мире людей. Поэтому утрата душевного здоровья связана не только с интрапсихическим процессом вытеснения, но и с нарушением значимых отношений, которое может одинаково тяжело переносить и ребенок, и взрослый невротик. Этот интерсубъективный аспект проблематики здоровья в большей степени акцентируется последователями Фрейда, особенно неофрейдистами, которые перешли от анализа динамического соотношения между структурными элементами личности к исследованию динамики значимых социальных отношений, в которых как раз и формируется здоровая или больная (невротичная) личность.

Успешная адаптация в сфере межличностных отношений рассматривалась как необходимое условие душевного здоровья и благополучия личности представителем неофрейдизма, американским психиатром Гарри Стэк Салливаном. Салливан считал, что душевное заболевание обусловливается нарушением межличностных отношений и непосредственно выражается в нем. Внутренний разлад есть следствие конфликта между индивидом и человеческим окружением. Это относится и к психозу, и к неврозу, поскольку внутрипсихические конфликты изначально являются межличностными конфликтами, которые постепенно переместились во внутренний мир субъекта посредством интернализации [5, с. 520; 269]. По Салливану, индивидуальная самость развивается в процессе взаимоотношений с другими людьми. Адекватное или неадекватное представление о самом себе ребенок формирует на основе так называемых “отраженных оценок”, исходящих от значимых других. Если ребенок не является желанным, и родители обращаются с ним жестоко, подвергая его унижениям, его самость деформируется, преисполняясь агрессивностью и жестокостью по отношению к миру. Здоровая и целостная Самость может возникнуть только на основе любви, эмпатии и уважения. Родительское отношение к ребенку, а также реакции на него значимых других будут определять самооценку и самоощущение субъекта на протяжении всей его взрослой жизни. Самость не является “вещью-в-себе”, автономной и замкнутой сущностью, она строится на основе “я-ты” паттернов и отражает все разнообразие взаимодействий индивида с окружающим его миром людей [27, с. 110— 111]. Психическая болезнь есть неспособность устанавливать и поддерживать конструктивные межличностные отношения, которая коренится в раннем детском опыте отверженности, одиночества, непонимания [там же]. Конструктивные межличностные отношения выступают как необходимые условия развития или восстановления приспособительных психических функций. Успешность психотерапии напрямую зависит от установления и поддержания на должном уровне таких отношений.

Та же объяснительная схема обнаруживается в трудах Карен Хорни, которая усматривала причину невротических тенденций развития личности в существовании неразрешенных внутренних конфликтов, непосредственно указывающих на некий “базальный конфликт” — болезненное столкновение ребенка с враждебным или чуждым окружением, фрустрирующим его основную витальную потребность в безопасности [201, с. 24—34]. Из фрустрации этой потребности рождается “базальная тревога”, ощущение одиночества и беспомощности перед лицом потенциально опасною мира, и к этому патогенному душевному образованию, по Хорни, может быть сведена вся этимология неврозов. Ребенок тяжело расплачивается за нечуткость шли жестокость родителей: пережитая в детстве утрата чувства безопасности вынуждает его постоянно отыскивать стратегии компенсации базальной тревоги. Движение к людям, движение против людей и самоизоляция (т. е. движение от людей) — все эти выборы предопределяются первичным (базовым) опытом взаимодействия ребенка с безопасным или, наоборот, враждебным миром [там же, с. 34—71]. Таким образом, внутренний мир человека, как и сфера его общения с людьми, отражает драму первичных отношений.

Сходные представления, касающиеся механизмов формирования зрелой Самости и патогенных аспектов первичных отношений, можно обнаружить в трудах других аналитически ориентированных психотерапевтов, таких как М. Кляйн, Д. Винникотт, X. Кохут [89, 93, 135, 273]. В этих теориях особое значение придается изначально заложенной в индивиде направленности на объект и его потребности в благоприятном контакте с внешним тЬроп, который поначалу воплощает в себе мать: “хорошая” или “плохая” мать формирует образ “хорошего” или “плохого” (не заслуживающего доверия) мира.

Будущее здоровье ребенка определяется характером его первичных связей (объектных отношений) со значимыми внешними объектами, будь то такой “частичный” объект, как (“плохая” или “хорошая”) материнская грудь, или сама мать, ранняя сепарация от которой оборачивается психическими аномалиями. Человек будет постоянно мучаться от “нарциссических” проблем (или расстройств Самости) и болезненно искать в других людях “идеальное зеркало”, способное отразить его значимость и уникальность, если ближайшее окружение в первые годы его жизни откажет ему в любви, заботе и эмоциональном контакте. Очевидно, что при переходе от недифференцированного архаического состояния “Мы”', в котором субъект и объект (мать и дитя) неразличимы, к индивидуальному бытию (в качестве Я), ребенок нуждается в установлении особой системы отношений “Я — Мир”, а нарушения в этой системе следует расценивать как основные психологические источники будущих заболеваний.

Аналогичный подход, трактующий разнообразные феномены здорового и патологического функционирования психики как производные от социальных связей индивида, заложен и в основании трансакционного анализа Эрика Берна [22, 23]. По берновской теории, полноценное существование индивида невозможю без постоянного контакта с социальной средой и представляет собой сложную социальную игру, которая может обернуться для “игрока” как успешной адаптацией, так и психическим заболеванием, в частности неврозом. В рамках своего “структурного анализа” Берн показывает, что основные состояния Я, образующие структуру личности, “Ребенок—Взрослый —Родитель” воплощают различающиеся типы восприятия и реагирования на значимые события и объекты окружающей среды; или, иначе, типичные паттерны чувствования и поведения в определенных ситуациях, кристаллизовавшиеся в ходе онтогенетического развития индивида [22]. Единицу социального взаимодействия или общения Берн именует трансакцией. Затрагивая те или иные состояния Я, трансакции актуализируют различные варианты взаимоотношений, которые могут быть гладкими и гармоничными или изначально конфликтными, разрушительными для участников взаимодействия. Из череды трансакций складываются “игры, в которые играют люди” [22]. Среди этих игр выделяется особая группа — “игры на всю жизнь” (например, “алкоголик” или “бейте меня”) [там же; с 55—71]. Привыкая к подобным играм, личность постепенно “вязнет” в патологическом паттерне функционирования. Кроме того, судьба человека регулируется часто неосознаваемым “жизненным сценарием”, который формируется с раннего детства под непосредственным влиянием ближайшего окружения и складывается из характерных для данного индивида игр [там же, с. 224—244]. Приходящий на прием к психотерапевту пациент, при трансакционном подходе, рассматривается как жертва родительского программирования, страдалец, пожизненно втянутый в патогенные социальные игры. При этом оздоровление личности возможно при условии выхода из конфликтных и деструктивных игр, осознания навязанного родительского сценария и его осмысленного “переписывания” на свой лад. Только терпеливо распутывая клубок противоречивых взаимоотношений, находя более эффективные стратегии взаимодействия с другими людьми, можно постепенно приблизиться к душевному здоровью и благополучию.

Наиболее целостная и завершенная психологическая концепция адаптации, учитывающая ее индивидуально-личностный аспект, на наш взгляд, была предложена Э. Эриксоном, автором эпигенетической теории и разработчиком концепции идентичности. Это модель жизненного цикла человека, основанная на эпигенетическом принципе и позволяющая рассматривать становление личности как поэтапное самоопределение в конкретном социальном контексте. Согласно Эриксону, личность развивается, проходя восемь последовательных стадий, на каждой из которых возникают специфические трудности адаптации и дилеммы здорового или патологического развития. Причем каждая из возрастных стадий предоставляет возможность усиления адаптационных возможностей, хотя главные достижения и даются ценой кризисов. Каждый человек на любой из этих стадий, переживая кризис, делает выбор между двумя альтернативными способами решения возрастных и ситуативных задач развития (примеры таких дилемм: “доверие —недоверие”, “автономия — стыд”, “инициатива — чувство вины”, “интимность —изоляция” и т.д.). Характер выбора сказывается на всей последующей жизни в плане ее успешности, продуктивности и здоровья. В свете этой теории, здоровая личность “активно строит свое окружение, характеризуется определенным единством и в состоянии адекватно воспринимать мир и самое себя” [218, с. 101].

Истоки личностного здоровья Эриксон видел в базовых предпосылках когнитивного и социального развития ребенка. “В последовательности приобретения наиболее значимого личностного опыта здоровый ребенок, получивший определенное воспитание, будет подчиняться внутренним законам развития, которые задают порядок развертывания потенциальностей для взаимодействия с теми людьми, которые заботятся о нем, несут за него ответственность и теми социальными институтами, которые его ждут... Личности развивается в соответствии с этапами, предетерминированными в готовности человеческого организма побуждаться расширяющимся кругом значимых индивидов и социальных институтов, осознавать их и взаимодействовать с ними” [там же, с. 102]. Таким образом, жизненный цикл человека включает в себя восемь витков адаптационной спирали, каждый из которых, расширяясь, захватывает все более обширную область социальных функций и межличностных отношений, выводя личность на более высокий уровень психологической зрелости, где обретается новая, более цельная идентичность. Правда, эта спираль может быть деформирована в силу семейного или социального неблагополучия.

Ценность теории Эриксона в том, что она показывает, как социокультурные и межличностные механизмы, определяющие индивидуальное развитие, на каждом жизненном этапе действуют в неразрывной взаимосвязи и приводят к интегральному результату — к формированию неповторимой и уникальной идентичности, представляющей собой образ собственного Я во всем богатстве отношений личности к окружающему миру.

В свете нашего анализа также представляют интерес рассуждения Э. Фромма о влиянии адаптационных процессов на формирование или трансформацию человеческого характера и, в частности, на закрепление в структуре характера патологических черт. В связи с этим Фромм выделяет две разновидности адаптации. “Целесообразно различать “статическую” и “динамическую” адаптацию. Статической мы называем такую адаптацию, при которой характер человека остается неизменным и лишь появляются какие-то новые привычки, например переход от китайского способа еды палочками к европейскому — вилкой и ножом. Китаец, приехав в Америку, приспосабливается к новому для него обычаю, но такая адаптация сама по себе вряд ли приведет к изменению его личности — ни новых черт характера, ни новых стремлений он не приобретает.

Примером динамической адаптации может послужить такая, когда ребенок подчиняется строгому, суровому отцу: он слишком боится отца, чтобы поступить иначе, и становится “послушным”. В то время как он приспосабливается к неизбежной ситуации, в нем что-то происходит. Может развиться интенсивная враждебность по отношению к отцу, которую он будет подавлять, ибо не только проявить, но даже осознать ее было бы слишком опасно. Эта подавленная враждебность — хотя она никак не проявляется — становится динамическим фактором его характера. Она может усилить страх ребенка перед отцом и тем самым привести к еще большему подчинению; может вызвать беспредметный бунт

— не против кого-либо конкретно, а против жизни вообще. Здесь, как и в первом случае, индивид приспосабливается к внешним условиям, но такое приспособление изменяет его: в нем возникают новые стремления и новые тревоги. Любой невроз — это пример подобной динамической адаптации к таким условиям, которые являются для индивида иррациональными — особенно в раннем детстве — и, вообще говоря, неблагоприятными для роста и развития ребенка. Аналогично социально­психологические явления, проявляющиеся у целых общественных групп и сопоставимые с невротическими, например, наличие явно выраженных разрушительных или садистских импульсов, иллюстрируют динамическую адаптацию к социальным условиям, иррациональным и вредным для взрослых людей... мы обращаем внимание на то, что черты и стремления человеческой натуры развиваются как реакции на определенные условия жизни'. Они достаточно устойчивы; превратившись в черты характера, они исчезают или трансформируются в другие побуждения с большим трудом. Но эти же черты характера являются гибкими в том смысле, что индивиды, особенно в детстве, развивают ту или иную склонность в соответствии с обстановкой, в которой им приходится жить. Ни одна из таких склонностей не является изначально присущей человеку” [187, с. 192-194].

Таким образом, всматриваясь в наиболее выраженные черты характера конкретного индивида, мы можем увидеть за ними реальные проблемы и трудности его адаптации к условиям жизни. А это значит, что неверно утверждать, будто человек изначально слаб или зол; его плачевное или недостойное состояние скорее отражает гнет и тяжесть тех жизненных обстоятельств, к которым он не сумел адаптироваться другим, более безобидным способом.

Следует отметить, что Фромм, исследовавший социокультурные корни основных психологических проблем своего времени и предложивший для их описания понятие “социальный характер”, отказался от жесткого детерминизма, присущего большинству адаптационных концепций. “Человеческая натура

— это не сумма врожденных, биологически закрепленных побуждений, но и не безжизненный слепок с матрицы социальных условий; это продукт исторической эволюции в синтезе с определенными врожденными механизмами и законами” [там же, с. 197]. В этом положении Фромма можно усмотреть отход от классической адаптационной модели и обращение к гуманистическим идеям, которые будут рассматриваться позднее, в свете следующего (третьего) эталона.

Помимо рассмотренных нами психологических теорий, следует также упомянуть две масштабные системы знаний о человеке, в которых биологические и социальные аспекты адаптации выступают в качестве основных критериев оценки здоровья и болезни. Это соответственно медицина и психиатрия.

Согласно Бинсвангеру, медицина представляет собой отрасль биологии человеческого организма, которая имеет дело с биологическими целями, нормами и ценностями. Медицина отличается от конкретной научной биологии, поскольку “здоровье и болезнь — это системы ценностей, объекты суждений, основанных на биологической цели...” [259, с. 254]. Если биология — это наука об организмах, в которой отсутствует центр с помещенным в него каким-либо видом организма, то медицина может быть определена как биология, в центре которой находится избранная группа организмов или, точнее, биология с особенным отношением к человеку и его жизни [там же]. “Для поддержания жизни в человеке и избавления его от (физического) страдания медицина редуцирует его к объекту природы, она ищет то, что приносит ему страдания или угрожает его жизни в природных объектах и пытается устранить эти причины” [там же].

В отличие от других наук, в медицине реакции трансформируются не в факты, но в симптомы, определяющие здоровье, болезнь или нарушения в функционировании. Симптомы поэтому можно назвать биологическими фактами, отсылающими к функционированию специфического организма (человека). Это означает, что в медицине биологические факты наделяются телеологическим значением

— ради здоровья организма [там же, с. 254 — 255]. Из рассуждений Бинсвангера следует, что медицина является не только системой биологических знаний о человеке, но также системой ценностных суждений и эталонных представлений, соответствующих целям биологической адаптации. Иными словами, на современном этапе ее развития медицина представляет собой реализацию в социальной практике исследуемого нами адаптационного эталона; причем в ней акцентируется биологическая сторона адаптации, а именно проблема биологического выживания человека. Так, в свете рассмотренных нами эволюционистских теорий медицина предстает как своего рода “цивилизованная” форма борьбы за выживание человека с конкурирующими видами, например с вирусами и микроорганизмами.

В отличие от медицины как биологической науки, психиатрию следует рассматривать в качестве социально-ориентированной дисциплины. М. Т. Хэзлем в работе “Психиатрия” определяет эту отрасль как “область медицины, изучающую расстройства, влияющие на мышление и эмоции, а следовательно, и на поведение” [198, с. 24]. Причины этих расстройств могут усматриваться в таких сугубо физиологических факторах, как мозговые дисфункции или гормональные нарушения, однако сами расстройства относятся к сфере душевной жизни, и потому должны оцениваться как психологические феномены, согласно устойчивым критериям. Очевидно, что критерии оценки тех или иных проявлений душевной жизни задаются социокультурным контекстом: культура формирует общезначимые нормы мышления, переживания, поведения и соответствующие им принципы интерпретации психического.

При всем стремлении к научной объективности психиатрия оценивает душевные аномалии на основе определенных социальных представлений, отражающих перипетии культурной жизни конкретного общества. Психиатр всегда руководствуется социальными нормативами, которые в плане адаптации ставятся выше индивидуальных особенностей, а конкретная личность рассматривается, прежде всего, в перспективе ее приспособления к обществу как к абсолютной системе ценностей. “Большинство психиатров, — отмечал Фромм, — считают структуру своего общества настолько самоочевидной, что человек, плохо приспособленный к этой структуре, является для них неполноценным. И обратно: хорошо приспособленного индивида они относят к более высокому разряду по шкале человеческих ценностей” [190, с. 290].

Психиатрия зачастую игнорирует творческую активность, уникальность и самоопределение личности, придавая первоочередное значение социальному детерминизму. Вследствие этого человеческая психика предстает в психиатрической литературе как пассивный объект или продукт социального воздействия, результат успешного или неблагоприятного взаимодействия с окружающей средой. Индивидуальность как самостоятельная ценность практически нивелируется. Так, в рамках отечественной клинической психиатрии здоровье и болезнь, норма и патология оцениваются исключительно как функции взаимоотношений “индивид-среда”, в которых активность субъекта не играет существенной роли, что видно из нижеследующих цитат: “Совокупность психических качеств человека (характеристика личности) — это результат взаимодействия эволюционно обусловленных структурно-функциональных особенностей головного мозга и организма в целом с социальными и другими факторами окружающей среды. [...] Психическая патология — это результат патогенного неблагополучия взаимоотношений человека (организма и личности) с окружающей природной и социальной средой” [92, с. 7]. Если в медицине человек выступает в качестве природного объекта — организма, то в клинической психиатрии он превращается в столь же беспомощный, пассивно страдающий объект деформирующих социальных воздействий, которые он оказывается не в состоянии выдерживать без ущерба для своего здоровья. Когда речь не идет о дисфункциях головного мозга, вызванных органическими причинами, то психическое расстройство связывается с состоянием дезадаптации, которое обуславливается семейным неблагополучием и неадекватной стратегией воспитания. В соответствии с этим психотерапия трактуется как перевоспитание, реадаптация индивида, приноравливание его психического аппарата к внешним условиям и нормам общественной жизни.

П. Б. Ганнушкин определял психотерапию как “систему морального влияния и воспитания”, которой противопоставляется неизбежное в психиатрии “насилие” — принудительное помещение

душевнобольного в специальное закрытое учреждение [49, с. 36]. В обоих случаях подразумевается нормирование, но в первом оно осуществляется посредством внушения и влияния авторитета, а во втором — репрессивно. Если в поведенческой психотерапии главная цель состоит в научении пациента стратегиям успешной адаптации, формировании у него навыков уверенного поведения и преобразовании всей системы его условно-рефлекторных реакций, то в отечественной клинической психиатрии психотерапевтический эффект видится в укреплении социальных связей и выработке у больного позитивных социальных установок.

Все это приводит нас к выводу, что классическая психиатрия выступает как особая система, призванная защищать социальные ценности и нормы, которые могут значительно искажаться в индивидуальном опыте. Цель этой системы — такое преобразование отношений индивида с обществом, при котором индивид будет подвергаться более интенсивной и эффективной социализации и в конечном итоге, так или иначе, интегрируется в социум, приняв его нормы, ценности и требования. В более широком смысле можно утверждать, что психиатрия направлена на обеспечение двусторонней (взаимной) адаптации человека и общества. Индивид посредством различных техник воздействия приучается считаться с требованиями социума, а социум, в свою очередь, благодаря росту научного знания и прояснению скрытых закономерностей патологических процессов, постепенно “привыкает” к разнообразным аномалиям человеческой природы, опосредованно включая их в единую систему общественной жизни с помощью такого специализированного социального института, как клиника. Объяснительные схемы и модели, разрабатываемые клиницистами, призваны, в свою очередь, установить власть разума, рациональности над такой темной областью человеческого духа, как психопатология.

Если рассматривать медицину и психиатрию в совокупности, как единую социальную и дискурсивную практику, то обозначится та территория, на которой происходит конвергенция обоих адаптационных подходов — биологического, или эволюционистского, и нормоцентрического, или, в более широком смысле, социально-ориентированного. При совмещении этих двух планов социальные нормы и нормативы предстают как естественные продукты человеческой биосоциальной эволюции, в них как бы кристаллизуются те достижения адаптации, которые обеспечили человеку выживание в его природном окружении. Благодаря укорененности такого воззрения психиатрия получает возможность маскировать свои социальные (нормирующие) функции, ссылаясь на непреложность биологических законов, предопределивших закрепление именно таких норм функционирования и развития человека.

В свете адаптационной модели понятие “здоровье человека” синонимично понятию “полноценность” (а не “благо” или “благополучие”, как в античной концепции). Поскольку человеческая адаптация включает два аспекта, то и полноценность как результат или показатель успешности адаптации понимается двойственно: как полноценность организма и как социальная полноценность личности. Одно может быть в наличии при отсутствии другого. Если в античном понимании здоровье есть интегральная согласованность души и тела, то адаптационная модель рассматривает эти две составляющие раздельно, выделяя физическое и психическое здоровье в две самостоятельные, хотя и взаимосвязанные, категории. Здоровье, понятое как такая двойственная “полноценность”, определяется характером соотношения биологического и социального компонентов, полная согласованность которых представляется скорее идеалом или абстракцией, нежели непосредственно переживаемой внутренней гармонией. Могут быть выделены определенные типы или варианты соотношения биологической и

социальной полноценности. Согласно В. Н. Мясищеву, существуют четыре основных типа:

1. Социально и биологически полноценный.

2. Социально полноценный при биологической неполноценности.

3. Биологически полноценный при социальной неполноценности.

4. Социально и биологически неполноценный [170, с. 74]. Античный постулат “в здоровом теле — здоровый дух” теряет свою убедительность; выясняется, что здоровый дух может обитать в больном теле, а здоровое тело — быть носителем больного духа.

Проделанный нами обзор адаптационных концепций позволяет условно выделить три основных аспекта адаптационной проблематики здоровья:

1. Экологический аспект — здоровье как гармоничное сосуществование с природным окружением, в согласии с биологической природой человека; природосообразность человеческого бытия, нарушение которой приводит к болезням и экологическим бедствиям.

2. Нормативный аспект — здоровье как соответствие состояний и поведения индивидуума социальным и культурным нормам, принятом в данном сообществе; способность адекватно усваивать эти нормы.

3. Коммуникативно-интерактивный аспект — здоровье как полноценное общение и адекватное взаимодействие с человеческим окружением; адекватность и продуктивность социальных отношений личности.

Далее выделяются четыре основные характеристики, или параметра, здоровья, которые определяют своеобразие исследуемого нами социокультурного эталона. Два из них являются наиболее общими (типовыми), тогда как два других характеризуют конкретную личность в своеобразии ее адаптивных возможностей.

Эти параметры таковы:

1. Приспособленность к природному окружению — способность не только выживать в биологической среде, но и активно ее преобразовывать (характеристика скорее общевидовая и популяционная, нежели индивидуальная).

2. Нормальность — соответствие определенным нормам, устоявшимся в рамках конкретной культуры (также надындивидуальная, социокультурная характеристика здоровья, общая для всех представителей данного культурного сообщества); в то же время нормальность определяет успешность конкретной личности в усвоении и воспроизводстве социального опыта.

3. Способность поддерживать функционирование организма и психики на оптимальном уровне, сохраняя постоянство внутренней среды, — индивидуальная биологическая характеристика, определяющая стрессоустойчивость и стабильность индивида в процессе активного взаимодействия с окружающей средой.

4. Гармоничная включенность в сообщество людей — приспособленность личности к ее социальному окружению, непосредственный результат социализации индивида (индивидуальная социально-психологическая характеристика здоровья, определяющая успешность конкретной личности в установлении продуктивных социальных отношений и разрешении актуальных конфликтов, в принятии адекватных социальных ролей и в реализации социально-психологических способностей).

Выделенные нами характеристики человеческой приспособленности, обеспечивающие здоровое существование человека в окружающей его биосоциальной среде, неоднозначны и могут вступать в противоречие друг с другом. Это, прежде всего, относится к таким параметрам, как приспособленность к природному окружению и гармоничная включенность в сообщество людей. В следующей главе мы покажем, как поляризуются биологические и социальные аспекты адаптации, образуя две противоположные ценностные системы. А теперь остановимся на такой неоднозначной характеристике как нормальность.

Анализ трудностей, связанных с применением понятия “норма”, приведен в монографии Б. С. Братуся “Аномалии личности” [28]. Автор полагает: “Когда имеешь дело не с описанием в учебнике того или иного изолированного синдрома, а с его конкретным носителем — живым человеком, со своей судьбой, интересами и особенностями, — то вопрос, что есть норма и что — патология, теряет свою ясность и простоту, становится расплывчатым и трудноуловимым. И хотя профессиональные клиницисты — психиатры и психологи — научаются со временем безошибочно, иногда по одному лишь жесту, слову, внешнему виду человека определять его внутреннее состояние, относить его к нормальному или патологическому, сущность и теоретические (а не интуитивно-эмпирические) основания дихотомии “норма — патология” до сих пор остаются и для них самих не достаточно

ясными” [28, с. 7].

Братусь выделяет два основных определения нормы: “самым расхожим остается для многих психологов и психиатров понимание нормы как, во-первых, чего-то среднего, устоявшегося, не выделяющегося из массы и, во-вторых (что необходимо связано с первым), — наиболее приспособленного, адаптированного к окружающей среде. Такое понимание хорошо согласуется со здравым смыслом и имеет весьма глубокие корни в житейском сознании, прочно отождествляющем нормальное и общепринятое” [там же, с. 7—8]. Однако, как справедливо утверждает автор, отождествление нормальности с чем-то наиболее распространенным и общепринятым значительно упрощает представления о человеческом развитии, низводя его до уровня приспособления к “расхожим шаблонам поведения”. Поэтому французский психиатр Кюльер утверждал, что “в тот самый день, когда больше не будет полунормальных людей, цивилизованный мир погибнет — погибнет не от избытка мудрости, а от избытка посредственности”. А Ч.Ломброзо презрительно сравнивал нормального человека с домашним животным. Впрочем, с понятием нормы связаны и сугубо научные трудности. Они возникают тогда, когда предпринимается попытка адекватного перевода исследуемых свойств в количественные показатели. На эту сложность указывала Ю. Б. Гиппенрейтер. “Пусть “нормальными” будут считаться такие степени отклонения какого-нибудь свойства от математического среднего, которыми обладает половина популяции; тогда по 1/4 популяции разместятся на обоих полюсах “оси” этого свойства в зонах “отклонения” от нормы. Если мы теперь возьмем не одно, а два независимых свойства, то при тех же условиях в “нормальной” зоне окажется уже 1/4 часть популяции, а остальные 3/4 попадут в зоны “отклонения”. При 5 независимых свойствах “нормальным” окажется один человек из 32, а при 10 свойствах — один из 1024!” [там же, с. 9]. Так что последовательное применение статистического подхода может обернуться парадоксом — среднестатистически нормальные окажутся в меньшенстве вопреки исходному априорному представлению о среднем, нормальном как о наличном у большинства [там же].

Сходный парадокс обсуждает К. Ясперс в “Общей психопатологии”, приводя высказывание Вильманса: “Так называемая нормальность — не что иное, как легкая форма слабоумия”. “Логически это означает следующее: объявив нормой умственную одаренность, мы должны будем признать, что большинство людей слегка слабоумно. Но мера здоровья — это нечто статистически среднее, т. е. свойственное большинству; соответственно, легкая степень слабоумия — это и есть здоровье. Тем не менее, говоря о легкой степени слабоумия, мы всякий раз подразумеваем нечто болезненное. Следовательно, нечто болезненное и есть норма. Таким образом, “здоровое — синоним “больного”. Такой логический ход мысли завершается очевидным распадом обоих понятий, независимо от того, основываем ли мы их на оценочных или среднестатистических суждениях” [234, с. 936].

Не менее значительные трудности возникают и тогда, когда предпринимаются попытки установить четкие критерии нормального функционирования организма. Не только сложные феномены психической жизни, но и явления биологического порядки выходят за границы однозначно установленной нормы. “Медицина не смогла определить, что составляет норму, будь то содержание сахара в крови или кровяное давление” [43, с. 49].

Таким образом, понятие нормы в силу своей неоднозначности лишь затрудняет понимание сущности дихотомии “здоровье-болезнь”; и хотя обыденное сознание привычно отождествляет “здоровое” и “общепринятое”, более строгий анализ неизбежно выявляет глубинные противоречия, препятствующие удовлетворительному определению общих для всех норм функционирования.

Впрочем, подвергается критике и адаптационный подход как; таковой, поскольку само понятие “приспособленность” в ряде исследований признается неподходящим для описания здорового или нормального существования. Так, польский психолог и клиницист К. Домбровский считал, что способность всегда приспосабливаться к новым условиям и на любом уровне свидетельствует о моральной и эмоциональной неразвитости. За этой способностью скрываются отсутствие иерархии ценностей и такая жизненная позиция, которая не содержит в себе элементов, необходимых для позитивного развития личности и творчества [28, с. 8]. Все эти доводы лишь подтверждают, что адаптационная модель здоровой личности является внутренне противоречивой и спорной системой представлений, хотя и легко укладывается в рамки здравого смысла.

Подводя итоги этой главы, мы можем выделить еще один, дополнительный параметр здоровья, который, в силу его специфичности, довольно редко используется при оценке адаптивных возможностей конкретной личности — способность к выживанию в экстремальных условиях или пограничных ситуациях. Данная характеристика здоровья указывает на ресурсы организма и психики, необходимые для сохранения жизни и своеобразия личности в условиях, непосредственно угрожающих личностной целостности и стабильности. В западной литературе мы можем найти великолепный образец (эталонный образ) личности, выживающей в экстремальных условиях. Это Робинзон Крузо, сумевший не только выжить и адаптироваться к непростым условиям жизни на необитаемом острове, но, кроме того, сохранивший в царстве дикой природы накопленный социокультурный опыт и до конца остававшийся “сыном цивилизации”. Причем именно экстремальные условия позволили персонажу Дефо столь ярко реализовать тот биологический и социокультурный потенциал, от которого напрямую зависит здоровое и благополучное существование человека в окружающем его мире. Жан Жак Руссо считал роман Дефо наиболее поучительной книгой в истории мировой литературы и рекомендовал использовать литературный образ Робинзона в воспитательных целях как эталон полноценного и естественного развития человеческих возможностей. В трактате “Эмиль, или О воспитании” Руссо писал: “Робинзон Крузо на своем острове — один, лишенный помощи себе подобных и всякого рода орудий, обеспечивающий себе, однако, пропитание и самосохранение и достигающий даже некоторого благосостояния, — вот предмет, интересный для всякого возраста... Самый верный способ возвыситься над предрассудками и сообразоваться в своих суждениях с истинными отношениями вещей — это поставить себя на место человека изолированного и судить обо всем так, как должен судить этот человек, — сам о своей собственной пользе” [161, с. 212-213].

Впрочем, экстремальные условия, в которых человеку необходимо проявить максимум адаптивных способностей, не менее “успешно” создает социальная среда. Причем нередко выживание в обществе — задача не менее сложная, нежели самосохранение в условиях необитаемого острова. Примером этого может служить опыт выживания и сохранения человеческого достоинства в концентрационном лагере, описанный Виктором Франклом в статье “Психолог в концентрационном лагере” [181, с. 130—157]. Едва ли подлежит сомнению тот факт, что как на необитаемом острове, так и в нечеловеческих условиях концентрационного лагеря человеку, наряду с биологическими ресурсами его организма, помогают выжить те ценностные ориентиры, которые определяют смысл его существования.

2.