б) Истерия и идентификация гражданина

Бросается в глаза то, что Уиллис вносит в свою теорию нервной системы только истерию и сходные с ней расстрой­ства, порывая со старинным представлением об их связи с маткой и относя их к «нервным» болезням.

Это очень точно отражает тот факт, что истерия явля­ется допустимой темой общественной дискуссии и играет в ней значительную роль. В то же время безумные все еще подлежат вердикту о фактическом, а значит и научном, от­чуждении неразумия, которое, в силу этого, не подлежит обсуждению также в практической и теоретической психи­атрии вплоть до середины века. Эту ситуацию ничто не описывает лучше, чем то жестокое лечение, предполагаю­щее рационально обоснованную дрессировку и наказания, которое Уиллис считал оправданным в отношении собствен­но безумных: «Для излечения безумных нет ничего более действенного и необходимого, чем их благоговение перед теми, кого они считают своими мучителями . Буйные помешанные быстрее излечиваются в тесных помещениях, посредством наказаний и грубого обращения, чем с помо­щью лекарств и врачебного искусства . Их пища долж­на быть скудной и малоприятной, одежда легкой, постель твердой, а обращение с ними жестким и строгим» [15].

Сиденхем, тоже член Королевского общества и друг Локка и Бойля, своим описанием истерии в 1682 году пред­лагает далеко идущее сопоставление теорий Уиллиса и Глис- сона [16], что оказывается в то же время своего рода описа­нием нравов английского буржуазного общества в преддве­рии XVIII века.

Истерию объясняют, прежде всего, нарушением поряд­ка, атаксией зрггИиз атта1е$. Но это означает также более глубокое осознание принципа Уиллиса — теперь и с точки зрения методики, — в дифференциации Сиденхема: «Как тело состоит из частей, воспринимаемых органами чувств, так, несомненно, и душа формируется в неизменном обрам­лении духов — $рт{$, и доступна восприятию только внут­ренним чувством, разумом; а поскольку этот внутренний мир тесно связан с темпераментом и строением тела, то он приходит в расстройство в той мере, в какой части нашего тела, данные нам природой, сильны или слабы» [18]. Мож­но, вероятно, принять интерпретацию Фуко, согласно кото­рой нейтрализующее естественно-научное наблюдение Уил­лиса подменяется внутренним видением, связывающим дух со строением тела и, соответственно, внутреннее и физичес­кое измерение с нравственным, а слабость конституции — со слабостью сердца [19]. Именно этой связью Сиденхем объясняет большую предрасположенность к истерии у бо­лее слабых женщин и обосновывает, с культурно-критиче­ских позиций, непостоянный, женственный характер нового гражданского общества: «Женщины потому болеют истери­ей чаще, чем мужчины, что природа снабдила их более тон­кой и слабой физической конституцией, ведь они предназ­начены для более легкой жизни и для удовольствия муж­чин, которые созданы сильными, чтобы обрабатывать землю, охотиться на диких зверей и совершать другие действия, связанные с насилием» [20].

Среди терапевтических средств Сиденхему известны, прежде всего, очистительные процедуры, затем железо для укрепления духа и ежедневная прогулка верхом — для воз­вращения его естественного состояния [21]. В последнем из перечисленных советов можно увидеть начало той тен­денции, которая стремится включить распорядок дня па­циента в общий план лечения; так как симптомы истерии проявляются как неупорядоченное движение и нервных духов, и социального образа действий, то и терапия должна быть нацелена на исправление этого социосоматического движения.

С Сиденхемом связана одна история, весьма поучитель­ная, даже если это только легенда. Когда во время тяжелой болезни одного «аристократа» все усилия врача ни к чему не привели, тот посоветовал ему обратиться к своему прославленному, но несуществующему коллеге, якобы жи­вущему в горной Шотландии. Когда после долгого и на­прасного путешествия пациент вернулся в Лондон и отпра­вился с упреками к Сиденхему, он был здоров. Объясне­ние: утомительное путешествие (путешествие как самоцель, «поездка, не достигающая цели»), а в конце него возмуще­ние обманом врача послужили «достаточным поводом для того, чтобы изменить обычное течение мыслей» пациента и вернуть его к здоровому и упорядоченному движению [22].

Таким образом, медицинская модель нервных и психи­ческих заболеваний представляет собой то, что отчетливо выявляется в буржуазном обществе, — истерию [23].

Теории Уиллиса и Сиденхема, касающиеся этого ха­рактерного заболевания, определяют мышление и образ действий врача вплоть до середины века. Поскольку «бед­ные безумные» находятся вне поля зрения общественности и, следовательно, за пределами того, что граждане считают обществом, а также и вне интересов государства, то в сфере интересов властвует истерия. Она становится тем инстру­ментом, с помощью которого гражданин может скрыть свою человеческую сущность и свое общественно-политическое лицо. Предпосылкой для этого служит то, что в пылу об­щественных дискуссий обо всем на свете врачи лишаются своего традиционного авторитета, да и сами считают себя лишь одними из участников этих споров.

Это взаимное проникновение общественной и врачеб­ной практики показывает не только то, что все кому не лень — врачи и не врачи — писали об истерии, но и то, что боль­шинство книг и журнальных статей, где авторы излагали истории собственных болезней, отнюдь не ссылались на медицинские авторитеты и были адресованы всему образо­ванному обществу, призывая лечиться самостоятельно и предлагая подробные планы лечения. Стремление найти выход из положения, воспринимавшегося как опасная «не­стабильность», и достичь стабильного порядка, идентичнос­ти, обрести свое собственное «Я», которое функционирует самостоятельно, а не навязывается внешними авторитетами, составляло ядро всех общественных дискуссий — и в поли­тической сфере, как у Локка [25], и в индивидуальной.

Мандевиль, с его образом жизни и его медицинскими трудами, может служить идеально-типическим примером врача этой эпохи. Он весьма неохотно занимался медицинс­кой практикой, получая пенсию от нескольких голландс­ких коммерсантов. Его интересы были скорее литератур­ными, политическими, экономическими, чем медицински­ми. Вращаясь, преимущественно, в литературных кругах, он был знаком и с Эддисоном, и с Бенджамином Франкли­ном. В 1711 году он написал «Трактат об ипохондрических и истерических страстях» (ТгеаЫзе о/Ьке НуроскопАпаск апс1 Ну$1епск Раззюпз), связанный с представлением о «настоя­щем способе самоисцеления», то есть «написанный для просвещения пациентов», к тому же «совершенно новым методом» — как диалог между врачом и пациентом.

В первой половине века становится модным, привлекая истерию, непосредственным образом идентифицировать индивидуальное и общественное самосознание, словно у индивидов не было иной возможности объяснить особен­ности и значение гражданского общества и нации, в то вре­мя как Сиденхем еще раньше увидел в этом удручающую нестабильность. Журналист и врач Блэкмор издал в 1725 году «Трактат о сплине и ипохондрии, или ипохонд­рические и истерические расстройства». Он также считает, что расстройства у мужчин и женщин являются формами одной и той же болезни. Строение селезенки, ответствен­ной за сплин, определяет, насколько вяло или активно про­являет себя человек в сексуальной и других сферах жизни. Для него понятие «английского сплина» становится своего рода принципом индивидуализации, который влияет на своеобразие личности и национальные особенности. По сравнению с другими народами, «характер британцев отли­чается наибольшим разнообразием, чем они обязаны селе­зенке ($р1ееп), той составной части их физического склада, которая на этих островах имеет свои особенности, по край­ней мере, в том, что касается ее значения. Отсюда и разли­чие характеров и талантов, которыми так богата эта земля.

В 1733 году вышло сочинение Дж. Чейни «Английская болезнь, или трактат о нервных болезнях всех видов... с подробным изложением личного опыта автора» (Тке Епфзк

Ма1а(1у: ог, а ТгеаЫзе о/Ыеп)оиз Вгзеазез о/а11 Ктс1$... тИН Иге АШког'з ох&п Сазе аЬ 1аще). Здесь национальная болезнь англичан с гордостью признается причиной нападок со сто­роны других народов. Согласно Чейни, причинами боль­шей распространенности этого заболевания в Англии, чем в других странах, являются, в том числе, «изобильная и тяжелая пища, богатство граждан (благодаря международ­ной торговле), бездеятельность и сидячая работа лучших представителей общества (которые наиболее подвержены этой болезни) и образ жизни в крупных, многонаселенных, а потому нездоровых городах». К тому же этой болезнью заболевают отнюдь не «дураки, слабовольные, глупые, мрач­ные и скучные люди», а те, кто одарен «самыми живыми и подвижными органами , самым острым и пытливым умом, самым тонким вкусом и восприятием, как наслажде­ния, так и боли», что следует «из уклада жизни и законов природы» [27]. По Чейни, эта болезнь может быть только соматической. Пусть налицо слабость или нарушение не­рвного тонуса, однако и здесь решающую роль играют ле­жащие в основе болезни «нрав и характер» пациента, так что «английскую болезнь» можно назвать нервным расстрой­ством. Поэтому и симптомы этой болезни неоднородны, а соответствуют особенностям пораженных ею частей тела; каждому органу присуще его собственное «настроение» — зепитегй.

В процессе развития учения об истерии только часть отчужденного неразумия — связанная, преимущественно, со страстями — признается существенной составной час­тью и гражданского общества, и не столько потому, что она является опасным злом, которое нужно подчинить ра­циональности, сколько в качестве независимой соматичес­кой, социальной и нравственной силы, распознаваемой внутренним чувством. Со времен революции этот роман­тический аспект английского Просвещения почти невоз­можно отделить от его рационального аспекта (Сиденхем, Шефтсбери) [27а]. «Истерические страсти» служат физи­ческим индикатором одаренности и оригинальности ин­дивида, а также показателем торгово-промышленного изо­билия, а вскоре и свободы общества. Но в то же время они свидетельствуют и о степени лабильности, и о соматичес- ки-нравственных болезнях, которые являются платой за все остальное. Спекуляции и крах Компании Южных мо­рей, «Пузыря Южных морей», в 1720 году стали событи­ем-парадигмой. Врачам пришлось столкнуться с таким трудно объяснимым, с рациональных позиций, фактом, что к ним чаще обращались те пациенты, «которым вскружи­ло головы несметное богатство, неожиданно брошенное фортуной к их ногам, чем те, кто был полностью разорен в результате этого краха. Так разрушительно действует на разум ненасытная жадность» [28]. Монтескье тоже с удив­лением говорит о том, что англичане — если их сравни­вать с римлянами — совершают самоубийства без види­мой причины, будучи даже на вершине успеха. В этом проявляется социосоматическая закономерность истерии, которая требует терапевтического вмешательства, соответ­ствующего этим же законам; ведь те времена, когда в этой болезни видели искупление за отступление от веры, уже прошли. Но истерия и сплин представляют собой «вооб­ражаемые причуды или фантазии», столь же тесно связан­ные с телом, как и с обществом: совершенно невозможно посредством речи рационально объяснить заблуждения, «давать советы человеку даже прибегая к вырази­тельной речи» [29]. Истерия показывает и отдельным лю­дям, и обществу в целом, что теперь не только возможно, но и необходимо лечиться вдумчиво, самостоятельно регу­лировать стабильность своих поступков. Стабильность может быть только относительной, так как она не зависит от внешних факторов, она необходима, так как от степени гарантированной лабильности зависит, с одной стороны, оригинальность индивида, а с другой — активность обще­ства, торговля и богатство. Только так можно достичь удов­летворительной силы и активности «животных духов» (апгтаI $рт1$) и гражданственности (риЪЫс $ртЬ) в модер­низирующемся обществе.