В К вопросу о предварительном понимании связи психиатрии и социологии

Тема и цель исследования требуют одновременно социаль- но-исторического и социологического подходов, причем со­циологию следует привлекать как историческую и сравни­тельную, а также как научную дисциплину.

Обе науки — психиатрия и социология — привыкли опираться на признанный понятийный аппарат других дис­циплин. Подобно тому как психиатрия учитывает социоло­гические «точки зрения», а точнее, позиции эпидемиоло­гии, социальной статистики и социального обеспечения, почти все социологические школы, особенно со времен Фрейда, используют психиатрические термины, которые, в конечном счете, часто переводят анализ в экономические категории. Из-за этого в социологии возникло опасное заблуждение: она неосмотрительно идентифицирует пси­хоанализ с психиатрией. При этом осталось незамеченным, что психоанализ является хотя и значительным, но все же поздним продуктом научного психиатрического мышления, существовавшего ко времени работы Фрейда уже не менее 100-150 лет. Незамеченным остался долгий процесс обо­собления психиатрии от философии и от изначально еди­ной медицины, так же как и спорное обретение независи­мости социологии от философии и экономики. Этот неис­торический, узкий взгляд на вещи предоставил социологам повод считать, что в мировоззрении психиатров оба симво­ла — психиатрическая больница и соиск[2] — существуют независимо друг от друга, то есть наивно празднуется побе­да психоанализа над больницей.

Почему же социология ухватилась именно за психоана­лиз, а не за более ранние психиатрические теории? Так как, прежде всего, психоанализ претендует на то, что он сделает возможным полное объяснение человеческих страданий (от этиологии до терапии).

Это развитие соответствовало той социологии, которая, в свою очередь, пройдя процесс возврата к психологизации между Дюркгеймом, Максом Вебером и Мангеймом, выли­лась в теорию межличностных отношений и привела, осо­бенно в США, к попыткам гармонизировать «субъективно оцениваемый смысл» с существующей общественной сис­темой.

Таким образом, кажется, что сближение социологии и постфрейдистской психиатрии произошло ценой сужения горизонтов познания, частичного выхолащивания отдель­ных сторон жизни, особенно тех, которые оказывают наи­более упорное сопротивление рациональному и осмыслен­ному овладению природой. В психиатрии это, прежде все­го, касается психотических больных, основной группы прежних «безумных», — людей с органическими поражени­ями головного мозга, «неизлечимых» алкоголиков с орга­ническими деструктивными мозговыми процессами, людей с «личностными расстройствами» (раньше именовавшихся психопатами, теперь социопатами), людей с сексуальными расстройствами и психически больных пожилого возраста. Все эти группы, у которых соматические проявления чело­веческой природы играют существенную роль, составляют, вместе взятые, основной контингент повседневной психи­атрической практики. Так мы оказываемся в парадоксаль­ном положении, когда современные психологизирующие или социологизирующие психиатрические теории годятся лишь для меньшинства больных с нерезко выраженными психи­ческими расстройствами. В то же время большинство лю­дей с более тяжелыми заболеваниями отданы во власть «классического» психиатрического учения с его псевдообъ- ективными претензиями, всеми признанного устаревшим, а также соматических методов лечения и больничной адми­нистрации, что называют «прикладной психиатрией».

Физическая сторона человеческой природы остается и останется основной возмутительной провокацией и ключе­вой проблемой психиатрии. Ее избегают и вытесняют либо с помощью более или менее насильственных попыток чисто технического овладения природой, либо, что более совре­менно, отрицая ее существование. После того как в течение последних 80 лет психиатрические теории выходили из уни­верситетских психиатрических клиник, по всей вероятнос­ти, следует ожидать, что всеобъемлющая теория психиат­рии, которая бы не затушевывала телесное и основывалась на философской антропологии, возникнет в стационарах, современных психиатрических больницах — уже потому, что именно там на практике столкнулись все проблемы. Склон­ность современных психиатрических теорий к психологии и социологии любят объяснять лишь обратной реакцией на биологическую односторонность медицинских и психиат­рических взглядов XIX столетия, получивших кошмарное завершение в годы Третьего рейха. Это объяснение, напро­тив, выдает искаженное понимание как истории, так и есте­ствознания и остается только контрпозицией, зависимой от уже побежденной позиции. При этом забывают, что это все­го лишь пример универсального процесса обобществления науки в целом, который легко увидеть хотя бы в стремле­нии превратить «душевное здоровье» (тепШ1 кеакк) во все­общую цель [6]. Раскол теории и практики, так же, как и обобществление науки, показывает, насколько диалектична психиатрия, которая служит одновременно свободе и безо­пасности, эмансипации больных и их беспрепятственной интеграции, то есть обузданию взрывных, разрушительных и деструктивных сил, иными словами, насколько психиат­рия замеша на на «диалектике Просвещения». Эта диалек­тика, обещающая эмансипацию и требующая стабилизации, господствует, разумеется, и в истории возникновения, и в развитии социологии до настоящего времени. И социоло­гия, и психиатрия исходят из того, что разумный гражда­нин сторонится неразумия, будь то бедность, безумие или то и другое вместе.

Наше исследование необходимо в рамках обеих наук, если действительно верно, что «общественное самосозна­ние науки заключено как требование в определении самой науки» [14] и что критерием научной истины явля­ется диалектика, как ее понимало Просвещение.

В какой же степени новейшие историко-теоретические представления психиатрии отразили описанные выше за­дачи? Этот вопрос находится в центре внимания первого раздела приложения [15]. Материалов немного, хотя, начи­ная с 1969 года, когда вышло первое издание этой книги, их, к счастью, стало гораздо больше. Из этого вытекает, что наше исследование, которое имеет преимущественно опи- сательно-исторический характер, должно, в первую очередь, расширять и популяризировать психиатрическое мышле­ние и практику и их связь друг с другом. Кроме того, те­перь понятно, какие аспекты психиатрии были упущены, представлены односторонне или идеологически не соответ­ствуют своим собственным требованиям, и, напротив, ста­новится ясно, каким образом предмет нашего исследования должен быть расширен (или ограничен) и над чем стоит задуматься.

Выше уже говорилось о том, что критика естественно­научного самосознания психиатрии оправдана только в том случае, если оно используется в идеологических и полити­ческих целях. Антропологическое обоснование психиатрии, особенно первых послевоенных лет, осталось, к сожалению, без более или менее заметных последствий, в пользу упро­щенного технократического восприятия психических заболе­ваний. Подхватить и унаследовать этот антропологический стиль мышления нам еще предстоит. Только тогда будет возможно провести границу между тем, что можно объяс­нить с естественнонаучных позиций и тем, что можно по­нять с точки зрения гуманитарных наук. То же самое отно­сится и к вопросу, когда можно изменить болезнь, а когда ее нужно принять. Иначе говоря, когда психиатр действует как практик, а когда как теоретик? Когда он действует те­рапевтическими, а когда педагогическими методами? Дру­гими словами, будут ли интересны действия психиатра не только по ту сторону «терапии», в сопоставлении с «неиз­лечимым»? [15] То и другое может быть тоталитарным и опасным для человека: объяснять там, где нечего объяс­нять, и понимать там, где нечего понимать [16]. Поэтому имеющиеся на сегодня работы по истории психиатрии не­достаточны, как и идейно-исторический метод с его наме­рением «вынести человеческую деятельность за границы времени и места» [17], а также и культурно-исторический метод (Кирхгоф, Бирнбаум). Поэтому после падения наци- онал-социализма послевоенная социальная история крити­ковала историю культуры как абстрактный коррелят исто­рии власти [18]. По той же причине был поставлен под сомнение путь немецкой социологии знания в том виде, в каком он был проложен Дильтеем, пройден Мангеймом и сегодня продолжен Гадамером [19]. Наши замечания соот­ветствуют той искусной критике в адрес социологии зна­ния, которая в последние годы прозвучала со стороны Лен­ка [20], Плесснера [21], Вольфа [22], Либера [23], Хоффма­на [24] и Хабермаса [25].

Если в XVIII веке препятствием к познанию считалась низость правителей (теория лжи господствующих классов[3]), или субъективные предрассудки, то в XIX веке в этом пре­пятствии видели объективно необходимую идеологию, со­ответствовавшую тогдашним границам естественнонаучно­го или общественного прогресса. В XX веке это видение приводит к добровольному подчинению познания и сужде­ний смысловой последовательности исторически сложив­шихся предрассудков, к самостоятельному приспособлению к данностям [26]. «В то время как философия в исходном пункте задается вопросом о „бытии-человека-в-мире”, сно­ва обращаясь к его экзистенциалиям или постоянным оп­

ределениям, либо она почти полностью выпускает из поля зрения историю и общество как конкретный процесс, либо они застывают в понятиях „историчности” и „социально­сти”» [27]. Подобным образом Плесснер критикует превра­щение предметов в феноменологические понятия, или в соб­ственный «мир»: «Телесное как структурный момент конк­ретной экзистенции, которую ему предстоит объяснить и которую оно проявляет в различных модусах согласия и сопротивления, не становится проблемой как тело. Эта про­блема передается биологии и другим органическим есте­ственным наукам» [28].

Но к понятию науки относится то и другое, не только прогрессирующая стабилизация ее самой, а через нее и со­временного ей общества (в овладении техникой, системобра- зовании, а также в толковании); к нему относится также прогрессирующее просвещение самой науки и современно­го ей общества. Такое мышление, понимающее смысл как нечто объективное, не останавливается на субъективном по­нимании, передаваемом через сознание действующих инди­видов. Оно «отделяет догматику пережитой ситуации не просто с помощью формализирования; но благодаря суще­ствующим традициям оно вводит в оборот субъективно искажаемый смысл и в то же время взламывает его» [29]. Такая социология к тому же может быть лишь исторической. «Ее принципиальное отличие от социологии знания в том, что она получает свои категории из критики, которая может быть сведена только к идеологии, что она приняла всерьез в своих собственных намерениях лишь единожды». Она по­нимает смысл объективно, а не субъективно, поскольку имеет дело «с изломами сознания, по выражению Гегеля — с несо­ответствием существующего и его идеи» [30].

Психиатрия совершенно особым образом сталкивается с «изломами сознания» в человеческом мышлении и по­ступках. Поэтому, а также ввиду исторической связи с «со­циальным вопросом», психиатрия, в известной степени, пред­ставляет собой социологию еще до основания социологии как науки. И наш научно-социологический вопрос не мо­жет больше звучать чисто формально: каким образом могут крайности в человеческом мышлении и поступках рассмат­риваться как особенные и становиться предметом науки; он должен звучать так: каким образом к определенному моменту времени эти крайности могли проявиться и стать важными для общества как конкретная потребность и опас­ность — тяготящая и опасно-очаровывающая? Каким же было общество, его представители, уровень его экономи­ческого развития, его моральные нормы, его религиозные представления, претензии его политических, правовых и ад­министративных властей для того, чтобы могла броситься в глаза проблема, требующая столь многого (порядка и про­свещения)? Какие потребности общества были столь на­стоятельными, чтобы в какой-то момент появилась готов­ность вкладывать большие суммы денег в создание более или менее обширной системы социальной помощи, психи­атрических учреждений? И как в то время научная и фило­софская мысль аргументировала то, что эти, ставшие оче­видными, нужды и требования должны быть удовлетворе­ны, чтобы, отчасти исходя из опыта этих новых учреждений, отчасти «на свой страх и риск», добавить новый элемент к канону научных дисциплин? Отсюда вытекают все после­дующие вопросы.