КАК ВЕСТИ СЕБЯ НА ОБЫСКЕ

Самиздат

Кровопролитпросвет Москва, 1976

Просьба рукопись на обысках не изымать, так как именно это обстоятельство увеличивает ее объем .

Когда-то писали о восстановлении законности, разумеется социалистической.

Так не сверлите меня, дорогой читатель, своим доверчивым, конкретным взглядом. Я давно предвижу ваш длинный и важный вопрос № 1.

Вопрос № 1. Итак, вы спокойно спите. Вас будит звонок или стук в дверь, и какой-то приятный голос снаружи говорит, что принесли «международную телеграмму». Обма- нутая, ваша жена открывает дверь, и оказывается — шутка: пришли с обыском по делу № 2 4 или по какому-нибудь другому делу о незаконном «чего-нибудь». Требуют выдачи этого самого чего-нибудь. И пока жена переминается в коридоре с одной босой ноги на другую, те уже деловито приступают с трех сторон.

Ответ: Воистину, дурацкая ситуация — это та, которая вполне дурацкая для всех, кто в ней участвует, и для всех, кто ее наблюдает.

По сути дела, вы хотите знать, как нормальный человек должен вести себя в ненормальной обстановке, как хороший актер должен играть в плохой, постыдной пьесе. Что ж, наверное, прежде всего надо спросить себя и их тоже, зачем они, в сущности, пришли? Разумеется, в вашем доме нет плохих книг, вредных, допустим, для СССР. Но в мире!. В мире существует огромное количество плохих, даже отвратительных книг. Возмущенные люди иногда специально собирали их в кучи и сжигали на кострах. Да, так было. Почему-то потом люди всегда стеснялись это вспоминать. Почему? Наверное, потому, что (в свое время) они не умели достаточно хорошо отличать добро от зла — ведь трудно, очень трудно.

Все видели, как бывшее добро оказывается обыкновенным злом. Люди сделались осторожнее, стали бояться сжигать плохие книги. И давно уже было замечено, что добро побеждает не столько силой, сколько разумом. По, природе своей оно непременно наивно, безгранично, безбрежно. Его оружие — красота.

А зло всегда хочет свернуться в клубок какой-то конкретности. Среда его обитания — трусость, безволие, выгода. Любимое дело — забота о собственной границе, о корке, о шкурке. Чтоб была толще, чтобы была меньше. У зла политика. Чтобы выжить, ему надо меняться, приспо-сабливаться. У зла тактика и стратегия. А какая страте-гия у моря? — Простая. Какая стратегия у неба? У леса? Естественная. Какая тактика у земли, у травы, у солнца? — Красота, правда, вечность. Самый лучший ответ, самый умный ответ, он — всегда честный, но, конечно же, не конкретный. Он смелый, но наивный. И скорее всего, по существу он и вопрос тоже.

Дайте им все, что ни просят.

При изъятии машинописного текста в протокол выносятся как слова, с которых текст начинается, так и слова, которыми он кончается. Порядок этот нельзя нарушать, даже когда он чем-либо неудобен или вызывает смех у присутствующих. Так выло в случае изъятия настоящей брошюры (см. титульный лист сверху). На обыске у А.

Твердохлебова изъятым оказалось мое письмо, заканчивающееся словами! «.если мы существуем еще, если мы живем и дышим, то лишь одно это означает доподлинно, что есть на Земле нашей Бог». К сожалению, эту Фразу в протокол не внесли.

Большим спросом на обыске пользуется какой-то «клеветнический материал», он же «антисоветский», Поэтому в доме хорошо иметь некоторое число старых газетных вырезок, например про Солженицына или академика Сахарова, и выдавать их по первому требованию пришельцев. В экстренных случаях их можно одалживать по телефону у друзей, а хранить сообща где-нибудь особо, или, наоборот, в открытом доступе, в туалете (кстати, инструкция советует начинать обыск с туалета). Но главное — не забудьте все-таки должным образом отметить все в протоколе. Понятно, в нужный момент юмора иногда просто не хватает. Да и хорошо смеется тот, кто смеется последним. Но в том-то и дело: ведь кто будет смеяться последним, они не знают так же, как и вы.

Вы хотите сохранить свое достоинство? А главное как раз в том, чтобы напомнить им об их достоинстве. Они о нем забыли. А они люди. Ведь даже школьники знают, что подсматривать и обыскивать стыдно. По закону так же стыдно, как и без закона. Нет, напомнить этим людям, что и они люди, что сами они и их дети заслуживают и жалости, и сострадания, совсем нелишне.

Да!

Потому что добро и зло говорят на разных языках. Но все-таки не говорите долго на их языке. Пусть они привыкают к вашему. И не бойтесь, что не поймут, не пове- рят или что вы окажетесь наивным. Наоборот, они отлично знают — вы честный человек, потому-то к вам и пришли. Они полагают, вы им все расскажете, очень надеются. Им так нужны честные люди, особенно свежие. Ах, свежие, честные люди! Где их только нет. Ведь даже среди них самих есть честные симпатичные люди. Да только убедят ли они вас в этом? Убедят ли?

Вопрос № 2. Вы все так обще, а я горю, не пойму отчего) Объясните же, наконец, отчего происходит обыск и как на нем вести себя?

Ответ: Обыск происходит по разным причинам. Он нужен и важен, хотя сам по себе неприличен всегда. Он отвратителен особенно, когда причины, его вызвавшие, отвратительны. Пожалуй, это одна из тех немногих вещей, про которые нельзя сказать: имеет большое воспитательное значение, так же как, например, про изнасилование. Возможно, поэтому обыски, как и аресты, лучше производить обманом и ночью. Но не огорчайтесь, бесполезно. В некотором смысле обыск — итог вашей жизни, важная веха и даже признание «заслуг». Конечно, вы зря волнуетесь. Хотя, если вы не будете волноваться, то волноваться придется им. Для того и делается обыск, чтобы понять, кому следует волноваться. К сожалению, этого часто не удается понять окончательно. Но бывает разное. Некоторые на своих обысках спят — говорят, например, Слепак. Почему? Неизвестно. То ли он воспринимает обыск как затянувшиеся на много лет формальности, связанные с отъездом в Израиль, то ли его добрые сны лучше злой реальности?. И все же спать на собственном обыске не просто. Попробуйте-ка, когда под кроватью ползают взрослые дя- ди, сопят и шелестят бумагой. Нет, обычно в таких слу-чаях не спят, и даже некоторое время после тоже не спят. Страх! — понятное дело. Говорят, однажды (на обыске) кто-то с испуга пережег пробки во всем переулке. А когда зажгли свечи, чуть весь дом не спалили.

Вопрос № 3. Когда они могут прийти?

Ответ: Обыски, в основном, бывают двух видов; предпраздничные и не предпраздничные. Случаются те обыски в конце месяца, в конце года, а также в связи с приездом или отъездом важной персоны. Например, в 1972 году было сразу штук 15 обысков накануне Дня победы над фашизмом, из них у меня — два. У Твердохлебова имели место три обыска в конце месяца, из них один — в конце года и один после важных переговоров. Обыскиваемый, конечно, не может знать, когда к нему придут, однако он должен понять, что в этот же день его, по всей видимости, еще и допросят. Значит, в воскресенье или в субботу они вряд ли явятся, скорее всего в пятницу. Хотя ни в чем нельзя быть уверенным. Тем более если план недовыполнен, или обыски происходят в силу взятых кем-то повы- шенных обязательств. Социалистических, разумеется.

Вопрос № 4. Что такое «клеветническая» литература или хотя бы «антисоветская» ( на их жаргоне ее как будто называют сокращенно «античная»)?

Ответ: Это та самая литература, про которую невозможно вспомнить, где ее взяли. Впрочем, как же — у тех, кто умер, и у тех, кто уехал. Но подумайте, нужен ли вам этот серпантин? Вы же мыслящее существо! Сейчас, в XX веке, уже пора бы знать точное определение. И список — чего нельзя. Да и куда, к кому обращаться за справками? Пусть вам покажут, где «антисоветская», а где «клеветническая», хоть абзац, хоть слово. Если это очень просто, зачем нужен на суде эксперт? На вопросы; «Кто дал?», «Где взял?» вы, наверное, ответите, но не сейчас и не здесь (а на допросе).

Так вы скажете им потом, не сейчас, не здесь.

Вопрос № 5. Надо ли наблюдать за ними, кабы чего не вышло?

Ответ: В общем, не мешает. Пусть обыскивают, да только знают меру. Как бы случайно сами себя не обшарили. Говорит, когда-то на обыске в квартире Шихановича сумочка понятой уже совсем подвергаясь досмотру, но, надо отдать должное, спохватились.

Вопрос № 6. На каком основании можно не подписывать протокол обыска?

Ответ: Основания возникают очень часто и помногу.

Вы вправе не излагать их сразу, можете потом отослать их по почте, сославшись (в протоколе), например, на позднее время, допустим, 2 часа ночи. Ведь вы устали и хотите спать. Или вы ссылаетесь на слишком большую про-должительность экзекуции (у известного писателя Некра-сова обыск шел 2 6 часов). Разумеется, и в самом прото-коле в качестве замечаний к нему вы имеете право указать на нарушения. Чаще всего это:

фактическое отсутствие понятых, т. е. их непосредственное участие в поисках;

несоответствие изъятого требованию ор-дера;

всякие неточности в описаниях;

неуказание в протоколе всех лиц, присутствовавших при обыске или участвовавших в нем;

наконец, различные другие неточности.

Главное — не ленитесь писать. Нарушения, замеченные

вами, — это случайные ошибки следствия или не случайные свидетельства его циничной хитрости и, конечно, особой его заинтересованности. Но только не путайте, пожалуйста, аргументацию с интуицией. Аргументация — это совсем не то самое, когда вам кажется или вы даже уверены, что Иванов — стукач.

Короче говоря, подпишете вы протокол обыска или нет, у вас все равно есть повод изложить в нем собственные сентенции, допустим: «антисоветская литература», возможно, действительно очень вредна, но устраивать из- за нее гинекологический осмотр ни к чему (говорят, в Киеве на обыске у писателя Некрасова присутствующих

женщин раздевала догола специально приглашенная для этого прапорщица КГБ по фамилии Томашевская).

Вопрос № 7. Случаются ли у них оплошности?

Ответ: Случаются, и не только на обыске -на допросе, на суде (конечно, главным образом — на суде, там суммируются основные из них). Чаще коего допрос идет после обыска. Наоборот бывает тоже, хотя в этом случае непременно произойдет оплошность либо со стороны следствия, либо со стороны свидетеля, которого в конце концов обыщут. Жизнь сложна, всего не предусмотришь.

Представьте себе такую ситуацию. После утомительного допроса математика, доктора наук А. (по делу другого математика, кандидата наук В.), некий следователь С. едет на дом, разумеется к А., на предмет изъятия писем обвиняемого В. к свидетелю А. По дороге А. и С. тоже разговаривают, и нельзя не отметить с сожалением, что, по-видимому, всякое общение следователя с математиком тягостно для следователя. Математики, как известно, рассуждают логично, поэтому их допрашивать, а тем более судить — трудно (другое дело — писатели). Короче говоря, следователь С. не только поленился оформить изъятие письма протоколом, но даже не посмотрел как следует на то, что взял. Ему это показалось неважным, ведь на следующий день А. должен был опять прийти на допрос. Однако А. был предусмотрительным: сразу по получении писем по почте он вырезал из них особо конфиденциальную информацию, Теперь тот факт, что письма содержат вырезы, оформить задним числом в протоколе представлялось делом затруднительным. На следующий день С. все-таки уговорил А. оформить изъятие так, как будто А. сам принес письма сию минуту. Первый вопрос к А. в последовавшем затем допросе оказался весьма примечательным: «В двух письмах, только что переданных вами следствию, имеются вырезы. Кем, когда и с какой целью они сделаны? Разумеется, А. красиво и обоюдовыгодно соврал. Он был политическим ссыльным, и что-то определенно мешало ему спросить: «А из чего видно, что я дал письма с вырезами? Суд же чего доброго подумает, что вырезы сделали вы сами и пытаетесь на меня свалить. Тем более, вы же уговорили меня (почему-то) оформить изъятое вчера как принесенное только что!». Такое могло появиться в протоколе, но не появилось. Жаль! И сколько раз в прошлом наблюдали мы случаи, когда следователь и свидетель активно объединялись для общего вранья, совсем незначительного. А чем все кончалось?. Нет, уж если следователь допустил ошибку (в конце концов, с кем не бывает), если устранить ее способна только ложь, подумайте хорошенько, должны ли вы быть соучастником этой лжи, пусть бы даже и молчаливым?

Вопрос № 8. Бывают ли негласные обыски?

Ответ: Очевидно, да. Солженицын в своем письме на имя Андропова (в августе 1971 г.) описывает случай, когда приехавшего на пустую дачу Горлова избили чекисты, которые таинственным образом оказались там. Горлов звал на помощь, потому что его били, а его били именно потому, что он звал на помощь. К сожалению, я лишен возможности процитировать письмо Солженицына, у меня лично его изъяли на обыске вполне гласном.

Кстати, о целях и методах негласного обыска читатель получит представление, если посмотрит французский фильм «Высокий блондин в черном ботинке». Вообще-то негласный обыск — дело незаконное, конечно, проще сказать — преступное. В некотором смысле это даже сравнимо с убийством из-за угла. А чтобы средства были столь от-вратительны, надо ведь, чтобы и цели были столь же «вы-соки».

Вопрос № 9 (трудный). Как быть, если у вас на обыске взяли «Хронику текущих событий», и вы испугались, наверно потому, что больная жена об этом ничего пока не знает?

Ответ: Сначала подумайте, посчитайте до десяти, а лучше до тысячи. «Хронику» и раньше изымали на обысках. Сам факт изъятия не обязательно приводил к беде. Например, на обыске у Валерия Чалидзе были взяты все вышедшие тогда номера. Но это не помешало Чалидзе уехать за границу (вместе о женой) для чтения лекций по проблеме защиты прав человека в СССР, — хотя куда лучше было бы читать эти лекции здесь, в Москве. По образованию Чалидзе физик. Его интересовали проблемы защиты прав человека. Наверное, ему и необходима была «Хроника». Вас, допустим, интересует что-то другое, допустим, проблема гласности судопроизводства . Вы не обязаны доказывать всякому, что вас конкретно интересует, но если спраши-вают, отчего же не ответить, так, чтобы вас поняли, а главное — расслышали.

Вы не хотите быть арестованным. Тогда, по крайней мере, защищайте себя с достоинством. И не перепоручайте это другим (скажем, иностранным корреспондентам). Ну, а если вас арестуют действительно, и ваш процесс окажется открытым (что само по себе чудо)? Но если на ваш про- цесс еще и можно будет попасть (конечно, это еще большее чудо), то ведь даже и в таком случае полностью записать все, что произойдет в таком «открытом» суде, не удастся никогда (таких чудес не бывает). Поэтому все, что напишет о вас «Хроника», будет определенно неточно, к сожалению, а в строгом смысле — просто ложь. Может быть, теперь, когда вас осудят, вы поймете, что, распространяя «Хронику», вы распространяете заведомую ложь? Великолепное доказательство! Хотя вы же действовали несознательно: была бы правда, вы распространяли бы правду. И все-таки вы распространяли ложь то только в том случае, если вы сами так считаете. В это время суд, наверно, будет доказывать, что № 10 «клеветнический», поскольку № 9 тоже «клеветнический». Но была ли в этом экземпляре некая крамольная страница? Но о какой «Хронике» идет речь? Простите, «Хроника времен Карла IX» тоже ведь хроника (Есть такая у Мериме.) А «хроника» Шекспира? И тоже, заметьте, века средние!

Суд почему-то медлит. Стремясь оптимально решить лишь проблемы сегодняшние, он, по существу, создает проблемы будущего. Так уже бывало, например, в 1937 г..

Нет, защищая себя, вы не всегда защищаете что-то определенно высокое. Между вашей заинтересованностью в своей судьбе и слишком старыми представлениями о порядочности и благородстве есть, конечно, противоречие, но его никто не должен видеть. Никто абсолютно. Разумеется, ваша больная жена тоже. Между нами говоря, ни слова жене.

Вопрос № 10. Как быть, если нет того, о чем они просят? А если бы было, то надо ли отдавать? Ведь тогда обыска не будет, не так ли?

Ответ: Иногда так. Когда их требования очень конкретны, то выдача какой-то рукописи действительно сможет избавить вас от обыска. Однако нередко они возвращаются. Делать повторные обыски рекомендует инструкция. Таким образом, выдача просимого не надолго утоляет тот самый аппетит, который всегда приходит во время еды. А вам-то важно, чтобы он не приходил, а уходил. Что же делать, спрашивается? Никто не знает. И все-таки приятнее, когда они просят после обыска, а не до него. Но даже и в таком случае я бы заявил в протоколе, что требуемой «Хроники текущих событий» выдать не могу не потому, что в данный момент нет при себе, а потому, что, во-первых, никогда и никому ее практически не даю (тем более незнакомым), а, во-вторых, она мне крайне необходима ввиду того, что меня интересуют проблемы помощи политическим заключенным. Писать или говорить, что я понятия не имею ни о какой «Хронике», мне, извините, неловко. Ну, а как быть вам?

Зачем-то «Хроника» нужна была и вам? Зачем? Наверно, вы хотели узнать о суде над вашим знакомым. Наверно, вообще вас интересует проблема гласности информации. Ну, а если вас затрудняет формулировка вашей нужды в «Хронике», так и нет, действительно, нужды иметь ее? Есть разве только простое любопытство. Хотя, возможно, вы уверены в своем праве на простое любопытство? Впрочем, на обыске вы можете не говорить и не писать, даже более того.

Рассказывают, однажды, правда, на суде «интеллигентного свидетеля» несколько раз подряд спросили: «Чи- тали ли вы брошюру Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?»«. Свидетель всякий раз утвердительно отвечал: «Конечно, просуществует. Какие могут быть сомнения!». А ведь у него было два высших образования, аспирантура, он официально работал ночным сторожем и иногда еще печатался в популярных журналах. Что ж, наверное, прикинуться дураком — тоже метод. Только не получил бы он большого распространения: тогда не надо будет и прикидываться.

Вопрос № 11. Можно ли у них что-нибудь отспорить? и стоит ли?

Ответ: В узком смысле — скорее всего нет. По существу это так же бесполезно, как не пускать в дом без ордера на обыск. Не будете же вы драться? А в широком смысле это определенно может оказаться полезным. Попробуйте отвести их нелепые и лицемерные доводы. Действительно, изъяли бы они в свое время Дюринга, так не было бы «Анти-Дюринга». Но, с другой стороны, они преспокойно изымут «Анти-Дюринга» — попробуйте только написать на нем чей-нибудь подозрительный телефонный номер. Да вы, конечно, понимаете: с пустыми руками уходить им нельзя. Но огласитесь: хватать, что попало, что плохо лежит (дескать, лотом отдадим) — тоже вроде бы нехорошо?

Вопрос № 12. Есть ли возможность сохранить записную книжку с телефонами? Разрешат ли некоторые телефоны пе-реписать в том случае, когда записная книжка изымается?

Ответ: Если, например, каждый телефон записан на отдельной карточке или бумажке, то потом копию протокола обыска (ее вам непременно оставят) можно использо- вать как телефонную книжку. Но иногда записную книжку удается сохранить, если просто отказаться выворачивать свои карманы. Просить о чем-либо следователя — не известно стоит ли? Говорят, 25 декабря 1975 года на обыске квартиры Иосифа Бегуна (дело № 41035 38-75 о распространении клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй) была изъята записная книжка хозяина. По его просьбе следователь Тихонов позволил переписать телефон врача. Но увидев неожиданно телефон автора настоящей брошюры, Тихонов отменил тут же свое решение и загадочно сказал: «Знаем мы, какого врача вам надо».

Вопрос № 13. Могут ли обыскивающие задавать вопросы? Имеют ли право?

Ответ: Могут и имеют право. Но вы имеете право, почти неограниченное, на них не отвечать. Вы частично его утрачиваете, да и то только на допросе, и только в момент, когда расписываетесь об ответственности за отказ от дачи показаний. (См. ст. 182 УК. Она, кстати, не слишком сурова и не связана с лишением свободы .) Одновременно вы расписываетесь об ответственности за дачу ложных показаний (ст. 181 УК ).

И все-таки вас спрашивают. Просто не отвечать было бы невежливо. Я думаю, ваши ответы следует разделить на две группы.

Первая. Если спрашивают: «Где туалет?» или: «Как

ваша фамилия?», вы соответственно отвечаете: «Полагаю, сами сориентируетесь» или просто подаете паспорт.

Вторая. Когда спрашивают: «Надо ли что-нибудь пере-писывать (пересчитывать)?», то хорошо, если вы тоже от-вечаете вопросом: «А сами вы как думаете?» или: «А как вам положено поступать?». Вопросы особенно характерны в тех случаях, когда обыскивающие хотят какой-то якобы обоюдной пользы. В трудных случаях можно ответить: «Я обдумаю ваш вопрос» или: «Я подумаю».

Разговоры, которые случаются на обысках, иногда поучительны. Валерий Чалидзе (в своей книге «Права человека и Советский Союз») приводит следующий эпизод. «У меня на обыске один из сотрудников КГБ, поговорив с кем-то по телефону (в коридоре), вошел в комнату и сказал мне: «Тут вам кто-то звонил, так я сказал, что вас нет дома. Чтоб нам не мешали работать». Я ответил: «Иван Иванович, вы сказали неправду». Он был поражен. Он, наверное, ожидал чего угодно: протестов, требования занести замечание об этом событии в протокол, но никак не того, что его трогательную находчивость я охарактеризую так буднично и вместе с тем так непривычно для него» (Цитированная книга. Нью-Йорк, 1974, с. 42).

Первые контакты на обыске определенно имеют большее значение, чем кажется. Возможно, здесь и решается судьба ваша не в соответствии с конкретной виной, а в соответствии с вашей личностью и какими-то общими целями, о которых мы лишь с трудом способны догадываться. Да о какой вине может идти речь? Вы же понимаете, как трудно по справедливости наказать за распространение идей и мыслей? Как трудно понять, кого и когда наказывать луч- ше и выгоднее? Так уж будьте сдержанны! Объясняя, что вам что-то не принадлежит, вы же косвенно признаете крамольность этого «что-то» и, во всяком случае, право-мерность обыска. Вам никогда не надо оправдываться и доказывать. Доказывать должны они и только они.

Вопрос № 14. Что отвечать, если спрашивают: «Ваше или не ваше?»

Ответ: Казалось бы, их дело найти и указать в протоколе, где и что найдено. К чему расспросы? Пока вы не подписали предупреждения об ответственности по ст. ст. 181 и 182 УК (см. выше), ваши слова не имеют юридической силы. Они могут оказаться полезными следствию, но зачем это знать?

Итак, допустим, что, выворачивая карманы, обыскивающий с интересом спрашивает у своей жертвы: «Эти записные книжки — ваши?» Допустим, жертве тоже стало интересно и вместо ответа «да», она спросила (шутя): «Если я скажу «мои», то разве вы их отдадите?» Впрочем, возможно, это только теория. А в чем состоит практика?

На обыске у Твердохлебова (в ночь с 27 на 28 ноября 1974 г.) в ящике стола были обнаружены: квитанции на денежные переводы, деньги с запиской (на записке адреса семей политических заключенных), рядом еще деньги без записки и сертификаты (28 коп.).

Что это за деньги? — спрашивает обыскивающий. — Советские, — отвечает Твердохлебов.

А для чего?

На них написано «.обязательны к приему на всей территории СССР».

Нет, я не о том. Они ваши?

Если не ошибаюсь, их взяли на моем столе, зачем же спрашивать?

Нет: здесь две кучки. Одна — вот. Другая — с приколотой запиской. Эти деньги ваши. А эти — для чего?

Как для чего? На них написано: «.обязательны к приему.».

Разговор заканчивается. Деньги пересчитывают при понятых (всего 152 руб.) и кладут в кучу, где лежит все изымаемое.

Часа через два Твердохлебов жалуется: «Не знаю, как теперь дотянуть до получки». Услышали и, представьте, помогло — деньги вернули. Сертификаты (28 коп.) тоже. А записку с адресами и квитанции взяли, но небеззвучно:

Откуда только деньги берете. на помощь другим?

А сбережения скромной жизни моей, — охотно ответил Твердохлебов.

Во всякой квартире могут быть предметы, смысл которых неясен ни с первого, ни с десятого взгляда — отлетевшая деталь швейной машинки, кусок чертежа с чьим-то разорванным телефоном.. да мало ли что? А вам, например, неловко признаться в своем неведении. Вот и возникает диалог. Я нарочно не связываю его с обыском у Твердохлебова, как сказал поэт:

с исключительной целью передать как главное романтичную таинственность общей ситуации.

Итак:

А это что?

Круг.

А зачем?

Геометрическая фигура.

Нет, я не об атом. Это для чего?

Полоса.

Зачем?

Делит круг.

Знаете что, я очень советую — не берите эту ерунду!

Не послушались, взяли. Ну и ладно!

Вопрос № 15. О чем следует написать в протоколе обыска?

Ответ: Обо всем, что, по вашему мнению, является нарушением (см. ниже стр. 12). Подчеркнутая педантичность или, наоборот, безучастность к происходящему большого вреда, наверное, не принесут, хотя вас о чем- то постоянно спрашивают. А ваши ответы? Имеют ли они какое-либо значение, пока вы ни подписали предупреждение об ответственности по ст. ст. 181 и 182 УК? Как дилетант вы вправе не знать об этом и спросить. Более того, вы, возможно, не поймете объяснений или не согласитесь с ними, но всегда интересно знать, во что конкретно претворятся эти слова ваши в протоколе. В крайнем случае, вы вправе занести свои слова в протокол самостоятельно. Не мешает также попытаться убедить понятых подтвердить правильность вашей записи.

Вопрос № 16. Разрешается ли отправить в школу ребенка?

Ответ: Иногда да, после того, как проверят его портфель. В принципе оттуда, где обыск, не разрешено выходить, хотя в нарушение правил ребенку, а следовательно и вам тоже, делается любезность. Вы признательны, конечно, но вправе ли вы ее принять? Ведь никогда и ничего они не делают просто так. Их цели? Они очевидны: вы должны «поменьше говорить» про обыск, должны смущаться, бояться. И все-таки лишь тогда конечная и заветная цель их будет достигнута, когда вы «убедитесь», наконец, что даже и среди них есть хорошие люди, с которыми можно говорить и, главное, советоваться. Вероятно, поэтому некоторые из них так откровенно отвратительны, так жестоки, зато все остальные очень вежливы и любезны. Они любезны. Вы тоже.

Однако не забудьте, вам необходимо написать записку учительнице с указанием причины опоздания ребенка в школу, в сухом, деловитом тоне. Кстати, надо ли писать правду? Об этом неплохо посоветоваться с ними. Впрочем, вы же знаете, что надо обязательно писать правду. Обязательно! И хорошо бы в записке даже процитировать особо громкие места из постановления на обыск (не забудьте только оставить себе его копию).

Вопрос № 17. Что говорить детям?

Ответ: Детям? Детям, по-моему, надо сказать правду. Детям всегда лучше говорить правду, особенно в таких случаях, хотя моя мать говорила ложь — тогда, давно. А что толку?.

Вопрос № 18. Предположим, что обыск происходит в квартире, где много гостей, которые пришли со своими портфелями и сумками, и вдруг выясняется, что у какого- то портфеля не оказалось хозяина ( испугался ). Как быть ? Следует ли полагать, что содержание портфеля будет приписано хозяину квартиры?

Ответ: Все-таки важно знать, где лежал злополучный портфель: в сундуке, закрытом на ключ, на антресолях или в прихожей около пальто и т. д. Никому вовсе не надо доказывать, что ему принадлежит или не принадлежит. Доказывать должно следствие. Да и хозяин не обязан нести ответственность за все поступки своих гостей (если они не дети). Или во всяком случае меньшую, чем правительство за своих граждан. А вот если не найдется владелец злополучного портфеля, то, к великому сожалению, принадлежность многих изъятых вещей можно оспаривать. Например, принадлежность «псевдонаучной» монографии, лежащей, скажем, на подоконнике.

Вопрос № 19. И все-таки как же в таком случае следует вести себя хозяину квартиры? Должен ли он обижаться на чью-то трусость? Следует ли ему заявить: «Если у портфеля нет владельца, напишите в протоколе, что он мой, поскольку его нашли в моем дома»?

Ответ: Нет, так говорить глупо, если не лицемерно. Надо думать, эта ложь не из желания «помочь» следствию и упростить его кропотливую и трудную работу. Да, отвечать за другого никому не хочется, тем боле*», что отвечать за другого и невозможно.

Труса, безусловно, следует осудить, но внутренне, и не труся, и, главное, не сейчас, не при них. А хозяин, который принимает чужой портфель на себя и думает, что он героически спасает ближнего, в действительности лишь подает другим сомнительный пример. Хотя может и впрямь именно сейчас, пока они не ушли, пока не смутились, прямо сейчас разобраться, чьи у кого бумаги, у кого мысли чьи? Зато потом. Потом отчего-то возникают угрызения. Отчего? От неполноты, что ли? От неясности? Нет! Не говорите мне, что Илья сел из-за бумаг Петра. Я вам так же легко найду того Петра, что сел из-за бумаг Ильи, Так уж пусть трудятся те, кому положено, и не мешайте им. Охотников копошиться между трусостью и благородством (безрассудством и здравомыслием) всегда предостаточно. Пусть себе копошатся.

Однако мы позабыли про гостей — хозяину следует о них позаботиться. Надо их как-то развлечь. Нельзя же все время думать только о портфеле. Нет, на месте его владельца я поступил бы правильно.

Как?

Правильно. Правильно! А на месте хозяина. Именно на месте хозяина тому, кто меня обыскивает, я сказал бы так: «Вас лично и портфель, который вы держите в руках, я вижу, кажется, впервые. Прошу не беспокоить моих гостей и все вопросы обращать впредь ко мне».

Вопрос № 20. Что имеет смысл требовать на обыске?

Ответ: Чтобы не курили, не шумели, чтобы клали на место взятый предмет, если не хотят унести его с собой. Чтобы не выворачивали ваши карманы. И, конечно, чтобы предъявили ордер на обыск, если он у них есть.

Вопрос № 21. Чего бессмысленно требовать?

Ответ: Того же самого, то есть, чтобы не курили, не шумели, клали на место взятый предмет. А также, чтобы не ломали стену и не долбили пол. И, конечно, ордер на обыск, если его у них нет. Но главное, иногда к сожалению, чтобы не выворачивали карманы.

Вопрос № 22. На что следует рассчитывать?

Ответ: На вежливое обращение и на то, что может быть не сообщат на работу (если им выгодно не сообщать). И конечно на то, что, изымая обнаруженные в кар- манах бумажки, они постесняются указать в протоколе, где и при каких обстоятельствах они были обнаружены.

Вопрос № 23. О чем не надо жалеть?

Ответ: О пишущей машинке, которую изъяли (вероятно, навсегда). О всем том, что изъяли, и обо всем том, чего не нашли. Но не следует еще сожалеть, что пишущий про-токол слишком подробно и нудно записывает каждую мелочь .

Вопрос № 24. Что необходимо сделать сразу?

Ответ: Достать УПК (Уголовно-процессуальный кодекс) и УК (Уголовный кодекс), написать краткую и обоснованную жалобу прокурору. Наконец, поскольку предстоит до*

прос, не мешает посоветоваться с «опытным человеком» . И очень жаль, если вы забыли переписать для себя полный текст постановления на обыск.

Вопрос № 25. Что они берут? И что, в конце концов, надо делать?

Ответ: В сущности, они этого тоже не знают: обыск — дело творческое. Такое же творческое, как и ваше поведение во время него. А берут они записные книжки, письма, которые пришли по почте, квитанции, пленки с магнитофонами и без магнитофонов и, конечно, пишущие машинки. В Красноярске живет один человек, у которого на обыске взяли лишь фотографию Валерия Ронкина и несколько томов сочинений Маркса-Энгельса. Впоследствии все вернули. Вообще говоря, бывает всяко. То, что не взяли у одного, могут взять у другого. Уйти с пустыми руками им не хочется, но аппетиты, по-видимому, зависят от

*

Среди причин, мешающих следовать дельному совету, есть одна весьма существенная: вы уже соорудили «стройную» версию предстоящего поведения на допросе и боитесь эту версию разрушить. По-видимому, вы хотите сохранить ее девственность для следователя.

места и от времени. Изымают даже большевистский Самиздат . Владимиру Гусарову год назад возвратили изъятую у чего давным-давно брошюру Мартова, изданную в 1905 году за границей (на папиросной бумаге). Любят они разные книги и особенно неизданные рукописи (говорят, их потом тайно издают). Очевидно, рукописи хранить небезопасно. Но что же делать? Может, лучше было бы выучить их наизусть? Одному это не под силу, но можно учить наизусть вскладчину, на троих, на четверых, по договоренности и как подарок любимой к первому мая. Допустим, вы живете у меня неделю и читаете роман. Потом я у вас на даче ем-пью-читаю философский трактат. Потом мы вместе где- нибудь живем, читаем и т. д. Но вот беда: общение резко возрастет, и тогда «органам» придется, вновь, так ска-зать, разрешить письменность, либо тряхнуть стариной. Как говорил Швейк, из всякого положения есть два выхо-да.

Так что, видимо, если уж ходить в гости или принимать гостей, то всем надо самообыскиваться (это что-то вроде самокритики) и вообще следить друг за другом. Или уж сделать в двери «глазок» и сидеть голым в голой комнате и никуда, естественно, не ходить. Однако, даже при этом, лучше быть прописанным в одном месте, а жить не в другом, а в третьем (у меня, представьте, так и было). Словом, решайте сами. Но, кажется, у вас еще вопрос?

Вопрос № 26. Нельзя ли иметь какие-нибудь писанные краткие правила конспирации?

Ответ: Вот именно, правила, особенно краткие.

Вначале я так и думал — написать правила конспирации как определенную степень того идиотизма, на который обязан или вынужден идти нормальный человек, чтобы уберечь интимный мир личных представлений. Конечно, перед тем как подпускать рабочего к станку, ему объясняют технику безопасности. Не логично ли думать, что перед тем как интеллигента под уздцы подведут к культуре, ему что-то подобное объяснят?

Нет, безусловно, какие-то правила «конспирации» были бы полезны, но, понятые утилитарно, и, вместе с тем, изложенные очень кратко, боюсь, не окажутся ли они, в конце концов, ядовитыми?

А с другой стороны, ведь конспирация давно уже существует, наверно, в форме определенного вида «приличия» (или, не знаю, как некая реакция на «конспирацию» самого государства?).

Давая, например, перепечатать своему знакомому стихи Пастернака, вы определенно предполагаете, что по телефону он не станет об этом говорить открыто. Впрочем, можно специально попросить. А что толку? Представьте, по телефону вам загадочно сообщают: «Вернуть пятого не могу — заболела жена».

Ваше смущение и весь стиль разговора уже позволяет «кому надо» догадаться о «многом». Вы сердитесь. А что делать? Короче говоря, ваша «конспирация» или «приличие» (все равно как назвать) должны предвидеть какую-то естественную реакцию и на тот случай, если «конспирация» (или «приличие») нарушается собеседником. Хотя, что бы вы ни говорили, собеседник все равно ответит: «Ничего особенного! Сказал — жена заболела гриппом».

К несчастью, не только у телефона, у стен тоже имеются уши. Поэтому приходится иногда не говорить, а пи- сать. Само по себе это, бесспорно, не стимул к творчеству, поскольку написанное потом кладется в унитаз. И вот, кстати, когда я однажды завершал такую процедуру, меня спросили: «Неужели это надежно?».

Я рассердился и объяснил: «Если бы было надежно, я бы это делал с утра да вечера, потому что, когда конец цивилизации, ничего другого не остается». Да и вообще все равно, что делать, когда конец цивилизации.

Конспирация! Если не считать ее навязанным стилем, если не утерять чувства меры, она определенно полезна. Но ведь самая лучшая конспирация — сидеть, не высовывая носа, и помалкивать!

В большой и добротной конспирации — всегда большая трусость. Да не тому ли именно учит нас история сотен разных государств и правительств?

Вопрос № 27. Можно ли сказать, что, говоря так много о беззаконии, мы все-таки чего-то определенно не за-мечаем?

Ответ: Пожалуй, да. Общеизвестно, что если властям невыгодно и там, где ни невыгодно, обысков не происходит. Уважаемому ученому из Москвы легче при необходимости найти справедливость, чем никому не известному садовнику из Калужской области.

Разумеется, закон или практика его использования могут не нравиться, казаться как угодно несправедливыми, точно так же, как несправедливыми могут казаться и сами протесты. Но общество, где практически не достигнуто равенство перед законом всех граждан от садовника до академика, никогда не гарантировано от своего же произвола.

Опасен произвол, не только тот «плохой» произвол, который вызывает протесты, но и тот «хороший», который всех как будто бы даже устраивает и протестов не вызывает. Да и вообще — действию плохого закона должна препятствовать не политическая выгода, а мораль.

Вопрос № 28. Тот, который лучше написать, чем про-изнести, а еще лучше догадаться.

Ответ: У стен бывают уши (иногда с проводами вместо нервных окончаний). Однажды доктор наук А. в минуту горестных предчувствий попросил жену вслух отнести его архив к Р., но написал ей на бумаге нечто совсем противоположное. На следующий день у Р. состоялся обыск. Воистину: слово написанное дороже слова сказанного. Об этом можно говорить бесконечно.

Кому-то якобы прокручивали магнитофонную запись телефонного разговора. Маловероятно. Тот следователь, который прокручивал, хотя человек «смелый», но наверняка был бы смущен в принципе. Он мог лишь рассчитывать смутить свидетеля больше себя самого, и только смутить, а не возмутить. Ведь тогда, даже очень вежливо и понятно, тот легко объяснил бы и себе и другим, что следователь попросту мерзавец. Интересно, что, как бы ни было дальше, жаловаться в суд невозможно. В таких случаях ведь вне закона оказываются не оба сразу и не суд даже, а все общество в целом.

Вообще, когда следователь становится свидетелем, свидетелю ничего не остается, как стать следователем. Не могут же они оба, в конце концов, оказаться «на равных»? Однако свидетель не обязан при этом копировать своего оппонента в словах, в сути или в методах, а тем более в ссылках на законы. Достаточно ссылаться на мораль. Чего еще говорить? Подслушивать гадко! Ну, другое дело, когда случайно подслушанная информации становится причиной обыска, и все-таки основная причина — слежка и донос. Когда говорят: «Стены имеют уши», то чаще всего имеют в виду не вделанный в стену микрофон, а просто людей, живущих по соседству. И все-таки, приходя с обыском, они иногда поражают своей необычайной осведомленностью.

Разумеется, так называемые недемократические страны, где производительность труда низка, так же как и качество продукции, вынуждены иногда в так называемых свободных странах покупать подслушивающую аппаратуру, и за большие деньги. Отсюда, по всей вероятности, ее большая редкость и экстраординарность. Ведь такая аппа-ратура не о стольком расскажет, о скольком проговорится, когда ее обнаружат, А такое бывает. в Самиздате на эту тему совсем недавно появилось открытое письмо Лидии Васильевны Крючковой (жены председателя Совета церквей евангельских христиан-баптистов). 26 апрели 1974 года на ее квартире (г. Тула, ул. Агеева, 32) был установлен электросчетчик. В субботу, 8 июня, по просьба хозяйки родственник-слесарь снял счетчик и детально его разо-брал. На то, конечно, имелись причины.

Механизм счетчика крепился к корпусу винтами с двойной головкой (они охотно крутились и совершенно не выворачивались). При внимательном рассмотрении в прорезях были обнаружены едва заметные отверстия. Введя в них иголки, удалось отвернуть винты. За механизмом счетчика оказалась черная пластика, скрывающая миниа- тюрный подслушиватель, включенный в сеть в самом счетчике А на боковой стенке был подклеен -микрофон-датчик с надписью по-английски: «Сделано в США».

«Сразу после отключения счетчика, — пишет Крючкова, — вокруг дома возникла суета». Угрозы и требования со стороны милиции вернуть счетчик, вернуть «что нашли», не прекращались. За домом установили слежку, отключили свет, составили акт, по обвинению в краже задержали родственника-слесаря. Спустя некоторое время свет, разумеется, включили, акт порвали, а родственника-слесаря отпустили. Но по-прежнему требуют отдать «что нашли». Иногда около дома по ночам дежурят какие-то машины (вероятно, опять слушают).

Интересно следующее место из письма Крючковой: «Не-давно, когда я была к городе, меня окликнул следователь: «Ну как, Лидия Васильевна, нашли то, что вы куда- то передали?». «Нашла», — ответила я. «Ну, смотрите, дело не закрыто. Вещь дорогостоящая, будете отвечать за хищение.».

Конечно, само по себе поразительно, что следователь, обязанный арестовать Крючкову за хищение «социалистической собственности», вместо этого летает за ней по городу, как демон, стесняясь открыто вызвать ее повесткой в свой кабинет, стесняясь даже сказать, что же она похитила.

И обидно, когда именно в таких случаях «собеседники» понимают друг друга с полуслова. Понимать с полуслова могут лишь люди близкие. Что означает: «Отдайте, что нашли»? А что Крючкова нашла? Если ее должны судить ( за хищение или находку — неважно), то почему не судят?

Жаль, что она позволила разорвать акт. Впрочем, кое о чем следователь тоже мог бы догадаться. Во всяком случае, угрожать человеку, который верит в Бога, конечно, и нелепо, и бесполезно, но, наверное, он обязан был так поступить. Хотя если бы Крючкова сама «пригрозила», что будет жаловаться на него по службе, а именно — президенту США (как бы это повлияло на Уотергейтское дело, ее, естественно, не касается), вот тогда ее слова были бы вполне уместны и удачны, потому что лежали бы не на том уровне. Они не угрожали бы следователю лично. А, наоборот, даже определенным образом помогали ему, выводя из того тупика, в который попал он благодаря амери-канскому устройству для подслушивания.

Известно, что довольно часто люди не говорят, а пишут, опасаясь быть подслушанными. За последние несколько лет вошли в употребление специальные дощечки, на которых жались легко и бесследно стирается. Иногда они ( отечественные) продаются в ГУМе (заграничные, правда, гораздо лучше). За границей, да и у нас, дети их используют для рисования, а взрослые - для беседы тоже.

Что же будет дальше?

Быть может, когда-нибудь эти дощечки и не окажутся столь необходимыми. Пока, к сожалению, их изымают на обысках. И как знать, не будут ли впоследствии изымать также иностранные сейфы, привезенные, допустим, из Америки, где при необходимости рукописи станут мгновенно и автоматически уничтожаться огнем или кислотой. Неправда ли, перспективы заманчивы.

***

Я благодарен читателю за внимание. Я рад быть полезным. Но прошу понять и простить: я не мог быть кон- кретнее. Потому что нужны, наверное, не инструкции, а такая мелочь, как благородство, совесть, порядочность. И, конечно, ответственность перед культурой.

А в конце к вашим чудесным вопросам разрешите, читатель, мое замечание и мой маленький вопрос: замечание в конце — это уже совсем похоже на протокол. Ничего* оно даже и не столь существенно.

Во время обыска (так уж часто бывает) непременно сыщется какая-то мелочь, которую вы считали давно и безвозвратно потерянной, например, старая пудреница или бабушкина брошь. Хотя мелочи играют в нашей жизни известную роль, и я безусловно рад за вас, читатель, но тем не менее надеюсь, что на своем обыске или даже непосредственно после него вы найдете для себя нечто более существенное, Я только надеюсь! Конечно, я желаю вам добра. Вам — только и всегда добра. Я хотел еще спросить вас: чего же вы боитесь больше всего? — но я понял это сам. Зачем мудрить? Конечно, больше всего мы боимся огорчить свою мать, — свою бедную больную мать, и жену тоже. Тем не менее, по существу нам ведь ничего не остается, как только полагать, что они боятся того же .