О ДУШЕВНЫХ ОСОБЕННОСТЯХ ПСИХИАТРА-ПСИХОТЕРАПЕВТА Семена Исидоровича Консторума (1996) [214]97)

Психиатр-психотерапевт— особенный специалист. Он мало зависит от медицинской техники, лаборатории, он про­фессионально исследует-лечит духовным своим миром. Глу­бина, сложность, сила, красота этого лечебно-исследователь- ского «инструмента» обычно не соответствует ученым степеням, званиям.

Мало для кого сейчас важно, что классик клинической психотерапии Семен Исидорович Консторум (15 марта 1890 — 5 августа 1950) был кандидатом медицинских наук и старшим научным сотрудником, как и Зигмунда Фрейда мало кто сейчас называет профессором. Но наш интерес к личности, к событиям жизни этих психотерапевтов не гас­нет, поскольку, знакомясь глубже с духовными особенно­стями классиков, проясняем для себя и свои характерологи­ческие, рабочие особенности.

Рад, что в молодости успел кое-что записать со слов лю­дей, близко знавших С.И. Консторума, — о его характере, о его врачевании, о примечательных случаях из его жизни. Некоторые современники Консторума сами написали о нем воспоминания. Думается мне, что многое из этого сохранив­шегося (особенно воспоминания о взаимоотношениях врача с пациентами) возможно будет серьезно изучать для разви­тия, обогащения клинической психотерапии.

1. Рассказ племянника Семена Исидоровича, музыканта Михаила Ароновича Консисторума (1911—1978, фамилия случайно переиначена в отделении милиции), и его жены Людмилы Васильевны Головко (1911—1990). Встречался с ними в начале 70-х годов.

«Консторум говаривал часто, что любит жизнь во всех ее проявлениях, считал себя эпикурейцем и за Эпикуром по­вторял: где есть смерть, нет меня, и где я, нет смерти. Боль­шой хлебосол, тонкий гурман, особенно любил свежие огурцы с крабами (“чтоб перемолоть все это через мясоруб­ку”), любил рюмку “старки”. Органически не выносил се­ледку и вообще рыбу, боясь мелких косточек. Придя в гости, заглядывал сразу в дверь на стол и предупреждал: “Люся, если хотите, чтоб остался у вас, уберите селедку”. Признался как-то, что неприятны особенно ему в селедке жабры. Не­большого роста, сутулый, некрасивый, подвижный, чело­вечный, заразительно, искренно смеялся. Легко было с ним от его трезвости и простоты. Парадности, чувственности, эротизма, всяческого верноподданничества, тирании, дик­таторства терпеть не мог. В то же время любил крепкое слов­цо и “соленый анекдот, если он был вкусен”. Напрашива­лось характерологическое сравнение его с Фейхтвангером,

Золя, Григом. Свободный от мещанства “даже в микроско­пических дозах”, не любил говорить о супружеской невер­ности и т. п., считая, что с этим, как и со смертью, бороть­ся нельзя, а потому следует “выносить за скобки” (любимое выражение). Не любил также говорить о людях плохое, на­пример, о коллегах, при беспощадной, однако, откровенно­сти. Обладал большой терпимостью к людям, весьма ценил это в других.

2. Рассказ падчерицы С.И. Консторума — Елены Алексан­дровны Рузской (1909—1986), зоотехника[216].

«Не разрешил снять со стены большой портрет, где жена его, наша мать, вместе с первым мужем, нашим отцом, немцем Александром, красавцем-врачом, умершим в Пер­вую мировую войну от пневмонии.

Природу любил, но очень был чистоплотный, брезгли­вый, не мог босиком в лес ходить, говорил: “Противно, если нога попадет в яму с золотом”. В трудные времена мог

ходить даже в рваной одежде, но только чтобы была чистой. Цр мог почему-то видеть и слышать собак, грызущих кости.

В 1941 г., когда началась война и было к нему много телефонных звонков от пациентов, сказал: “Вот не думал, что нужен такому большому количеству людей”. Был аресто­ван в начале войны, но вскоре выпущен, когда оказалось, что он не немец, а еврей.

Деньги брал только у состоятельных больных, а бедным сам давал и к концу приема часто оставался без денег. В доме бывали часто Юрий Владимирович Каннабих и его жена Со­фья Абрамовна Лиознер.

Был близко знаком с Владимиром Николаевичем Мяси- щевым. Считал его не психиатром, а психологом. Считал очень образованным, тонким клиницистом-психиатром Пет­ра Михайловича Зиновьева, ставил его выше Гиляровского.

После второго инсульта, за полгода до смерти, говорил: “Хоть бы сразу умереть, не хочу быть обузой”».

3. Очерк воспоминаний о Консторуме Галины Владими­ровны Проскуряковой (1909—1992). Лаборант, дочь товари­ща Семена Исидоровича — психотерапевта-практика Влади­мира Андреевича Проскурякова (1887—1975), известного и своими психотерапевтическими книгами[217]. Очерк написан по моей просьбе в 1982 г.

«В первый раз я увидела Семена Исидоровича летом 1918 г., когда меня и моих братьев привезли в Москву из деревни, где учительствовала моя мать. Семен Исидорович подъехал к подъезду на машине, посадил всех и повез на Воробьевы горы. Тогда там еще сохранился ресторан Крын- кина. Он находился на самой высокой точке, там, где теперь трамплин. Терраса ресторана нависала над самым обрывом. Семен Исидорович усадил нас на этой террасе и угощал мороженым. Все это — и машина, в которой я, конечно, ехала в первый раз в жизни, и мороженое, тоже в первый раз, произвело на меня неизгладимое впечатление, а образ Семена Исидоровича покрылся на долгие годы налетом не­кой таинственности и всемогущества.

В 1923 году, когда мы окончательно поселились в Моск­ве, я видела Семена Исидоровича почти каждый день, так как он был лучшим другом моего отца, а с его падчерицей Лелей (Елена Александровна Рузская — М. Б.) я училась в одном классе школы. Должна сказать, что очень и очень нескоро я смогла преодолеть свою робость и скованность в присутствии Семена Исидоровича.

В 1929 году, когда мой отец заведовал в г. Кзыл-Орде психоколонией, я должна была ехать к нему, а Семен Иси­дорович решил поехать навестить отца в свой отпуск. В тече­ние двух дней пути он вел себя, как истый джентльмен, водил меня в ресторан и оказывал всякие мелкие знаки внимания, как взрослой даме.

Он был человеком широкой души, очень добрым, но отнюдь не «добреньким», без всякой сентиментальности и сюсюкания. Наоборот, в его прекрасных серых глазах очень часто сверкала ирония, а с языка часто срывались довольно резкие замечания.

Самой, на мой взгляд, его отличительной чертой была высочайшая порядочность и чувство чести. Когда выясни­лось, что у его пасынка должен быть ребенок, от, в общем- то, случайной женщины, он, мало того, что настоял на том, чтобы принять ее с ребенком в дом, он принял этого ребен­ка и в свое сердце, вырастил и воспитал его, как любимого внука. Когда же эта женщина отплатила всей семье самой черной неблагодарностью, он ни себе, ни близким не по­зволил изменить к ней отношение, чтобы не уронить авто­ритет матери в глазах ребенка.

При всей своей занятости Семен Исидорович был все­гда душой общества: прекрасный собеседник, великолеп­ный знаток музыки, сам прекрасный пианист, он умел развлечь и музыкой и беседой, а иногда и дурачеством. На моей свадьбе — а дело было в конце ноября, лежал снег, и было холодно — он вывел всю вереницу гостей во двор и сделал несколько широких кругов под музыку патефо­на, который моя подружка вынесла во двор вслед за тан­цующими.

В самом начале войны я эвакуировалась с детьми и вер­нулась в декабре 1943 г. В Москве было холодно и голодно. Я привезла с собой кое-какие продукты, сразу после приез­да приготовила роскошный, по военным понятиям, пир и, конечно, пригласила Семена Исидоровича с Анастасией Ва­сильевной (А.В.

С. И. — М. Б). Каково же было мое огорчение и даже отчая­ние, когда Семен Исидорович наотрез отказался есть вкус­нейший холодец, так как узнал, что я не процедила бульон.

Он страшно боялся подавиться мелкими костями, по этой же причине он никогда не ел рыбу.

В эти годы, последние военные и сразу после войны, я особенно сблизилась с Семеном Исидоровичем. Чуть не каж­дый день бегала к ним, стараясь чем-то помочь и просто быть ближе в эти трудные дни. Помню вечер 8 мая. Мы сидели, не зажигая огня, и с минуты на минуту ждали объявления конца войны. Вдруг начали объявлять очередной салют. Семен Исидорович даже вскочил с места и напряжен­но ждал — «...За освобождение Праги». Помню его разочаро­ванное лицо.

В эти годы я шла к Семену Исидоровичу со всеми своими горестями и радостями, с самым сокровенным. И как бы он ни был занят, всегда выслушивал меня с нежным внимани­ем, советовал, как поступить.

С моим отцом у них был заветный день, как помню, среда, в который они всегда встречались и проводили вместе вечер, по очереди то в одном, то в другом доме. Это были их интимные дружеские встречи, хотя наши семьи были тоже близки между собой».

4. Рассказ давнего пациента С.И. Консторума — музыкан­та и шахматного этюдиста Алексея Мефодиевича Беленько­го (1905—1984).

По просьбе покойного доцента Юрия Константиновича Тарасова, известного психотерапевта, психоаналитика, хоро­шо знавшего Семена Исидоровича и многих его пациентов, я психотерапевтически помогал Алексею Мефодиевичу по­следние десять лет его жизни. Это был милый, застенчиво­отрешенный, нерешительный, медлительный, погрязающий в ипохондрических и нравственных сомнениях, светлый ду­шой обрусевший украинец. Он так неимоверно стеснялся — боялся, что соседи в коммунальной квартире услышат что- нибудь, когда он будет в туалете, что нередко уходил в туалет на ближайший вокзал. В Европе до Второй мировой войны успешно выступал как пианист. После войны ему крепко влетело от сварливой соседки, когда ее маленькая девочка, с которой он сдружился и занимался ее духовным развитием в своей комнате, вдруг заговорила по-французски. Он не мог без благоговейного волнения вспоминать о Семене Исидоровиче, и я по крохам записывал за ним.

От родственников Семена Исидоровича знаю, что под ега началом во время Первой мировой войны в санитарном поезде № 190 служил санитаром молоденький Александр Вертинский. Он подарил в ту пору Консторуму свою фото­графию с восторженной актерской позой и надписью на обороте: «Своему любимому Докторчику — Пьеро». Она со­хранилась и доныне. Когда знаменитый Вертинский в конце Второй мировой войны вернулся после эмиграции на Роди­

ну и стал давать свои концерты, Семену Исидоровичу очень захотелось с ним увидеться, и он попросил Беленького по­ехать вместе с ним, так как очень волновался перед этой встречей. «Вертинский, — рассказывал Беленький, — принял нас перед концертом холодно и очень кратко. Пожал нам руки, и я заметил, что у него в руке что-то хищное. Семен Исидорович долго переживал эту надменную холодность, безразличие к нему Вертинского».

«Нередко мне негде было ночевать, и тогда спали в квар­тире у Семена Исидоровича “валетиком” на широком диване. Смешной, остроумный был. Представлял меня гостям: “Зна­комьтесь— Беленький, музыкант, из Киева и... не еврей”».

В 30-х годах Семен Исидорович уехал в отпуск, а Белень­кому сделалось плохо от усилившейся тревоги, переживания своей неполноценности, и Ю.К. Тарасов познакомил его с профессором Артуром Кронфельдом. «Кронфельд положил свою большую приятную ладонь мне на лоб и погружал меня в гипноз. Чувствовал, что не получается меня усыпить, и в руке у него появилась нервная дрожь. На следующую нашу встречу он принес цветную схему мозга и объяснял мне перед сеансом, как устроен мозг, где там торможение и т. д. И во второй, и в третий раз ничего у нас не получилось. Когда приехал Семен Исидорович, я все ему рассказал, и он заразительно смеялся. И потом сказал: “Вот, блестящий эрудит, теоретик и никакой клиницист”. Не раз повторял мне: “У Вас, Алеша, многое нарушено, но ничего не разру­шено, как и у других таких шизофреников”».

5. Из очерка воспоминаний о С.И. Консторуме его паци­ента А.[218], 1907 г. р., журналиста-литератора (очерк получен от проф. Н. В. Иванова).

А. полагает, что благодаря Консторуму, который лечил его с 1935 года, «снялся с инвалидности» (был инвалидом пер­вой группы). Мать больного пригласила домой Консторума из диспансера Октябрьского района. «Он вошел в комнату, осмот­рел меня, сам осмотрелся. Мог ли я тогда подумать, что этот незнакомый врач со светло-карими, ясными, глубоко сидящими проницательными глазами, этот официальный представитель психодиспансера, который оформлял на меня путевку в “сумасшедший дом”, будет через три года подни­мать за этим столом... бокал с шампанским?! Мать предупре­дили: имейте в виду — это известный психотерапевт. Но от гонорара врач решительно отказался. Впоследствии я узнал, что Семен Исидорович никогда не брал гонорара у нуждаю­щихся больных и, более того, долгие годы он материально помогал им». Консторум направил больного в клинику про­фессора Серейского, но и после лечения в клинике А. не мог вовремя вставать с постели, «утомлялся от малейшего умст­венного напряжения», «не был в состоянии приобщиться к какому бы то ни было ритму трудовой жизни», считал себя «мусором», «живым трупом». Инвалида первой группы по закону на работу не принимали. «Тем не менее, Семен Иси­дорович считал, что в труде и только в труде — начало моего полнейшего исцеления, верил в возвратимость утраченных навыков и способностей и не пошел по проторенным до­рожкам, не остановился на половине пути». Узнав, что боль­ной когда-то работал в типографии печатником, Консторум «сам ходил туда к директору, секретарю парткома и предсе­дателю завкома, убедил их взять на работу инвалида первой группы, «изображая дело так, будто речь идет о весьма важ­ном научном эксперименте (в этом духе и было составлено соответствующее отношение из Института им. Ганнушкина)». Инвалид первой группы был принят на работу уборщиком цеха. Через полгода работал уже печатником, еще через пол­года корректором и в том же году уже журналистом. Еще через год он женился. Все эти годы, как многие пациенты Консторума, он чувствовал себя членом его семьи. «Семен Исидорович, — пишет А., — был радушным хозяином и не успокаивался, если не угостит, а иногда любил распить с выздоровевшим пациентом бутылку-другую черного пива — портера. С каждым он находил тему для разговора, высказы­вая оригинальные суждения о музыке, поражавшие знато­ков, о философии, живописи, поэзии. Беседуя, он вдруг приведет целый стих из Пушкина или Гете, и ты забыва­ешь, что он врач, а ты пациент: так искренен, так неприну- жденен, так обаятелен был он в общении с людьми, не делая в этом отношении никакого различия между пациен­том и непациентом. Он одним только этим свойством своей души видеть в больном прежде всего человека необычайно высоко подымал чувство его человеческого достоинства. Ду­шевнобольной, ущемленный, легко ранимый от скорбного сознания своей неполноценности, вдруг высоко поднимал голову. Он думал: «Если этот тонкий, умный, обаятельный, глубоко эрудированный человек так вдумчиво, вниматель­но, одобрительно слушает меня, то, значит, я уже не совсем ничто, значит, и я что-то стою, значит, и я человек!” Он никогда не торопился, просиживая с больным целыми часа­ми. У него, например, была своя манера принимать больных не в порядке формальной очередности, а по состоянию больного. Больные благоговейно относились ко всему, что делал Семен Исидорович. И, начиная прием, он иногда вы­зывал не первого, а, скажем, семнадцатого. И пациенты знали: это Семен Исидорович вызвал тяжелобольного. А “здоровяч- ков” он принимал к концу. Помню, Семен Исидорович уже был болен, когда мне сделалось плохо. Он, мой спаситель, сам был прикован к постели, и я не мог его тревожить. Я несколько раз, в тоске по Семену Исидоровичу, восклик­нул: «Семен Исидорович! Семен Исидорович!» — и его образ явственно встал перед глазами. Дорогое имя по ассоциации вызывало предметное представление, и мне становилось лег­че. Когда я через некоторое время был принят Семеном Исидоровичем (он одно время стал себя чувствовать не­сколько лучше), то рассказал ему об этом случае. Он хохотал

и, со свойственным ему легким грассированием, повторял: “Вот так психотерапия! Ах, батюшки! Вот так психотера­пия!” И мне самому стало смешно, и я хохотал вместе с Семеном Исидоровичем. Потом он сыграл на пианино две новые детские песенки, изданные Музгизом на мои стихо­творные переводы».

6. Из очерка воспоминаний о С.И. Консторуме пациентки П., 1895 г. р., экспедитора в министерстве (очерк также по­лучен от проф. И.В. Иванова).

Н. В. Иванов и Д.Е. Мелехов писали об этой пациентке с диагнозом «остаточные явления энцефалита, фобический синдром» в своем очерке о Консторуме[219]. Там есть живой кусок из воспоминаний пациентки, со словами Консторума: «И придете вы на мою могилу, а не я на вашу». И вот умирает близкая подруга пациентки. Пациентка приходит к Консторуму за помощью. «Тут я бессилен помочь, — сказал он. — Горе будет терзать Вас около года, остро — полгода, потом побледнеет, а через год Вы помиритесь с горем. За­быть нельзя, а помириться с неизбежностью надо. Я пони­маю Вас. У меня был любимый брат, я его обожал, и вот он заболел. Я терзался и ежедневно ждал телеграммы о его смерти. И однажды, придя домой, я нашел эту телеграмму. Я не плакал, я окаменел. Была осень. Я должен был в этот вечер читать лекцию за городом. Я приехал к зданию, было еще рано, я сел на лавочке в саду. Мимо меня шли веселые студенты, и вдруг я почувствовал, что наступит время и я тоже умру — это будет так хорошо, легко, не страшно, — и я разрыдался. Я рыдал долго, и мне делалось все легче и легче от сознания, что я не вечен. Вот и вы знайте, что и вы умрете, и это будет естественно, без ваших ужасов». Через пять лет после этого Консторум умер. «И вот, стоя около дорогой могилы, осыпанной осенними астрами, я повторяю его золотые слова: “Вы тоже умрете, и будет это совсем не страшно, а пока Вы стоите на двух ногах— падайте, но работайте”».

ВОЛЬФГАНГ КРЕЧМЕР

Беседы с Вольфгангом Кречмером (1993)⁷²⁾

Профессор Вольфганг Кречмер из Тюбингена — всемир­но известный психиатр-психотерапевт; автор Синтетиче­ской психотерапии, сын классика мировой психиатрии Эрнста Кречмера (1888—1964). Последние 18 лет каждые два- три года он приезжает в Россию повидаться с коллегами и их пациентами — выступить с лекциями, побывать в худо­жественных музеях, посидеть в библиотеке со старыми на­шими книгами. С давних пор Вольфганг Кречмер переживает и обдумывает глубинное созвучие германской и российской психиатрии, психотерапии, духовной культуры вообще. Его русский язык весьма богат выразительными тонкостями. Высокий, сухощавый, семидесятичетырехлетний, юноше­ски неловкий, готически отрешенный — как путешествую­щий исследователь насекомых старого времени, он тем не менее мгновенно подмечает вокруг важные общественные «мелочи» нашей жизни. Любит быстро долго ходить, вдох­новенно гребет в лодке и парится в русской бане.

С 3 по 7 июля 1992 года мы вместе проводили часть семи­нара «Психотерапия духовной культурой» на берегу озера не­далеко от Архангельска. Я живо вспоминаю наши прогулки на природе с биноклем и фотоаппаратом, во время которых Вольфганг восторгался многими нашими растениями и пти­цами, которых знал по именам (по-латыни и даже по-рус­ски). Из наших бесед на этом семинаре и, конечно, прежних встреч (давно уже дружим) и составилось это интервью- портрет. В. Кречмер прочитал подготовленный к печати текст, сделал некоторые исправления-уточнения и просил считать этот текст авторизованным. Я старался как мож­но осторожнее редактировать рассказанное мне В. Кречме­ром, чтобы сохранить хотя бы местами прелесть немецкого колорита его русского языка.

М. Бурно

Бурно. Расскажи о твоих самых ранних впечатлениях-вос­поминаниях.

Кречмер. Мне еще не было в ту пору [в начале 20-х годов] шести лет. Я лежал в кроватке и с удовольствием слушал камерную музыку из соседней комнаты. Там отец играл на скрипке [он был тогда заместителем директора факультет­ской психиатрической клиники], мать — на фортепьяно, известный невропатолог Шольц— на виолончели, Герман Гоффман — психиатр, особенно известный работами о на­вязчивостях и наследственности в психиатрии, — тоже на скрипке. Оба были тогда ассистентами Гауппа[220]. Играли Шу­берта, Шумана. И еще помню глубокую привязанность свою к живой природе, кажется, с самых первых встреч с ней. Когда уже сам стал гулять, все ходил в лес, в парк и рас­сматривал там растения, насекомых. Подолгу наблюдал за улиткой, ползущей по стене, наблюдал с восторгом за ля­гушками, жабами, кошками, собаками. Ходил в село — смотреть на коров. Отец не хотел, чтобы дома жили какие-то животные. Он не мог притронуться к собаке, потому что навязчиво боялся загрязнения. После купания в реке обычно долго навязчиво вытирался полотенцем в своей кабине, и вся семья его ждала. Уже ребенком, восхищаясь природой, я ясно чувствовал, что это как-то мне посылается, что цветы, улитки — все это от Бога.

Б. Расскажи еще об отце.

К. Отец был очень чувствительный, скрупулезный, не­уверенный в себе, но благодаря большой энергии и добросо­вестности мог делать карьеру. Он, конечно, был пикник, больше циклоидности, практик, живой, любезный, общи­тельный, с юмором, комическими анекдотами, но и с очень сложными, глубокими тревожными и навязчивыми переживаниями. Была у него и шизотимность в виде боль­шой личной ранимости, чувствительности. Когда возникала какая-то трудность, проблема в отношениях с людьми, ста­новился суховатым, серьезным, с некоторыми людьми даже прерывал отношения. Был очень разборчив в людях. Любил своих детей, рисовал им, тревожился о них, но старался не обнаруживать свое чувство, как это было принято тогда сре­ди немецких мужчин.

Б. Это как в одном его позднем стихотворении:

Смотреть нам в жизнь дай лихо, браво,

Но за серьезными губами[221].

К. Да, да. Отец окончил Тюбингенский университет в 1912 году (ему было тогда 24 года). Писал стихи и думал стать писателем. Хотел работать в провинциальной психиат­рической больнице с хроническими пациентами, где врач после утреннего обхода и кофе обычно свободен и у него достаточно времени писать повести и новеллы. Но Гаупп приметил его, пригласил к себе ассистентом, отец не мог отказаться от такого приглашения, и не знаю как литерату­ре, а психиатрии повезло. В 1918 году вышла первая книга отца «Сенситивный бред отношения».

Б. И родился старший сын — Вольфганг.

К. Да. Эта книга сделала отца доцентом, и тогда стало ему окончательно ясно, что он останется в науке, а то все были колебания.

Б. А что можешь рассказать о матери?

К. Она была дочерью лютеранского пастора. Луиза Креч­мер, урожденная Прегицер, умерла в 1969 году. В юности очень красивая, без профессии, со школьным образовани­ем, очень добрая, скромная, шизотимная. Они поженились в 1915 году, когда отец уже работал у Гауппа. Мать, видимо, сразу же поняла, что отца ждет великая карьера, и всячески облегчала его жизнь дома, чтобы помочь ему спокойно рабо­тать. Старалась освободить его от всего, что он сам мог бы не делать. Ради этого она сопровождала его в путешествиях на конгрессы в другие германские города и другие страны, от­вечала на все письма, кроме писем к коллегам. Она вычиты­вала его рукописи и помогала исправить к лучшему некото­рые места как редактор. Отец был глубоко благодарен ей, было у них большое взаимное доверие. Помню, как суббот­ними и воскресными вечерами они читали вместе вслух, играли (скрипка и фортепьяно), как отец пел лирические песни, а мать аккомпанировала на фортепьяно.

Б. У вас была служанка?

К. Да, тогда это было так дешево, что даже ассистент, любой человек интеллектуальной профессии мог позволить жене служанку, чтобы жена не убирала квартиру, не гото­вила обед, а только составляла меню и помогала мужу в делах. Отец, когда заведовал кафедрой, работал в клинике до двух часов, и потом мы всей семьей обедали. После обеда отец писал и читал, порою принимал психотерапевтических пациентов. Но за обедом он рассказывал матери при детях, каких интересных видел пациентов, что рассказывали ему пациенты о Гитлере, о новых порядках, возмущался, смеял­ся, издевался над Гитлером. Мне теперь страшно это вспоми­нать. Если б он знал, что с ним могут за это сделать, если кто-то из детей такое где-то расскажет, он, очень тревожный, конечно, молчал бы. Видимо, он никак не мог отвыкнуть тогда от демократии.

Б. Отец был верующим?

К. Нет. У него было сложное отношение к религии. Сын лютеранского пастора, он был разочарован в религиозности своего отца, как и Юнг, как и Бонгеффер, тоже сыновья священников. Называл протестантизм (лютеранство) пус­тым, тревожным морализмом. Он не отвергал Бога, но и не мог, и не хотел проникнуться какой-то религией. Христиан­ская религия стала ему чужой, но вопрос о Боге всегда в

нем оставался. В беседах со мной он никогда не говорил, что это пустяки, никогда не попрекал меня моей религиозно­стью и благосклонно отнесся к тому, что я стал ходить в религиозную школу к одному пастору, близкому к католи­цизму.

Б. А как развивалась твоя религиозность?

К. Я тоже чувствовал в юности недостаточность для себя протестантизма, и этот пастор помог мне понять христиан­ство преимущественно католически. Католичество стало мне ближе, чем лютеранство. Но когда я пришел в Россию в 1942 году и постоял в брянских и калужских храмах на ли­тургии, я убедился, что православие с его обрядами есть истинное, самое правдивое христианство. Официально я принял православие (таинство миропомазания) в 1962 году. В Германии православие теперь третье вероисповедание по­сле протестантизма и католичества. В основном исповедуют у нас православие эмигранты — греческие и славянские (рус­ские, сербы, болгары). А ведь я в гимназии шесть лет каждо­дневно учил греческий и девять лет — латынь, могу читать религиозные греческие оригиналы. Более того, я, конечно, полюбил славянское богослужение. А до 1962 года был офи­циально лютеранин (как и все в нашей семье).

Б. Чем же православие для тебя правдивее других христи­анских ветвей?

К. Православные несравненно больше, глубже участвуют душой в вере. Внешние формы этой религии, ее обряды — прекрасный путь снаружи во внутреннее содержание хри­стианства. В католичестве, лютеранстве обряды часто так и остаются обрядами, здесь мифологический мотив рождения младенца-жертвы, отношения Отца и Сына приобретают новый, истинно духовно-человеческий смысл. И Богоматерь как женский образ отношения к Христу... Это необыкновен­но духовно. Литургия необходима для меня, я чувствую на литургии радостный свет в душе как истинное соединение с Богом. Уже в юности я чувствовал изначальный, вечный Божественный Дух, обращенный ко мне, и нравственный его смысл, чувствовал то, чего не чувствовал отец. Но пра­вославные обряды, как ничто другое, вводят меня внутрь христианской веры. В них видится между прочим, как при­рода, преображаясь, включается в религиозную жизнь... Я всегда удивлялся тому, что каждый лист одного и того же дерева отличается от другого. Природа каждым своим цвет­ком, каждой уточкой в озере неповторима, неизмеряема. То есть она всем этим указывает на Бога-Творца.

Б. А как стал ты психиатром-психотерапевтом?

К. Стремления к медицине в гимназии у меня не было, хотя медицина и не была мне чужой, ведь отец рассказывал за обедом о своих пациентах. Я хотел быть зоологом, чтобы изучать поведение животных в естественной обстановке, как Лоренц. Но, когда пришло время, отец сказал, что медици­на — это более надежный хлеб и, кроме того, хорошая база для биологии, если не остынет к ней интерес. Я советовался с одним зоологом, и он сообщил мне, что Лоренц тоже сперва учился медицине. Ну я и поступил на медицинский факультет Марбургского университета. Нас ускоренно вы­пустили, потому что уже шла война. Я попал на фронт, а после войны у нас была некоторое время неуверенная эко­номическая ситуация, и я уже не стал учиться на зоолога. Решил, что пойду в психиатрию, так как она объединяет в себе и естествознание, и духовное. Поступил ассистентом в клинику отца.

Б’ Расскажи о своих военных годах.

К. Два года был в брянских и калужских лесах, пока отец с помощью знакомого генерала-профессора не отозвал меня в 1944 году назад в Германию — для научной работы. После того, как мой брат погиб в России. Я был против этой вой­ны. В сущности, был не участником войны, а посетителем на ней. Когда прибыл в Россию, уже прошла первая зима вой­ны, и немецкую армию отодвинули от Москвы до калуж­ских лесов. Единственный врач в батальоне, сражавшемся с партизанами, со своим медицинским ящиком, иногда па­латкой... Я был тогда очарован лесными русскими растения­ми — таких прекрасных не было в Германии. С винтовкой в руке, в строю я вдруг увидел чудесный, такой красивый крупный цветок — Са11а ра1ш1п8[222]. Поразила священная атмо­сфера в тишине леса, изобилие растений, совсем нетрону­тых. Почувствовал себя как в священном зале, как-то очень сильно, остро ощутил тогда Бога в природе.

Я должен был лечить и русское население, чтобы не было эпидемий, чтобы инфекции не перекидывались на не­мецкую армию. Каждый день принимал пожилых людей, детей, женщин. Другие офицеры пили водку, а я сидел ве­черами с учебником русского языка. И меня тронуло, уди­вило, что русские люди, приходящие ко мне за помощью из городков и деревень, так тепло относятся ко мне, врагу, будто я русский. В благодарность они приносили мне молоко, яйца. Женщины топили для меня русскую баню, я парился, и один раз в это время с русской стороны как раз обстрели­вали это место. Я почувствовал, понял, что у меня с этими простыми русскими людьми гораздо более теплые, челове­ческие отношения, нежели с товарищами по оружию. Так я полюбил русскую душу. Ходил в гости к своим пациентам по приглашению, ходил в церковь. Одни начальники-офи- церы поощряли это, другие весьма хмуро относились к

моим человеческим отношениям с русскими, но все же не запрещали так подолгу с ними бывать. Как врач я, конечно, мог себе это позволить: ведь неизвестно — может быть, я иду в эту избу больного навестить. Словом, меня не трогали.

Б. Может быть, потому, что относились как к неопасно­му чудаку, который изучает русских крестьян, как свои лесные растения, насекомых?

К. Да, да, это было именно так. И вот с тех пор все русское, славянское мне так дорого. Сейчас, на пенсии, я мог бы путешествовать в Америку, Африку, Индию, а я все приезжаю, особенно в последние годы, к славянам: в Рос­сию, Югославию, Польшу, Болгарию, к чехам, словакам. Если я не побуду со славянами в общей сложности трех месяцев в году, мне плохо. Нигде более нет такой душевной открытости, искренности, участливости, даже если человек мало говорит. Наверное, моя тяга к России глубоко наслед­ственна. Ведь два моих тюбингенских предка из XVIII века были путешественниками-натуралистами в России. Мой пре­док по отцу Иоганн Георг Гмелин— участвовал во второй Камчатской экспедиции Беринга—Чирикова. Академия наук в Санкт-Петербурге издала 4 тома его труда «Флора Сибири». А у его племянника Самуила Готлиба Гмелина вышло в Санкт-Петербурге «Путешествие по России для исследова­ния трех царств естества», тоже в четырех томах*.

Б. Ты говоришь на многих языках. Как это удалось?

К. Я, как и отец, получил в классической гимназии ос­новательно только греческий и латынь. Но уже в гимназии почувствовал расположение и способности к языкам, взял это в свои руки. Окончив гимназию, уже знал француз­ский, английский. Потом изучил испанский, занимался итальянским. На фронте освоил русский и даже занимался церковнославянским, посещая православные храмы. Цер­ковнославянские, русские религиозные тексты меня убеж­дали в высшей правдивости православия.

Б. Но мне рассказывали на Западе, что ты говоришь на всех славянских языках.

К. Да, читаю на всех. Чем больше знаешь языков, тем легче овладевать следующим.

Б. А отец мог говорить на каком-нибудь иностранном языке?

К\ Нет. Он мог только немного читать по-французски. Пытался с учительницей заниматься английским языком перед поездкой с докладом в США, но делал очень неболь­шие успехи. Так трудно давалось произношение... Такова его особенность. Все иностранные дела в клинике, все пациен­ты-эмигранты были в основном на мне.

Б. Когда отец особенно много занимался психотерапией?

К. В тридцатые годы — в гитлеровское уже время; он писал об этом мало, случаев не публиковал, печатал лишь теорети­ческие работы. Это статья «Структура личности в психотера­пии» (1934) и книга «Психотерапевтические этюды» (1949). В 20-е годы важность психотерапии в германской психиатрии вообще не признавалась. Но, помню, Эуген Блейлер из Швей­царии тогда весьма поддерживал и конституциологические исследования отца, и его интерес к психотерапии.

Б. Мы знаем, что теоретическое существо психотерапии Эрнста Кречмера в том, чтобы помочь пациенту приспосо­биться в жизни соответственно своим конституциональным основам, найти свое целебное жизненное поприще. Твой отец писал стихи, хотел писать новеллы и повести, рисовал, играл на скрипке, изучал творчество гениальных людей. По­чему же он не применял все это в своей психотерапии, ограничивался до конца жизни, как знаем, лишь индиви­дуальными встречами с пациентами и психотерапевтически­ми советами?

КВидимо, потому, что боялся за свой научный престиж. Строгий немецкий ученый совет не понял бы, не пропустил бы всего этого.

Б. И, наверно, еще потому, что даже в Западной Европе профессор, заведующий кафедрой не может работать практи- чески-психотерапевтически с достаточно большим количест­вом пациентов, как практический врач, «засучив рукава»?

К. Да, конечно. В таком положении оказался и я, когда отец дал мне как часть своей кафедры отдел медицинской психологии и конституциональной биологии. Ведь отец ру­ководил кафедрой психиатрии и неврологии, это для него было принципиально важно, чтобы вместе — тело и душа. А после ухода его на пенсию возникли, кроме моего отдела, отдельно кафедры психиатрии, неврологии и еще кафедра психоанализа. Мой отдел умер с моим уходом на пенсию в 1983 году. Умер потому, что некому у нас продолжать это дело. Работы отца считаются классическими, но по-настоя- щему дело отца, особенно его психотерапевтическая кон­цепция, не развивается сейчас в Германии. Это прозвучало достаточно ясно на праздновании столетнего юбилея отца в Тюбингенском университете*. Нас тоже заливает психоана­лиз. И ты, наверно, лучший ученик моего отца, чем все у нас там. Отец бы тебя хорошо понял и принял. И меня ты понимаешь лучше, чем кто-либо еще в России.

Б. Спасибо. Мне все это, конечно, дорого. Как складыва­лась твоя научная жизнь?

К В 1951 году я стал у отца доцентом, благодаря моей первой книге «Невроз как проблема созревания» (1951). Это исследование незрелости у невротиков, которая обнаружи­вается и в телосложении. Изучал конституциональные воз­растные типы. Развивал здесь положения отца. И еще, рабо­тая над диссертацией, пол года стажировался у Манфреда Блейлера в Цюрихе. Таким образом, я стал преподавать. Ведь ассистент не преподает, он только помощник профессора.

Б. Это как у нас старший лаборант.

К. Да, у нас до сих пор первая диссертация — докторская. Защищается она после окончания университета. Докторская диссертация отца — «Бредовые идеи депрессивных» (1913), а моя — о расширении ядра ганглиозной клетки при раздра­жении соответствующих нервов (1942). Вторая диссертация у нас — доцентская, она должна быть опубликована. У отца это — «Сенситивный бред отношения» (1918). Дальнейший шаг от доцента до профессора у нас более-менее автоматиче­ский — через несколько лет. В 1959 году я был приглашен на два года в Чили и Колумбию как гость-профессор — читать медицинскую психологию, так как знал испанский.

Б' Расскажи об остальных твоих книгах.

К. Вторая книга «Психологическая мудрость в Библии» (1956)— философско-психологическое толкование первой главы Бытия. Суть ее в том, что читать о событиях в этой главе надо не как о внешних событиях, а как об отражении процесса душевного и духовного развития, то есть перенося все на внутреннюю сцену. Это только кажется, что это внеш­ние события, а на самом деле это мифологические образы, объясняющие развитие человеческой души и духа. Мифоло­гия евреев включает в себя многое общечеловеческое. Бог- как-Личность, начало всего, создает Природу, и она отра­жается в чувствах и мыслях. Каждый образ (растение, животное, море) — это символ, означающий что-то в чело­веческой душе. Книгу мало кто купил, но некоторые глубо­ко ее прочувствовали и даже сейчас, узнав, что это я ее написал, сообщают мне об этом с благодарностью. Третью книгу, «Врач в наше время», (1960) написал в Чили по- испански. Это не очень сильное социально-психологическое сочинение, критический обзор позиции врача в обществе,

об отношении врача к пациентам. Четвертая книга — «Созре­вание как основа кризиса и психоза» (1972) — чисто психи­атрическая монография, охватывающая и проблему созрева­ния при неврозах. Это книга о зависимости психических нарушений от биологической почвы созревания, от биоло­гической зрелости. Эта идея развития в психиатрии идет к нам еще из прошлого века*. И, наконец, последняя, пятая книга «Психоанализ в противоречиях» (1982)— критика психоанализа и размышления о других путях психотерапии в наше время, о различных синтетических направлениях: от анализа к синтезу и лечебному переживанию.

Б. Теперь поговорим подробнее о твоей психотерапии и о твоем мироощущении, о мироощущениях вообще, с кото­рыми всегда так сильно, подробно связаны психотерапевти­ческие направления. Ведь ты уже давно убежден в том, что пациентам следует серьезно помогать и духовной культурой. Что ты называешь культурой?

К. Культура— это родина человека. Мы не можем и не должны избегать ее разными психологическими увертками. Культура кормит, исцеляет нас, поскольку она сама здорова. Пусть не каждый день, но возникают ситуации, когда с пациентом возможно говорить о душе, о поэзии. Даже когда мы хотим религиозное переживание передать другим лю­дям, делаем это средствами культуры. Но человек может по­лучить религиозный опыт, конечно, и без искусства, без мышления. Например, в медитации. Когда человек прибли­жается к Божественному и возникает непосредственное ощущение, переживание святого без определенных понятий и предметов, это и есть мистика. Мистика постоянно ожив­ляет религию, ее обряды, мораль. Верующие часто жестко выполняют правила религии без живого опыта, и некоторые священники боятся индивидуального, мистического опыта верующих, так как это уже не догма. Мистики показали, как можно иметь более глубокие религиозные опыты. Смысл литургии в том, чтобы почувствовать Бога, привести к не­посредственному мистическому опыту. В божественной ли­тургии культурное и мистическое сливаются в одно, и че­ловек испытывает божественный восторг, свет в душе, чувствуя, что Бог таким образом обращается лично к нему, чувствует нравственную силу этого воздействия. Цель литур­гии — встреча с Богом. Переживание есть истинно мистиче­ское — когда человек переживает «совсем другое».

Б. То есть не земное?

К. Да, переживание совсем другого порядка, и это есть во всех религиях...

Б. Я, как знаешь, нерелигиозный человек, но тоже ис­пытываю по временам светлое мироощущение, творческое вдохновение, переживание доброжелательности, любви (в широком смысле) ко многим людям. Однако не чувствую это как встречу именно с Богом, как если бы Бог обратился именно ко мне. Чувствую этот душевный, духовный свет как излучение моего собственного тела, моей собственной природы, саморазвивающейся среди людей, растений, жи­вотных, среди неба и земли. Мало того, чувствую, что мне другого не надо, также как, например, Саврасов, видимо, не хотел бы видеть мир и изображать его так, как Рерих.

В чем тут дело? Ты думаешь, я нерелигиозный конститу­циональный тип?

К. Да, есть люди, весьма предрасположенные к религи­озному, мистическому опыту. Я пишу об этом в своих до­полнениях в последнем издании книги отца «Строение тела и характер». Шизотимные люди, конечно, особенно остро могут непосредственно почувствовать абсолютное. Цикло- тимным людям это труднее, но они зато хорошо по-своему понимают, чувствуют, что Бог есть Любовь.

Б. Но ведь им трудно оторвать чувство любви от отдель­ных, конкретных людей.

К. Да, верно, они имеют менее совершенный, или, пра­вильнее, другой конституциональный аппарат для общения с Богом.

Б. То есть конституцию человека по-твоему возможно срав­нить, как это сейчас делают, с приемником, например теле­визором, который принимает духовную, божественную про­грамму? Этот приемник может быть грубым, попорченным, с расплывчатой картиной, без цветного изображения и т. д.

К. Да, это интересное, верное сравнение.

Б. Вот я чувствую себя не приемником, а источником своих духовных движений, своего светлого мироощущения, когда я открыт творчеству и любви. Думаю, что я духовный материалист, потому что не могу оторваться от чувства пер­вичности материи, природы по отношению к духу, как и одухотворенный русский поэт Баратынский, который назы­вал себя за это «недоноском».

К. Это вечная проблема. Но я думаю, что если в пережи­вании душевного света ощущение Бога не получено, это все равно хорошо, хотя и неопределенно. Но литургия может помочь направить это переживание к Христу. Кстати, меди­тация — это та же проблема: не знаешь порой, религиозное это переживание или нет.

Б. Скажи, когда верующий человек с мистическим опы­том в душе умирает, он входит в это светлое мистическое переживание уже навечно?

К. Да, возможно. Может быть, это не все и всего не узна­ем никогда. Но допустимо, что в этом мистическом пережи­вании, которое вот испытываю немного в литургии, спасен­ный верой пребывает вечно. К этому переживанию подходит еще слово «теплота».

Б. Этот свет лишен всего национального, исторического, природного, в нем только линии и краски, как в компози­циях Кандинского?

К. Да, но у Кандинского большое сужение переживания. В его линиях и красках нет света и тепла.

Б. Можно сказать, что к этому светлому, теплому, мис­тическому переживанию особенно предрасположены люди, например шизотимы, которые по природе своей чувствуют дух первичным, изначальным по отношению к материи?

К. Противопоставление духа и материи — дуализм. Дух и материя — это ведь разные аспекты одного целого. Невоз­можно оторвать одно от другого, объяснить одно, отойдя от другого. Когда человек мертв — это уже не тело, а скопище молекул. Человек живет как личность — и тут нельзя отгоро­диться от телесных, физиологических основ.

Б. А как уходит дух из тела и как поселяется в нем?

К. Это Тайна...

Б. Я тоже думаю, что это вечная тайна, неразрешимый вопрос. Но я убежден по жизни, по разговорам с людьми, что многие люди природой своей чувствуют материю пер­вичной по отношению к духу, а многие другие — наоборот.

К. Дух можно понять как двигающий, управляющий принцип. Современная физика показывает, что материя есть всего лишь отношение, она растворяется, исчезает. И когда человек испытывает мистическое переживание, он чувствует дух в своем изначальном, чистом виде. Все религии предпо­лагают, что дух — основа всего.

Б. То есть он изначален, первичен. А другие думают так о материи. Мне передали, что один православный священник сказал обо мне, прочитав мою книгу «Терапия творческим самовыражением», где я описывал, как по-доброму забо­тился о своих пациентах, что мое неверие угодно Богу. Как это понимать?

К\ Я тоже так думаю.

Б. Но тогда Бог— просто символ добра, а далее люди понимают, чувствуют его каждый по-своему, в соответст­вии со своими особенностями, своей конституцией. Или это так только для меня, а для верующих иначе?

К\ И неверие в Бога тоже нужно, чтобы вера постоянно возрождалась.

Б. Люди рассказывали мне, что, испытав в церкви свет­лое духовное переживание как божественное послание им, они и проникались по-настоящему с тех пор верой, стано­вились истинно верующими. Все ли могут ощутить этот чис­тый, беспредметный, сильный свет в душе, Божественный свет без мыслей и образов?

К. Человек способен смотреть сквозь иконы. Многие не понимают символики вообще, и надобно им указать этот путь. Если икона для человека только картина, то все остает­ся в узко-человеческой области, и этого недостаточно, что­бы постичь Божественную правду. Что же касается личных, мистических опытов, духовного света, то об этом лучше не говорить, лучше оставить это открытым, так как ответ тру­ден. Тут необходима вера, не мысль. Но мне ясно, что каж­дый человек, независимо от своего конституционального типа, имеет естественную способность познать и пережить святое (то есть непосредственную связь с другим, трансцен­дентным, потусторонним миром, с Богом), только формы этого могут различаться. Человек подходит к Богу как инди­видуум, личность и одновременно получает как пустой со­суд. Но если ставишь здесь акцент только на индивидуаль­ность, то ограничиваешь себя. Меня эта проблема мучила в 15—16 лет. Это была проблема моей личности. Интуиция свя­того была у меня с детства, я всегда был мистик, видел в природе Бога как Творца, но все искал конкретную рели­гию, подбирал ритуалы сообразно своим особенностям. А отец был атеист, хотя тоже был привязан к природе и искусству, видимо, каким-то пантеистическим чувством. Ощутить Бога в истинном смысле он не мог. Иисус как образ Любви — это ему не было понятно.

Итак, культура, по-моему, — это то, что человек сам создает из природы. Природа происходит, движется сама из себя, без вмешательства человека. Когда человек пьет воду из природного источника — это естество, а когда строит ко­лодец — это уже культура. Культура — это есть духовная жизнь без мистического переживания в религиозном смысле. Бог — это уже не культура, не психотерапия. Святое — боль­ше, чем родина, это источник, дающий силы, направление, чтобы жить. А культура— родина человека в том смысле, что он в ней родился и хочет в ней жить. Святое — это как подарок, который может быть и каждое воскресенье в церк­ви, а у святых это — каждый день. Психотерапия исходит из культуры и применяет культуру.

Б. Некоторые наши психотерапевты-священники полага­ют, что задача всякого психотерапевта— помочь пациенту найти свой путь к Богу. Ты с этим согласен?

К. Такое случается, но это не есть задача психотерапевта. Психотерапевт (и не только поведенческий) может не быть религиозным человеком, а психотерапия его, несмотря на это, может быть отворена в религию, как система Адлера или Юнга. Они ведь сами просили не смешивать их психоте­рапию с психоанализом Фрейда и его последователей. Пси­хотерапевт, конечно, не может отказаться от религиозного разговора с пациентом, но это всегда чисто человеческая ситуация, это не психотерапия.

Б. В чем же самое существо твоей Синтетической психо­терапии?

К. В том, что биологическое, психологическое и духовное синтетически включаются в психотерапевтической процесс, а все это невозможно без включения культуры в психотера­пию. Сообразно этому содержание Синтетической психоте­рапии составляют три следующих подхода: 1) «упражненче- ский» (внушение, гипноз и тренировка); 2) познание самого себя, своих ценностей (в широком, в том числе рели­гиозном, смысле); 3) способствующие духовному развитию положительные переживания и творчество[223].

Б. Чем отличается здесь духовное от психологического?

К. Психологическое — это различные душевные процес­сы, совершающиеся по правилам, закономерностям, напри­мер, примитивные реакции, характерологическое, формы темперамента, чувства. Духовное — все, что переступает эти правила. Это уже почти не зависит от строения тела и от характерологических (душевных, психологических) особен­ностей, это личностное. Духовное в философском понима­нии — это ум и воля.

Б. Но аутистическая и синтонно-реалистическая структу­ры мысли, свойственные соответственно шизотимам и цик- лотимам, разве не есть особенность ума?

К. Это труднейший философский вопрос. Ум всегда связан с душой, когда работает. Он не существует сам по себе. Или он располагает душевные стремления, или управляется ду­шевными тенденциями. В Синтетической психотерапии мож­но говорить только о духе в философском понимании, но не о Святом Духе, направляющем человека на путь добра.

Б. А дух в философском понимании (как ум и воля) вечен?

АГ. И да, и нет. Вечен, так как личность вечна. Этого нель­зя доказать, но мы можем верить, что наша личность как духовное в своем ядре Вечна, связана с замыслом Бога. И тогда наступает освобождение духовного от душевного (психологического, характерологичекого) и биологического. И в то же время дух не вечен, поскольку зависит от душев­ных и биологических условий.

Б. Значит, особенности воли и рассуждения связаны с душевно-телесной конституцией?

К. Формы, в которых осуществляются воля и рассужде­ние, зависят от конституции. Так, рассуждение может быть аутистическим или реалистическим, но оно здесь нравствен­ное по своей сути.

Б. Как происходит в Синтетической психотерапии воз­действие положительными переживаниями и творчеством?

К. Вспоминаются положительные события в прошлом, особенно в детстве. Общение с людьми, с которыми чувст­вуешь себя хорошо. Слушание музыки, смех и т. д. В стацио­наре мы устраивали театр, где пациенты ставили сказки, пели народные песни. В этом участвовали даже больные пси­хозами. Например, целая палата пела спокойную песню пе­

ред сном. Но в основном это, конечно, советы постоянно искать положительные переживания. Лечение творчеством выражалось также советами попробовать рисовать (давали бумагу, краски). Это ведь возможность и выразить себя, и сделать полезное.

От психоанализа Фрейда и его последователей Синтети­ческая психотерапия отличается тем, что призывает пациен­та собственными силами обрести свою ценность, построить свою судьбу. Психоанализ не дает такой возможности, волю пациента не упражняет. Разумеется, истинный психоана­лиз — без Юнга и Адлера.

Отличие же от психотерапии Юнга и Адлера в том, что они не включали в свою психотерапию биологические ас­пекты, хотя оба были врачами. Не говорили ничего ни об аутогенной тренировке, ни о лекарствах. Акцент у обоих на психологии. У Адлера — человек должен стремиться к совер­шенствованию себя, и это мне очень близко и включено в мою психотерапию. Для Юнга духовное возрождение лично­сти осуществляется через глубинное самопознание. Но прак­тически он не заботится о духовном существовании пациен­тов, лишь подводит их к границе возрождения.

Отец, как я уже говорил, очень осторожно вводил куль­туру в лечение. Он сам работал с пациентами лишь инди­видуально, как и Фрейд, Адлер, Юнг. В стационаре спо­собствовал переходу некоторых творческих пациентов от трудовой терапии к художественным занятиям. Многие больницы после войны вводили художественные (главным образом «декоративные») занятия, программы для больных. Но дальше похвал пациентам отец все-таки не шел. Синте­тическая психотерапия обращена к актуальному и будуще­му, помогает пациенту найти (и с помощью культуры) свой путь, смысл жизни. Она лишь моментом вбирает в себя конституциональную психотерапевтическую концеп­цию отца. Конституциология показывает и возможности, и границы психотерапии. В отличие от отца думаю, что мы не можем так точно определить конституцию. Но разницу эту между нами не считаю принципиальной. Отцу, как я уже говорил, не удалось создать систематизированный метод в психотерапии. Все его попытки здесь остались в общих по­ложениях. Это была трагедия его жизни. Он не стремился создать психотерапевтическую школу, но все же хотел ока­зать влияние на развитие психотерапии. И эта беда у нас с ним общая. Взгляды его были тоже слишком широки, что­бы методически сложить какую-то свою психотерапевтиче­скую систему. И моя Синтетическая психотерапия не разра­ботана в метод, нет конкретности, системы, практических методик.

Б. А как ты пришел к Синтетической психотерапии?

К. Главным образом через себя, с детства чувствуя важ­ность природы и культуры для себя. С работами Ассаджиоли встретился, когда уже сам много думал об этом.

Б. Каких пациентов ты особенно любишь, охотнее ле­чишь?

К. Невротических пациентов с высоким культурным уровнем, пациентов после шизофренического острого пси­хотического состояния, которых нужно сопровождать по жизни.

Б. В чем, по-твоему, смысл жизни?

К. В саморазвитии, в самостоятельном пути, в теплой от­кровенности, открытости к людям и природе.

Б. Расскажи еще о своих родных, близких людях. На кого ты генетически больше похож — на отца или мать?

К. Я, старший сын, пошел в мать, и внешне тоже. Сред­ний сын, Ганс Дитрих, погибший на фронте в 1944, пошел в отца. Он тоже, как и отец, играл на скрипке, хотел изучать музыку. Погиб, когда его произвели из солдат в лейтенанты. Мать написала мне об этом на фронт. Младший сын Ман­фред — тоже в отца. Тоже пикник, и в нем тоже тревожная скрупулезность. Он практический психиатр и много лет был директором психиатрической больницы недалеко от Боден­ского озера. Теперь он на пенсии, играет на виолончели.

Первый раз я женился в 1947 году на дочери протестант­ского священника, приятеля отца. Второй раз — в 1970 году, на дочери текстильного купца, тоже немке. Мой сын Сте­фан — служащий, занимается организацией продажи авто­мобилей. Дочь Сабина окончила университет и преподает французский и русский языки в гимназии. У нас в гимнази­ях нередко преподают русский язык, правда, небольшим группам гимназистов, желающим глубоко изучать русскую культуру. Теперь же изучение русского еще более усиливает­ся, так как есть широкие возможности ехать работать в Рос­сию, как в старину. И еще в общей сложности у меня пять внуков.

Б. Как живешь на пенсии и что сейчас пишешь?

К. Как нештатный профессор читаю лекции и провожу семинары в университете по своему желанию, когда хочу. Вот проводил семинар о психотерапевтическом значении не­мецких и русских народных сказок. Вхожу также в комис­сию по приему кандидатов в доценты, в комиссию по док­торским диссертациям. Еще немного занимаюсь частной практикой. И, конечно, путешествую. Потихоньку пишу книгу о своих отношениях со славянами, о глубоких взаи­модействиях, взаимосвязях между немецкой и русской пси­хиатрией, психотерапией, между нашими культурами вооб­ще, о наших отношениях в истории.

Б. Желаю тебе сил и вдохновения. Спасибо.

Вольфганг Кречмер: Внутри России

(Статья из газеты «Зши^аЛег 2екипё», октябрь 1954, на­писана еще под впечатлением военных переживаний)

Россия — страна контрастов. Все ее люди носят в себе эти кон­трасты как источник творческой силы: дикость и порядок, гордые желания и тихое раздумье, алчность и доброту. Живущий в России испытывает на себе эти основные мощные движения российской жизни, которые заглатывают душу или возвышают ее, ведут к неизмеримой свободной любви. Это влияние испытывает не только русский, но и чужестранец, надолго приезжающий в Россию. Это подтверждается примерами честолюбивой государыни Екатерины Второй, врача Фридриха Иосифа Гааза, который отдал всю свою славную жизнь, чтобы облегчить жребий узникам, а сам стал фактически нищим.

Огромное душевное напряжение от этих контрастов перенесли также многие миллионы немцев на мрачной дороге Второй миро­вой войны на далеком Востоке, куда были внезапно брошены и где увидели то, что прежде никогда не видели — внутреннюю жизнь современной им России. Когда я в 1942году ока1зался в Калужской области, одинокий среди многих и грустный среди побеждающих, меня поразило неожиданное ощущение родины и утешения-отрады во «вражеском стане». Простые русские люди поняли меня — и то­гда Россия меня приняла и неожиданно открылась мне. Я попал в одну из бедных местностей большой России, а ведь только уединен­ной дорогой бедности возможно войти во внутреннее, сущностное Восточной Европы. Среди сосновых лесов, полей и рощ лежала низ­кая деревня без улиц, без заборов, без замков на дверях. Все тонуло в меланхолической серости—хмурое небо, голые деревья, соломен­ные крыши, серые бревна стен. Но внутри — икона в углу, освещен­ная пламенем вечной лампадки, темная пещера открытой печи, горящие в ней дрова. Ив России, и на Украине — редко где мы не встречали в доме икону. Средневеково покоилась здесь жизнь в сво­их началах. Всюду я чувствовал приветливость людей, их душев­ную открытость. Были и грусть, и смех, и любовь — все как все­гда. Я мог зайти в любой дом — погреться, выпить горячего — ив городе, и в деревне. В брянских лесах полюбил я изобильную плодо­родность земли. Часами сидел по вечерам и с украинскими друзья­ми возле кафельной печи или возле самовара за столом. Зима сме­нялась там весной, жизнь была проста, бедна, но человечна. Если бы люди не искали загадки России там, где все ясно как день, и не были слепы там, где глубокие тайны становятся очевидными сами по себе, они бы сказали, как Рильке:

Как нова эта страна И как будущна.

Сокращенный перевод с немецкого Е.И. Бурно

ПАМЯТИ ВОЛЬФГАНГА КРЕЧМЕРА (1994)⁷⁸⁾

Доктор медицины Фридрих Вайнбергер, председатель Гер­манского комитета борьбы против использования психиатрии в политических целях, несколько дней назад сообщил прези­денту НПА России Ю.С. Савенко факсом: «Прискорбная весть — умер Вольфганг Кречмер». Еще в июне В. Кречмер и Ф. Вайнбергер работали вместе в Москве, в семинаре, органи­зованном Независимой психиатрической ассоциацией (НПА) России. Ф. Вайнбергер рассказал тогда о современной герман­ской психиатрии, а В. Кречмер читал лекции и проводил клинические разборы на тему «Духовные подходы в психиат­рии и психотерапии». Этот семинар серьезно способствовал возвращению духовности, человечности в нашу психиатрию.

Вольфганг Кречмер, известный не только в Германии психиатр-психотерапевт, профессор Тюбингенского универ­ситета, сын знаменитого Эрнста Кречмера и Луизы Кречмер (урожденной Прегицер), родился 2 февраля 1918 года в Тю­бингене. Он был почетным членом НПА России и почетным членом Российского общества медиков-литераторов. В живых подробностях В. Кречмер рассказывал уже о своем жизнен­ном пути, о родителях и своем мироощущении (религиоз­ном и психотерапевтическом), о своих книгах и своей Син­тетической психотерапии (см. мои «Беседы с Вольфгангом Кречмером»). В этом поминальном очерке хочу лишь под­черкнуть, что психиатрически-психотерапевтическое миро­ощущение Вольфганга Кречмера довольно сложно: включа­ет в себя в едином ансамбле некоторые убеждения в духе «биологической психологии», конституциологии его отца, мотивы индивидуальной психологии А. Адлера и собствен­ные духовно-идеалистические, религиозно-этические пред­ставления (кстати, обнаружившиеся и в его статье «Естест­венные основы этики», опубликованной по-русски в сборнике «Ваш ключ» (М.: Российское общество медиков- литераторов, 1994. С. 19—20). Главный вклад В. Кречмера в медицину и психологию, думается, — синтетическое вклю­чение в психотерапевтический процесс, наряду с биологиче­ским и психологическим, духовного начала в виде целебно­го воздействия на пациента духовной культурой, а именно — положительными переживаниями и творчеством. Здесь, как обычно, особенность сложного психотерапевти­ческого подхода тонко согласуется с личностью психотера­певта. Неутомимый, стройный, с трогательной легкой неук­люжестью путешественник, замечательный знаток мировой духовной культуры со склонностью к отвлеченно-философ- ским, строго элегантным построениям и в то же время нерав­нодушный к полнокровно-природному, четкий, глубокий в своих научных размышлениях и обширных знаниях. В чем-то он был юношески застенчив, неуверен, хрупок и отнюдь не синтонен по существу при всей высокой своей общительно­сти, охваченности собственными радостными переживания­ми и творчеством. Одухотворенный славянофил, исповедую­щий православную веру, владевший, кроме главнейших западноевропейских языков, многими славянскими, он жадно изучал Россию, русских людей — еще со времен Ве­ликой Отечественной войны, на которой был военным вра­чом. Сложно, по-своему, полюбив Россию и русских людей,

В. Кречмер неуютно чувствовал себя в положении завоевате­ля и по-доброму тянулся в избы к простым деревенским людям, пользуясь тем, что как врач должен был для профи­лактики эпидемий в своей армии лечить и наших крестьян. Как он рассказывал, его усаживали к самовару, топили ему баню (см. об этом и в статье В. Кречмера «Внутри России»). С детства влюбленный во все живое, природное, посвящен­ный в подробности ботаники и зоологии, восторженно об­щался он в партизанских лесах с необычными для него ди­кими российскими растениями и птицами. Последние 20 лет

В. Кречмер каждые 2—3 года приезжал в Россию. Поражался я и его глубоким знанием русской истории, нашего искусст­ва, нашей литературы и архитектуры, истории русской пси­хиатрии, психотерапии, философии. Он давно уже готовил­ся писать книгу о глубинном взаимодействии славян и немцев в истории человечества, о взаимодействии, взаимо­влиянии славянских и немецкой культур, и в том числе наших психиатрических, психотерапевтических подходов. Последние наблюдения-размышления на эту тему В. Креч­мер, быть может, записал в свой журнал путевых впечатле­ний с крепкой обложкой, этим летом в северной русской деревне. Ему так мечталось и удалось наконец, побывать там, но, как оказалось, перед самым уходом из жизни. Удалось благодаря архангельским коллегам — прежде всего, профессору П.И. Сидорову и доктору А.Б. Богданову. Это была бы, думаю, необычно-прекрасная книга, несущая в себе цепкое до жесткости мышление автора, соединенное с несколько отрешенной, но сильной нежностью. Вольфганг писал мне по-русски 17 сентября 1990 г.: «Никакой народ в Европе не познакомился в такой мере со славянскими куль­турами и не признал их так, как немцы на Востоке от Прус­сии до Австрии. Нигде нет такого количества переводов сла­вянских литературных произведений. Славяне постоянно жили, прямо или косвенно, вместе с немецкой культурой; только они поняли и приняли наш экспрессионизм в живо­писи и в поэзии. Что объединяет нас с русскими наиболь- ше, так это стремление к широкой философской перспекти­ве и к углублению чувством. Между нами и славянами нет такой резкой границы, как между нами и Западом, а только переходы и оттенки. Это как нерасторжимый брак, в кото­ром глубинные великие согласия сменяются спорами и не­навистью». И подписывал свои письма ко мне в последние годы русским словом «Волк».

Волк умер в своем саду, ухаживая за растениями.

18 сентября 1994 г.

О НАЦИОНАЛЬНОЙ ОСОБЕННОСТИ РОССИЙСКОЙ

ПСИХОТЕРАПИИ (1997)¹⁰³⁾

Вместе с заграничной поистине совершенной медицин­ской техникой и качественными лекарствами пришли к нам теперь и западные психотерапевтические методы: психоана­литические, экзистенциально-гуманистические, техниче­ские (к примеру, нейролингвистическое программирование). С благодарностью принимает Россия (как, впрочем, и в прошлом веке) западное техническое, технологическое со­вершенство, но нередко с равнодушием и даже сопротивле­нием встречает то, что с нашей сравнительно несовершен­ной техникой и технологией мало связано: разнообразные дары Природы и духовное творчество.

Психотерапия (в том числе клиническая) в отличие, на­пример, от кардиологии, хирургии и даже психиатрии (с ее синтетическими психотропными лекарствами), как и теоре­тическая математика, поэзия, весьма мало зависит от техни­ки и технологии. Зависит преимущественно от богатства, жи­вости, образованности творческой лечащей души врача. Диагностическими техническими инструментами, химичес­кими препаратами возможно прикасаться лишь к материаль­ной (телесной) основе духа, к его источнику, но не к самому духу. К больной душе психотерапевт прикасается собственной профессионально-психотерапевтической душой, и это при­косновение отворяет волшебно организмические аптеки. Для серьезного целительного эффекта здесь нередко необходимо сложное созвучие душ психотерапевта и пациента. Это воз­можно тогда, когда есть духовное генетическое сродство пси­хотерапевта и пациента, их обоюдная проникнутость российс­кой природой и культурой (нашими березами и полевыми цветами, нашими Достоевским, Толстым, Чеховым,,Савра­совым, Левитаном, Платоновым, Пастернаком, Тарковским). Не случайно ведь не было у нас интеллектуальной филосо­фии, подобной философии Канта и Гегеля, и философия наша поначалу растворялась в художественной психологичес­кой прозе, а потом высветилась как особенная российская религиозно-нравственная, духовно-теплая философия (Соло­вьев, Бердяев, Булгаков, Франк)*. Не случайно одухотворен­

но-размышляющий Андрей Тарковский — не психоанализи­рующий Ингмар Бергман: Тарковский происходит от Андрея Рублева, как и наш сегодняшний психотерапевт-психолог Федор Василюк. Не случайно мы не по-американски осторож­ны со словами любви и читаем книги в метро — к удивлению иностранцев. Неспроста холодновато-следовательский психо­анализ не смог полноценно развиваться на российской почве в 10—20-е годы XX столетия, когда было для этого более чем нужно возможностей и разрешений. Позднее русские эмиг­ранты на Западе, сделавшие так много для мировой духовной культуры, также мало тянулись к психоанализу. Дело, дума­ется, тут в том, что «загадочная русская душа», в своей заос- тренности-сгущенности ласто выступающая в наших психоте­рапевтических пациентах, в целом искони глубоко серьезна, реалистична (и в своей религиозности, и в своих нравствен­ных размышлениях-сомнениях), одновременно лихо-разма- шиста и застенчиво-тревожна, болезненно совестлива, с ис­кренним стремлением к общественной пользе. Мы — дети нашей Природы и Культуры, и нам необходима, в случае душевных трудностей, страданий, прежде всего наша, рос­сийская психотерапия, отвечающая нашему российскому духу. Так же, как нам необходимы, прежде всего, наши лите­ратура, искусство, наша религия, наши лопухи и крапива.

Даже самые прекрасные западные психотерапевтические приемы, не имея глубинного генетического сродства с нашей природой, культурой, мало приживаются у нас, обнаруживая, в лучшем случае, лишь отдельные грани созвучия с русской душой. Знаменитый Милтон Эриксон, дабы доказать стесни­тельной, считавшей себя уродливой телом, молодой пациент­ке, что знает как врач о ее совсем не уродливом теле (хотя и не видел ее раздетую) больше, чем она сама, сообщает ей, что ее лобковые волосы темнее тех, что на голове, что цвет ее сосков иной, нежели цвет остальной кожи (Хейли Д. Необычайная психотерапия / Пер. с англ. СПб.: Белый кролик, 1995. С. 117). Помогли бы подобные «смелые» психотерапевтические прие­мы нашим, не-американским, стеснительным пациентам?

Российская отечественная клиническая психотерапия, глубинно отвечающая российскому духу, с трудностями, но все же развивалась в идеологически сложное советское вре­мя, под прикрытием сугубо медицинских занятий, и она у нас есть сегодня (см. прежде всего 3 тома «Руководства по психотерапии» под ред. В.Е. Рожнова, 1974, 1979, 1985). Те­перь она усложняется, углубляется во взаимодействии с психологической психотерапией, психиатрией, соматологи­ей, философией и художественной культурой в атмосфере нашего демократического раскрепощения.

* См. раздумья об этом, например, в очерке С.Л. Франка «Русское мировоз­зрение» (1925).

Приложение к истории психотерапии, психиатрии, психологии

АПОЛОГИЯ ГАННУШКИНА (2002). ¹³⁰>

(К КУРСУ ЛЕКЦИЙ Е.В. ЧЕРНОСВИТОВА

«СОЦИАЛЬНАЯ МЕДИЦИНА»)

Евгений Васильевич Черносвитов примерно четверть века назад учился в клинической ординатуре на нашей кафедре (сейчас мы называемся кафедрой психотерапии, медицинской психологии и сексологии Российской медицинской акаде­мии последипломного образования (Москва)). Клинического созвучия, психиатрического взаимопонимания у нас с ним не было. Вообще ординатор Черносвитов был на редкость углубленно-самостоятелен в своей врачебной молодости, и это прекрасно. Мне кажется, уже тогда у Евгения Василье­вича обнаруживалось тяготение не столько к клинической, сколько к социальной медицине, к философии. Помню, как был он мне светло благодарен, когда подарил ему в ту пору фотографический портрет молодого Ясперса.

В этом году вышла книга Е.В. Черносвитова «Социальная медицина»: Учебное пособие для вузов. — М.: ЮНИТИ- ДАНА, 2002. 254 с. И вот не могу не написать о том, что Петр Борисович Ганнушкин, по-моему, совсем другой, не­жели изображен в этой книге. Ганнушкин (1875—1933) — мой учитель. Я родился после того, как он умер, но Петр Борисович для меня всегда был живым в своих глубоких, классических работах-переживаниях и воспоминаниях о нем коллег и пациентов. То, что он сделал для моего психиатри­ческого, психотерапевтического воспитания, образования, бесценно. Евгений Васильевич должен меня понять, потому что у него, как он пишет, есть свой учитель, которого он защищает от Ганнушкина. Это — Иван Борисович Талант (1893—1978), около 40 лет заведовавший кафедрой психиат­рии Хабаровского медицинского института. Наконец, я сам — преподаватель, психиатр-психотерапевт, постоянно опира­ющийся в своих занятиях на работы Ганнушкина. Мне хоте­лось бы здесь заранее ответить на те вопросы о Ганнушкине, что зададут мне врачи и психологи, познакомившись с кни­гой Черносвитова.

Итак, Черносвитов пишет, что Ганнушкин «вошел в ис­торию благодаря многим деяниям, условно совместимым с общественным статусом врача». Ганнушкину, дабы считаться основателем отечественной научной психиатрии и «соци­альным психиатром», «нужно было как-то дискредитиро­вать корифея отечественной психиатрии, классика с миро­вым именем и действительного основоположника московской научной психиатрической школы Сергея Серге­евича Корсакова» (с. 49). Дискредитировать? Но где доказа­тельство этого ужасного движения души? Хотя бы малейше-

го ганнушкинского недоверия к Корсакову? Ганнушкин в своей вступительной одухотворенной лекции студентам в мае 1925 года (Ганнушкин П.Б., 1964) называет Корсакова «основателем Московской психиатрии», который «обозна­чил границы психиатрии и практически в самом широком смысле слова и теоретически как отрасль медицины и биологии». Жизнь Корсакова — «служение душевнобольному» (с. 257). Корсаков боролся «за право душевнобольного быть боль­ным, таким же больным, как другие больные; за то, что душевнобольного надо лечить, нужно, если это вызывается необходимостью данного случая, класть в больницу, а не «сажать»; а еще и теперь, даже в нашу клинику, уже не говоря о больницах, «сажают», а не кладут» (с. 258). В чем же конкретно состояла, как считает Черносвитов, дискредита­ция Корсакова Ганнушкиным? В том, что Ганнушкин в со­ответствии со своими «научными установками» с помощью советской власти и по договоренности со служителями хра­мов собрал «бомжей, калек, юродивых», приютившихся в «сохранившихся московских и подмосковных храмах» в спе­циальное лечебное учреждение под Москвой, которое ныне является Психиатрической больницей им. В.П. Яковенко. В чем же тут дискредитация Ганнушкиным Корсакова? И что дур­ного сделал этим Ганнушкин для душевнобольных? Пожи­лой психиатр-психотерапевт, руководитель психотерапевти­ческой программы в Независимой психиатрической ассоциации России, полагаю, что благодаря Ганнушкину (если все это так и было, как пишет Черносвитов) душев­нобольных согрели в больнице, стали кормить и лечить. Да, от психиатров, знавших Ганнушкина, я слышал, что Ган­нушкин был убежден в том, что в случае необходимости с душевнобольными следует поступить «по-психиатрически», т. е. положить его в больницу против его воли. Так считал и Корсаков (см. выше, а также в работах самого Корсакова). Эта психиатрическая необходимость возникает тогда, когда нужно больного в остром, опасном душевном расстройстве спасти от себя самого, спасти от него других людей, когда он не может себя прокормить, одеть, не осознает разумно эту свою беспомощность и т. п. Это стационирование боль­ного против его воли происходит и сегодня, без этого не может быть подлинной психиатрической помощи. Это дела­ют (обязаны делать) все психиатры, в отличие от антипси­хиатров, для которых душевных болезней в клиническом смысле не существует. Неравнодушный, полагаю, к душев­нобольным, я сам не раз поступал с больными, не понима­ющими, в сущности, что происходит, — «по-психиатричес­ки», с печалью в душе. И не жалею об этом, поскольку представляю, какие ужасы могли бы произойти, если б это­го не делал. Так в чем же все-таки состояла дискредитация

Приложение к истории психотерапии, психиатрии, психологии

Корсакова Ганнушкиным? Черносвитов далее пишет: «Ган­нушкин полагал, что психиатрия в классовом обществе, осо­бенно во время жесточайшей классовой борьбы не может не быть репрессивной» (с. 50). Ганнушкин так писал или гово­рил? Но где, кому? Такие серьезные обвинения должны быть доказаны. Аведь никаких библиографических ссылок и даже кавычек Тот ли это Ганнушкин, что в статье «К 25-летию смерти С.С. Корсакова (1900-1925)» (Ганнушкин П.Б., 1964, с. 57—58) писал, что Корсаков «учил и научил своих учеников любить душевнобольного и активно заботиться о нем» (с. 57). Неужели Ганнушкин в той же вступительной лекции студен­там (Ганнушкин П.Б., 1964, с. 260) так искусно-ханжески соглашается с Корсаковым в том, что общество тем цивили­зованнее, чем более человечно со своими душевнобольными, чем более о них заботится, а сам, как сообщает Черносви­тов,— обозначает антисоветчиков «пограничными характера­ми» и разрешает разнообразным органам принудительно их госпитализировать в психиатрические больницы «на лече­ние»? И снова эти тяжелые слова о Ганнушкине— без доказа­тельств.

«П.Б. Ганнушкин,— рассказывает Черносвитов,— разрабо­тал основные положения пограничной психиатрии в неприми­римой борьбе не только с С.С. Корсаковым, но и с выдающи­мися немецкими психиатрами Е. Блейлером, Э. Крепелиным,

3. Фрейдом, Э. Кречмером» (с. 50). Как же так? Здесь, дума­ется, необходимо вспомнить то время.

Корсаков вместе с другими классиками мировой клини­ческой психиатрии (и, прежде всего, с Крепелином и Эуге- ном Блейлером) построил основы мировой клинической психиатрии и одновременно стал основоположником отече­ственной клинической психиатрии. Все трое совершили крупные открытия в мировой клинической психиатрии, хотя, как известно, Корсаков и возражал Крепелину по поводу подразделения им душевных болезней по их исходу. Кизвестным нозологическим формам Крепелина («старчес­кие и предстарческие психозы», «маниакально-депрессивное помешательство» и т.д.) прибавляются корсаковский психоз («р$усЬо51& ро1упеигШса», как называл его Корсаков) и зсЫгорЬгеша Э. Блейлера. Крепелин, Корсаков, Блейлер со­здали фундаментальные руководства по клинической пси­хиатрии, дополняющие и развивающие друг друга. Но, ко­нечно, первым тут был великий Эмиль Крепелин. Ганнушкин в своем редакторском предисловии к книге Крепелина «Введение в психиатрическую клинику» (1923) отмечает, что «система клинической психиатрии своими ос­новами обязана именно КгаереИп’у» (с. 1). Клиническая пси­хиатрия— это медицинская наука о лечении душевных бо­лезней, рассматривающая эти болезни как болезни души,

происходящей из тела (прежде всего, мозга) и без тела (мозга) не существующей. Посему психопатологические, ду­шевные, расстройства, с точки зрения клинициста, подчиня­ются тем же клиническим закономерностям, что и соматичес­кие. Клиницист-психиатр так же, как клиницист-соматолог, озабочен дифференциальной диагностикой, нозологической окраской симптома, синдрома, озабочен структурой почвы (в данном случае личностной), на которой возникает психо­патологическое расстройство, и т.п. Поэтому только клини­цисты-психиатры и могли описать упомянутые выше ду­шевные болезни как нозологические формы. Ясперс, Груле, Курт Шнейдер шли своей, не менее важной и прекрасной, но иной, не клинической-нозологической, а психиатричес- ки-феноменологической дорогой. Эти дороги своим подроб­ным вниманием к движениям, расстройствам души, к лич­ностным переживаниям психотерапевтической одухотворенностью порою, местами так близко подходят друг к другу, так существенно помогают друг другу, но не сливаются в одно. Это все же два противоположных фило- софски-психиатрических мироощущения. Подробно писал уже об этом в своей «Клинической психотерапии» (2000). Эрнст Кречмер (1927, 1928, 1930, 1999) и Ганнушкин (1964) в первой трети 20-го века на краю уже вспаханного до них (в своих основах) широкого поля клинической пси­хиатрии создали (тоже в своих основах) сложно-филигран­ное строение клинической пограничной (малой) психиат­рии, приближающей большую психиатрию к здоровой душевной жизни («пограничная» — на границе). Вступитель­ную лекцию студентам, которую здесь уже цитировал, Ган­нушкин и заканчивает тем, что его поколение психиатров пошло дальше («пошло вперед») упомянутых выше класси­ков клинической психиатрии именно созданием психиатрии пограничной: «Мы — наше поколение — не ограничиваемся психиатрическими больницами, с тем же подходом (клини­ческим — М.Б.) идем мы в жизнь, идем в школу, в казарму, на фабрику, в тюрьму, ищем там не умалишенных, которых нужно поместить в больницу (разрядка моя, для Е.В. Черно­свитова, — М.Б.), а ищем полунормальных людей, погранич­ные типы, промежуточные ступени» (Ганнушкин П.Б., 1964, с. 265). Благодаря Э. Кречмеру (1927, 1949) и Семену Исидо­ровичу Консторуму (1962) пограничная психиатрия стала цар­ством клинической, психиатрической психотерапии. Это — к вопросу о «непримиримой борьбе» Ганнушкина с Корсако­вым, Крепелином, Кречмером. Работы Ганнушкина благо­дарно наполнены этими именами— при том, что Ганнушкин сравнительно скупо цитирует других авторов. Всю жизнь всей душой, медленно читаю книгу работ Ганнушкина. Со своим клинически-живым, густым, психиатрически-мудрым язы-

ком она есть для меня Евангелие клинической пограничной психиатрии. По-моему, Ганнушкин — не история психиат­рии, а гений вечной современности. Его клинические образы, клинические размышления бесконечно многранны-много- значны и будут по-разному, но всегда одухотворенно, нерав­нодушно, с благодарностью переживаться, обдумываться и завтрашними психиатрами.

Теперь что касается тоже отмеченного Черносвитовым в духе «непримиримой борьбы» имени Фрейда. Да, клиницист Ганнушкин, естественно, был весьма насторожен в отноше­нии применения психоанализа (как, впрочем, и Крепелин, и многие другие западные клиницисты). Крепелин, касаясь смущавшего и раздражавшего его «слишком самоуверенно из­лагаемого» учения Фрейда, констатирует: «На основании раз­ностороннего опыта я утверждаю, что продолжительные и настойчивые расспросы больных об их интимных пережива­ниях, а также обычное сильное подчеркивание половых отно­шений и связанные с этим советы могут повлечь за собой самые неблагоприятные последствия» (Крепелин Э., 1923, с. 456). Ганнушкин в своем вступлении к чтению студентам при- ват-доцентского курса по психотерапии доцентом Е.Н. Дов- бней (в начале 20-х годов прошлого века) отмечает: «Психо­анализ самым грубым образом копается в сексуальной жизни, психика больного определенно резко травматизирует- ся. Больному наносится непоправимый вред». Ганнушкин пре­дупреждает коллег от «неумеренного, неумелого, почти пре­ступного применения фрейдовской методики» (Ганнушкин П.Б., 1964, с. 284). Так относиться к психоанализу психиатр- клиницист имел и имеет право. В этом нет ничего политичес­кого, нет «политико-репрессивных выводов», как это назы­вает Черносвитов. Если эти слова Ганнушкина как-то посодействовали запрещению у нас психоанализа, то Ган­нушкин в этом не виноват. Неужели он должен был говорить неправду о своем отношении к психоанализу?

По Черносвитову, Ганнушкин «породил целую плеяду по­средственностей, занявших кафедры психиатрии в стране» (Черносвитов Е.В., 2002, с. 50). Назову их. Это — Д.А. Амениц- кий, Н.П. Бруханский, М.Я. Греблиовский, В.А. Громбах, И.Н. Введенский, А.М. Дубинин, П.М. Зиновьев, Т.А. Гейер, М.О. Гуревич, Л.А. Прозоров, Т.И. Юдин, А.Г. Галачьян, Ф.Ф. Детенгоф, С.Г. Жислин, АН. Залманзон, М.З. Каплинский,

О.В. Кербиков, С.В. Крайц, Е.К. Краснушкин, А.Я. Левинсон,

A. Н. Молохов, Н.И. Озерецкий, Д.С. Озерецковский, Л.М. Ро- зенштейн, М.Я. Серейский, Т.П. Симпсон, Ю.А. Флоренская, Б.Д. Фридман, Я.П. Фрумкин, А.О. Эделылтейн, Д.Е. Мелехов, АИ. Пономарев, С.И. Скорнякова, БА. Фамин, П.Д. Фридман,

B. М. Морозов (см. Вольф М.Ш., Гериш А.Г., 1975).

Еще Черносвитов убежден, что Ганнушкин «в корне уничтожил всех, кто пытался заниматься психологией и психотерапией» (с. 51). Оказывается, даже европейски извес­тный профессор Юрьевского (Дерптского) университета Владимир Федорович Чиж (1855—1914), автор известных ярких книг, «в своей стране», до революции, когда Ган­нушкин был еще опальным доцентом, «был мало известен благодаря всевидящему оку надзирателя Ганнушкина» (с. 51). Наконец, уже при советской власти Ганнушкин преследует как «троцкиста» и «по “пятому пункту”» учителя Черносви­това молодого в ту пору психиатра И.Б. Таланта. Еврей Ган­нушкин (см. Российская еврейская энциклопедия, т. 1. Изд. 2-е, исправл. и дополн. — М.: РАЕН, РИЭЦ «ЭПОС», 1994, с. 270) при советской власти прячет «по дружбе» еврея Та­ланта, своего «конкурента», приглашенного к нам из Швей­царии А.В. Луначарским, на целый год в психиатрическую клинику, «чтобы избавить от тюрьмы для политзаключен­ных» (с. 52). А может быть, если все это так и есть, Талант в самом деле был в ту пору болен? И Ганнушкин, как мы, психиатры, это и сейчас делаем, психотерапевтически пред­ложил несчастному больному Таланту, наполненному бре­дом и страхами, спрятаться в клинику от «преследователей»?

Еще раньше «Ганнушкин «похоронил» заживо научные ис­следования, проводимые в СССР под руководством И.Б. Та­ланта и Г.В. Сегалина по патографии и патобиографии ъъш- ких людей всех времен и народов», т. е. журнал «Клинический архив Гениальности и Одаренности (эвропа- тологии), посвященный вопросам патологии гениально-ода- ренной личности, а также вопросам патологии творчества» под редакцией доцента Г.В. Сегалина (1925—1930) В этом журнале есть и работы И.Б. Таланта. Оказывается, материалы о себе для статьи в этот журнал дал даже Сталин. Черносви­тов напоминает как бы и Ганнушкину, что «этой проблемой социальной медицины занимались все ведущие специалисты начала XX столетия, в том числе К. Ясперс и А. Гротьян». Мне не известна история закрытия этого журнала. Возмож­но, это рассказал Черносвитову профессор Талант. Однако Ганнушкин не мог быть просто против патографии. Опубли­ковано, например, предисловие Ганнушкина (1971) к неиз­данной монографии его ученика А. Г. Галачьяна «Душевная болезнь И.А. Гончарова». В этом предисловии Ганнушкин пи­шет в отношении патографии: «История психиатрии знает много случаев, когда психиатры-исследователи (хотя бы МоеЬшз, Кге18сЬшег в Германии, Рои1ои$е во Франции, у нас Чиж, Баженов, Аменицкий и мн. мн. др.) производили в этом направлении чрезвычайно ценные изыскания и эти­ми изысканиями не только обогащали психиатрическую ли­тературу, но — смеем думать — давали и новые точки зрения в деле оценки того или другого писателя и даже в оценке смысла и значения различных литературных тенденций и направлений» (с. 761). Далее Ганнушкин отмечает, что

Приложение к истории психотерапий, психиатрии, психологии

«И.А. Гончаров страдал несомненной душевной болезнью» и «работа психиатра А.Г. Галачьяна () сделается совершенно не­обходимой для всякого будущего исследователя творчества Гончарова и для всякого историка русской литературы». Пос­ледние строчки предисловия так ясно обнаруживают, для меня, задушевную искренность-чистоту Ганнушкина: «Мы рассчитываем, что книга будет иметь значение и успех; этот успех д-ра А.Г. Галачьяна будет успехом и радостью и для того учреждения, где он получил свое психиатрическое воспита­ние» (с. 762). Если Ганнушкин и сказал что-то неодобритель­ное, может быть, резкое, по поводу этого журнала, то лишь, как могу предположить, о некоторой неклинической произ­вольности мышления в тамошних патографических работах. Вообще ученики Ганнушкина благоговейно относились к своему учителю, больные боготворили Ганнушкина. Об этом немало написано в воспоминаниях его учеников и товарищей в сборнике «Памяти Петра Борисовича Ганнушкина» (1934).

Т.И. Юдин (1934) там, например, пишет: «Любовь П.Б. наблюдать, знать и понимать все мелочи жизни благодаря теплому, внимательному отношению к людям, готовности притти к каждому на помощь превращала его в товарищес­кой жизни в незаменимого, все понимающего друга-совет- ника, а в жизни общественной психиатрии в большого пси- хиатра-общественника» (с. 22). Был он тревожным, нерешительным, сомневающимся, совестливым, очень скромным и в то же время, в отличие от типичного психас­теника, «живым, деятельным, активным» (с. 24). Из доволь­но откровенных воспоминаний о Ганнушкине сестры и жены: сын сельского врача; вспыльчивый и отходчивый; властный; в гимназии «к преподавателям относился с боль­шой критикой и насмешкой», «не любил никакого гнета, прислуживания»; «к товарищам относился исключительно тер­пимо, заботливо и скромно, выдвигая их, а не себя»; «к ни­жестоящим — исключительно вежливо и внимательно»; «со­вершенно не был честолюбив, чрезмерно был скромен»; «хорошие организаторские способности»; «полнеть начал лет с 17-ти, и к студенческому времени был уже грузный»; «подвижный, жизнерадостный, часто смеющийся человек»; «прирожденный общественник»; «был бесплатным тюрем­ным врачом в Бутырках, куда пошел исключительно для спасения политических заключенных»; «жил всегда в хоро­ших материальных условиях»; «очень любил природу»; «счи­тал себя ответственным за все, что происходило в обще­ственной психиатрической жизни»; «был первым заступником и охранителем прав душевнобольных»; «всегда отзывался на каждый призыв, считая себя обязанным по­мочь везде, где в нем нуждались»; «не любил публичных выступлений»; «выступать не любил по своей скромности,

всегда готов был отказаться от чтения лекции, хотя был блестяще подготовлен к ней, так как перед лекцией всегда волновался, но, обладая исключительным ораторским та­лантом, читал вдохновенно при переполненной аудитории»; «в семейных событиях всегда принимал активное участие»; «хорошим семьянином, однако, его назвать нельзя, так как весь склад его характера, интересов, стремлений был вне семейной жизни»; «работа поглотила его совершенно»; «лю­бил простоту»; «презирал всякий намек на мещанский и буржуазный идеал домашней жизни»; «был очень общителен с близкими друзьями, но о своих переживаниях ни с кем, кроме жены, не делился» («П.Б. Ганнушкин в воспоминани­ях его сестры Марии Борисовны и жены Софьи Владими­ровны Ганнушкиных», 1975, с. 46—47).

Одно из консторумских клинических наблюдений. «Боль­ной К., 19 лет. Классическая кататония с гебефренными чертами. В течение шести месяцев в беспокойном отделении больницы им. Ганнушкина. Лежит, укрывшись с головой, спонтанно не говорит, но охотно отвечает на вопросы, со­вершенно нелеп, дурашлив, крайне вычурная моторика, тас­кает у соседей продукты, непрерывно мастурбирует. В судьбе больного принимает участие П.Б. Ганнушкин, настойчиво уговаривающий нас перевести больного в санаторное отде­ление. Уступая настойчивым просьбам П.Б. Ганнушкина, мы, наконец, решились в вечер своего дежурства перевести больного в санаторное отделение, будучи, конечно, уверен­ными в том, что на следующий день переведем его обратно. Однако на следующее утро в коридоре отделения к нам под­ходит больной, с улыбающимся лицом здоровается, благо­дарит за перевод в отделение, где ему очень нравится, и просит назначить его на трудовую терапию. В дальнейшем, больной остается полтора месяца в отделении, уживается с коллективом, вполне социабилен, работает, в основном, однако, оставаясь манерным и несколько чудаковатым. Вы­писывается в состоянии относительно хорошей ремиссии. Спустя шесть месяцев новое обострение процесса (наблюде­ние 1932 года)» (Консторум С.И., 1962, с. 112).

Д.С. Озерецковский (1975) вспоминает: Ганнушкин, «прервав обход, после того, как он задал несколько вопро­сов больной», подошел к нему, молодому ординатору, вра­чу этой пациентки, «затерявшемуся где-то в конце следую­щей за ним «свиты», отозвал меня в гостиную и там спросил, не буду ли я возражать против замены получаемого больной лекарства другим» (с. 49).

Мой покойный отец, Е.И. Бурно, рассказывал, что когда Ганнушкин на извозчике приезжал куда-то по делам и вы­лезал из экипажа, то вытаскивал из карманов конфеты для детей, которых встречал по дороге. И еще психиатры пре­жних времен вспоминали, что когда Ганнушкин умер, нео­быкновенное множество грустных больных наполнили собою улицу — попрощаться с профессором. В молодости спрашивал пациентов, еще знавших Ганнушкина, какой он был. Паци­енты светлели, вспоминая его мягкость, доброту, теплую за­боту. При том что одна из пациенток и сказала, что Ганнуш­кин был «смешновато-полный добрейший Хрюшечка».

Черносвитов сообщает, что у него «есть все основания утверждать, что если Есенина довели до самоубийства, то большую лепту в это дело внес именно П.Б. Ганнушкин. Он трижды превентивно (понимай, принудительно!) госпита­лизирует Есенина в свою клинику, всякий раз под предло­гом, что спасает его от тюрьмы (этот прием он использовал и в отношении своего коллеги И.Б. Таланта). () Есенин, написав в палате психиатрической больницы «Клен ты мой, опавший», убегает в Ленинград, и его находят повешенным в “Англетере”» (с. 52). Что тут могу сказать? Покойный про­фессор Петр Михайлович Зиновьев (1883—1965) был ду­шевно близок со своим учителем Ганнушкиным. Зиновьев душевно-технически помогал больному уже Ганнушкину в работе над «Клиникой психопатий». Это было так важно для Ганнушкина, что он даже отметил в сноске, что без Зиновь­ева «мы бы не справились с нашей задачей» (Ганнушкин П.Б., 1964, с. 120). Так вот, скромный, чуткий Петр Михай­лович (см. о нем в Журн. невропатол. и психиатр, им. С.С. Кор­сакова, 1962, вып. 2. Юбилейные даты) вспоминал-расска- зывал, как Ганнушкин мучился, что, действительно, мог поспособствовать самоубийству Есенина, разрешив слишком рано выписать его из клиники, уступая его горячим просьбам. Есенин уже не первый раз лечился там от белой горячки, и психотика после выписки могла оживиться. Пси­хиатру, думается, так понятны эти переживания Ганнушки­на. Все это я слышал от врачей, близко знавших Петра Ми­хайловича. И более тут ничего не могу прибавить.

Ганнушкин не был врагом советской власти. Он даже, видимо, был немного увлечен в ту пору социалистическим строительством, как и Консторум, как и другие известные психиатры-клиницисты, которым были по душе забота вла­сти об «униженных и оскорбленных», оптимистические идеи социалистического коллективизма, человеческая не­приязнь к «дегенеративной истерии» в богатых семействах и т.п. Да, Ганнушкин заботился «об охране здоровья партак­тива» (так называется одна из его работ, опубликованная в 1930 г.). В ту пору еще не развернулись безнравственные репрессии. Еще не созрела большевистская фальшь. Романти­ческая юность строя способствовала доверчивым мечтам. «Клиника психопатий» заканчивается словами: «можно с полным основанием думать, что социалистическое устрой­ство жизни с его новым бытом, с его новой организацией труда, с новой социальной средой будет препятствовать вы­явлению психопатий и явится залогом создания нового че­ловека» (Ганнушкин П.Б., 1964, с. 252). Ганнушкин, как и многие другие крупные российские беспартийные врачи-ис- следователи, далекие от политики, сосредоточенные на сво­ем нравственном врачебном долге, брал от строя, власти себе созвучное (одухотворенный материализм, борьбу с бес­призорностью, проституцией и т. д.) и, может быть, более всего тревожился потерять возможность помогать по-своему больным. Многие из нас покорно, без партбилетов, отстра- ненно, но все же тихо, молчанием приспосабливались даже к карикатурно-откровенной вялой безнравственности в пору социалистической дряхлости. Сам считаю себя (уже писал об этом) бывшим тихим беспартийным диссидентом во време­на советской власти, как и мои родители-психиатры, как и многие мои коллеги. Тихим — в том смысле, что не стремил­ся подписывать антикоммунистические письма, документы, боясь потерять свое любимое психиатрическое дело. И в этом отношении могу хорошо понять Ганнушкина. Если раньше, сразу как только пала советская власть, я пытался осуждать себя за эту прежнюю «тихость», то со временем понял, что, будь я воинственным диссидентом, моим пациентам и слу- шателям-врачам от этого не было бы лучше: потерял бы место, таскали бы в «органы» и т. п. Конечно, если бы Ган­нушкин был по природе своей философ-идеалист, он был бы выслан в 1922 г. на злосчастном корабле из России с другими учеными, духовно-откровенно не согласными с Октябрьской революцией, новой жизнью. Но Ганнушкин был исследователь-практик, с сердечным размышлением помогающий душевнобольным, и новая жизнь, более или менее искренняя юность строя помогала ему в этом, как, например, и университетскому товарищу А.П. Чехова невро­патологу Григорию Ивановичу Россолимо (1860—1928). Нар­ком здравоохранения Н.А. Семашко, например, благодарил профессора Россолимо за создание первого в стране детского отделения при клинике нервных болезней (см. Журн. невро- патол. и психиатр, им. С.С. Корсакова, 1953, №9, с. 677—688). Не случайным было, конечно, благожелательное, благодар­ное отношение молодой советской власти к Россолимо и Ганнушкину: это были болеющие душой за народ российс­кие интеллигенты, волей-неволей способствовавшие Ок­тябрьской революции, как, например, и Толстой с Чехо­вым. Толстой и Чехов — своим глубоким художественным сочувствием к страданиям людей. Приват-доценты Россоли­мо и Ганнушкин — например, тем, что в 1911 г. ушли из Московского университета (вместе с группой других препо­давателей) в ответ на репрессии, преследование революци­онно настроенных преподавателей и студентов царским ми­нистром народного просвещения Л.А. Кбссо. Советская власть сделала Ганнушкина профессором. Все вот так слож­но в нашей жизни. Но российский интеллигент природой своего характера не способен быть ханжой, не способен к безнравственным поступкам. А если что-то нехорошее по обстоятельствам вдруг и совершит, то это обычно случай­ное, непродуманное событие, недоразумение, после кото­рого наступают нравственные мучения и раскаяние-покая­ние. Поэтому, конечно же, дико мне читать у Черносвитова, что «на совести П.Б. Ганнушкина много тем­ных и нехороших дел» (с. 52).

Вот все это написал, выписал, вспомнил, и, кажется, мне уже не нужны доказательства безнравственности Ганнушкина. Живой мудрый тревожный Ганнушкин сейчас как бы рядом со мной. Или я не клиницист, не понимаю людей и занимал, занимаю в жизни своей чужое место, или я клиницист и тогда не нуждаюсь в каких-то там «фактах» «многих темных и нехоро­ших дел» Ганнушкина, как не нуждаюсь и в документальных доказательствах безнравственности, например, А.П. Чехова. Мне хочется сказать читателям и слушателям Черносвитова: почи­тайте не спеша работы самого Ганнушкина, в них все написа­но о Ганнушкине.

Апология (греч. аро1о§1а) — древнее слово, означающее защиту, например, какого-то человека, защиту, проник­нутую восхищенным оправданием этого человека. Клас­сический пример — платоновская «Апология Сократа» (оправдательная речь Сократа, произнесенная им на афинском суде). Особый, может быть, торжественно-иро­нический оттенок этой защиты-оправдания, думается, со­стоит в том, что защищается, собственно, не нуждающее­ся в защите.

Конечно, Ганнушкин не нуждается в защите. Как и Со­крат.

И все же светлое уважение в душе осталось у меня из молодости к творческой самостоятельности Евгения Василь­евича Черносвитова, к его душевной, философской смелос­ти-углубленности. Все хочется думать о случившемся как о какой-то несуразице, дурном сне.

Литература

1. Блейлер Э. Руководство по психиатрии / Пер. с нем.

А. С. Розенталь. Берлинъ: «Врачъ», 1920.

2. Бурно М.Е. Клиническая психотерапия. М.:

Академический щюект, ОППЛ, 2000.

3. Вольф М.Ш., Гериш А.Г. Материалы к врачебной,

научной и педагогической деятельности соратников и

учеников П.Б. Ганнушкина // Проблемы бреда, пограничные состояния и вопросы организации психиатрической помощи (Тезисы научн. конференции, посвященной 100-летию со дня рождения профессора Пет^а ^Борисовича Ганнушкина) М.: М3 РСФСР, 19/5.

4. Ганнушкин П.Б. Избранные труды. М.: Медицина, 1964.

5. Ганнушкин П.Б. Неопубликованная рукопись П.Б. Ганнушкина // Журн. невропатол. и психиатр, им. С.С. Корсакова, 1971, вып. 5. С. 761-762.

6. Ганнушкины М.Б. и С.В. Ганнушкин в воспоминаниях его сестры Марии Борисовны и жены Софьи Владимировны Ганнушкиных // Проблемы бреда... М.: М3 РСФСР, 1975. С. 44-48.

7. Консторум С.И. Опыт практической психотерапии. М.: Гос. инст. психиатрии, 1962.

8. Корсаков С.С. Курс психиатрии. 2-е изд. М.: Изд-во 06- ва для пособия нуждающимся студентам Императорского Моск. ун-та, 1901.

9. Крепелин Э. Введение в психиатрическую клинику / Пер. с нем. М.: Народн. комиссариат здравоохр., 1923.

10. Кречмер Э. Медицинская психология / Пер. с нем.

В.Е. Смирнова. М.: «Жизнь и знание», 1927.

11. Кречмер Э. Об истерии / Пер. с нем. И.И. Боргмана. М.— Л.: Госиздат, 1928.

12. Кречмер Э. Строение тела и характер: Пер. с нем. Г.Я. Тартаковского. М.—Л.: Госиздат, 1930.

13. Кречмер Э. Гениальные люди / Пер. с нем. Г. Ноткина. СПб.: Академический проект, 1999.

14. Озерецковский Д.С. Светлой памяти учителя // Проблемы бреда... М.: М3 РСФСР, 1975. С. 49-52.

15. Юдин Т.И. П.Б. Ганнушкин и малая психиатрия // Памяти Петра Борисовича Ганнушкина. М.—Л.: Госиздат биол. и медиц. литературы, 1934. С. 22~26.

16. Кге&сНтег Е. РзусЬоЛегареиИзсЬе ЗПкИеп. ТЫеше. 81и11- §аЛ, 1949.

О САМОБЫТНОЙ КЛИНИЧЕСКОЙ РОССИЙСКОЙ ПСИХОТЕРАПИИ (2002)[224] ^,29>

Россия — громадная и по-своему духовно сложная страна — между идеалистически-интеллектуальным Западом и идеа- листически-чувственным Востоком. Страна со своей загадоч­ной для иностранцев душой. Особенности российского духа известны миру из произведений, прежде всего, Достоевско­го, Толстого, Чехова, Андрея Платонова. Это обломовская неспособность решительно действовать, мечтательность-не- практичность, склонность к глубокому, сложному, но чаще все же именно к реалистически-материалистическому пси­хологическому анализу. Анализу тревожному, сомневающе­муся, с земным, сердечным сочувствием, состраданием к бедным, униженным, страдающим людям. С выразительным стремлением к общественной пользе и общественной само­отверженностью, согласимся, не сравнимыми с подобным в других странах. Эти свойства особенно сильно выражены у многих типичных российских интеллигентов. Не интеллекту­алов, а интеллигентов. Не только русских по крови, но во­обще российских — по своей Родине России. Мы, россияне, особенно учившиеся в советской школе, хорошо помним эти имена. Прежде всего это пострадавшие за защиту от царя измученных крепостных крестьян дворяне-декабристы, по­том Герцен и Огарев с их добрым философским материализ­мом, глубоким самоотверженным сочувствием народу, с их эмигрантской газетой «Колокол». Вот места из эмигрантско­го стихотворения Огарева «Коршу» (1856).

Я помню смрад курной избы,

Нечистой, крошечной и темной,

И жили там мои рабы.

Стоял мужик пугливо-томный,

Возилась баба у печи И ставила пустые щи,

Ребенок в масляной шубенке,

Крича, жевал ломоть сухой,

Спала свинья близ коровенки,

Окружена своей семьей.

Стуча в окно порой обычной,

На барщину десятский звал,

Спине послушной и привычной Без нужды розгой угрожал.

И еще из этого же стихотворения.

И вижу я: у двери кабака,

Единого приюта бедняка,

Пред мужем пьяным совершенно Полуодетая жена В слезах, бледна, изнурена,

Стоит коленопреклоненна И молит, чтобы шел домой,

Чтоб ради всей щедроты неба Сберег бы грош последний свой,

Голодным детям дал бы хлеба.

Радищев, Белинский, Добролюбов, Пушкин, Баратынский, Некрасов, Чернышевский, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Успенский, Гончаров, А. Островский, Салтыков-Щедрин, А.К. Толстой, Л. Толстой, Чехов, Горький, Куприн, «Стан­ционный смотритель» Пушкина, «Шинель» Гоголя, «Же­лезная дорога» Некрасова, «Ванька» Чехова. Это все — наше родное, российски-самобытное, необычное для других культур, народов, и это все одухотворенно-реалистическое сострадание к страдающим. Это то, что называется дефен­зивностью (переживанием своей неполноценности) в про­тивовес уверенной в себе агрессивности. Это одухотворенно­реалистическое сострадание к страдающим отчетливо обнаруживается именно как наша духовная особенность не только в классической русской поэзии и прозе, но и в реа­листической живописи, например, в картинах художников- передвижников, в русской философии, в русской клини­ческой медицине. У нас не было классической мощно-интеллектуальной идеалистической философии Кан­та и Гегеля. Не было и экзистенциально-поднебесных вер­шин ясперсовской и хайдеггеровской философии. Русская экзистенциально-религиозная философия, например, фи­лософия Соловьева, Флоренского, Булгакова, Бердяева, Франка, — это все же другое. Другое — своей наполненнос­тью теплым, светлым духом и просвечивающим стремлени­ем к общественной пользе. У нас была еще более обществен­ная классическая материалистическая философия Белинского, Добролюбова, Герцена, Чернышевского, Пле­ханова. Чаще философия наша своей сердечностью, образно­стью растворена в нашей художественной культуре.

Мариэтта Шагинян (1888—1982), образованнейшая рус­ская писательница, много лет путешествовавшая «по морям и странам» (ее словами), пишет об особой совестливости русского интеллигента. «Словно в чем-то перед кем-то вино­ват классический русский интеллигент,— пишет Шагинян, вспоминая “гениальные страницы П. Лаврова”,— а ведь он стоит подчас в продувном пальтишке, с двугривенным в кармане, на ветру, не знает, где пообедает,— но смотрит на переходящего улицу старика, на жмущуюся к стенке про­ститутку с глубоким чувством вины перед ними. Вина чело­веческой совести— чего-то непонятного внутри нас— перед человечеством, перед убожеством жизни, перед тяжким, беспросветным трудом, перед «малыми сими», хотя сам ты устроен, может быть, хуже тех, кого жалеешь сейчас ост­рой, пронизывающей, виноватой жалостью. Я не встречала таких интеллигентов на Западе» («Человек и время. Воспо­минания» //Новый мир, 1971, №4, с. 142).

Естественно, что указанные душевные свойства российской интеллигенции воспитывали в народе активное сочувствие к маленькому, униженному человеку, даже к хмельному меч­тательно-непрактичному ленивому работнику-бедняку, вос­питывали революционные настроения. Как это ни печально, все это поспособствовало революционным зверствам и соци­алистическому тоталитаризму. Так вот все сложно в жизни.

Но вот произошла Октябрьская революция, наступила духовная большевистская несвобода, и снова сострадание к страдающим людям и животным, это человечное, российс­кое, стало, по возможности, самоотверженно, более или ме­нее отчетливо, проступать в советской духовной культуре, строго управляемой идеологическими начальниками. Я думаю сейчас о наших самых человечных, совестливых поэтах, пи­сателях и живописцах советского времени. К примеру, это такие поэты, писатели, как Есенин, Платонов, Гроссман, Константин Воробьев, Айтматов, Окуджава, Юрий Каза­ков, Шварц, Астафьев, Распутин, Солженицын, Шаламов; такие живописцы, как Попков, Пластов, Пименов, Рома­дин и даже тоскливо-полифонические Филонов и Констан­тин Васильев.

Душевные свойства типичных российских интеллигентов существенно повлияли и на развитие психотерапии в России по той простой причине, что по большей части в психотера­пию в России тянулись и тянутся именно интеллигенты. Психотерапия в России — это прежде всего психиатрическая психотерапия, а крупные российские психиатры, занимав­шиеся психотерапией или не равнодушные к психотерапии, согласимся, были истинными интеллигентами: Саблер, Ма­линовский, Балинский, Корсаков, Суханов, Токарский, Ганнушкин, Каннабих, Консторум, Жислин, Сухарева, Мелехов.

Оставляю сейчас в стороне в основе своей более или ме­нее техническую психотерапию — Внушение, Гипноз, Тре­нировочные, Поведенческие приемы и подобные этому. Это все развивалось примерно равномерно в Европе и в России. В Европе Бернгейм, Форель, у нас Бехтерев, Канторович, Свядощ. Речь сейчас идет о нашей одухотворенно-личност­ной психотерапии. Здесь психотерапевт целебно входит в личность пациента своею личностью. Личностная психотера­пия всегда несет в себе отчетливые национально-психологи- ческие особенности народа и его углубленно-размышляю- щих представителей — интеллектуалов (в России — интеллигентов). Ее основоположники в России — соматолог- психотерапевт Александр Иванович Яроцкий (1866—1944) и психиатр-психотерапевт Семен Исидорович Консторум (1890—1950). Яроцкий психотерапевтическими беседами вос­питывал у соматических пациентов целебное альтруистичес­кое мироощущение, способность чувствовать красоту в са­мой скромной природе, охваченность общественными идеалами, стремлениями (Арететерапия Яроцкого). Он, оду­хотворенный материалист, был убежден в том, что человек живет столько времени, сколько несет в себе душевный свет альтруизма (Яроцкий А.И., 1908, 1917). Консторум создал отечественную Клиническую психиатрическую психотера­пию. Как и Эрнст Кречмер, он был естественно-научно убежден в том, что лишь подробно изученная клиническая картина должна руководить психотерапевтом в его психоте­рапевтических воздействиях. Основным в психотерапии Консторум считал целительную для души активную жизне­деятельность — консторумская Активирующая психотерапия (Консторум С.И., 1930, 1962). Эпикурейски-деятельный, он неустанно, требовательно и сердечно побуждал и пациен­тов к разнообразным занятиям и, прежде всего, к обще­ственной пользе. Был убежден в том, что не столько слово, сколько активность, дело определяют светлое оптимисти­ческое отношение к миру, убеждают пациентов в том, что они сильнее, значительнее, нежели о себе думают. В других случаях Консторум, не торопясь, душевно-остроумно разъяснял пациенту, почему его страхи пустые. Или психо­терапевтически хмуро, но искренне сочувствовал горю паци­ента, вспоминая вслух и свое горе в прошлом (Бурно М.Е.,

2000, с. 156-157, 651-667).

Практический Психоанализ развивался у нас так же сравнительно вяловато, как и вся психотерапия, — даже в первой трети XX века, когда Психоанализ еще не был запрещен. Он и в ту пору нередко по-российски сочетался в психотерапевтической практике с Гипнозом, Рациональ­ной, Воспитательной терапией. Причина этого, видимо, и здесь в реалистически-тревожных с переживанием своей не­уверенности, неполноценности особенностях российской души.

В сталинское время у нас еще не было психотерапевтических школ. Психотерапией занимались, как и прежде, лишь не­которые врачи. После смерти Сталина (1953) психотера­пия оживилась. Сложилась в 60-е годы московская школа Гипноза под руководством Владимира Евгеньевича Рожнова (1918—1998). В 80-е годы XX века под руководством Рожно­ва сложилась и школа Эмоционально-стрессовой («возвыша­ющей» душу) психотерапии. Основа ее — работы Яроцкого, Селье. Московская психотерапия была в ту пору в основном клинической психотерапией. В Ленинграде (Санкт-Петербур­ге) в 60-е гг. XX века сложилась школа Патогенетической психотерапии неврозов. Так назвал Владимир Николаевич Мясищев (1893—1937) свой психоаналитический подход. Его спасло от идеологических критиков марксистское содер­жание. Позднее в Ленинграде стали заниматься и Психоло­гической групповой психотерапией по примеру западных социалистических' стран. Однако известная идеологическая скованность психотерапии оставалась практически до Горба­чевской перестройки общества. Хорошо помню, что доволь­но было даже в начале 80-х подробно описать в статье пси- хологически-сложные переживания пациента и выходящую

Приложение к истории психотерапии, психиатрии, психологии

за рамки внушения и прямолинейно-конкретного разъясне­ния психотерапевтическую работу с ним, как получал от рецензентов суровый упрек в том, что занимаюсь психо­анализом. В 1985 году узаконена специальность «психотера­пия». Психотерапевтов становилось все больше. И, сколько могу судить как старый преподаватель психотерапии, большинство из них оставались сердечными, сочувствую­щими своим пациентам. Они, может быть, более, чем дру­гие врачи хранили в себе дух старой российской интелли­генции.

С падением советской власти в российской психотерапии — полная свобода. Психотерапией стали широко заниматься психологи. Наши психотерапевты учатся на Западе. Западные преподаватели приезжают к нам. Небывалое разнообразие методов психотерапии в России. Однако, привозная, запад­ная психотерапия без основательной переделки трудно при­спосабливается к российской душе. Была, есть и тоже сво­бодно развивается теперь наша исконная Российская психотерапия, ощутимо помогающая многим, именно рос­сийским пациентам, и особенно российским интеллигентам. Сколько могу судить, такой психотерапии, во всяком слу­чае, в сложившемся виде, больше нигде нет.

Что это за психотерапия?

Это традиционная для России Клиническая психиатричес­кая психотерапия. Она стала формироваться в начале XX века в немецко-российской клинической психиатрии (прежде все­го Эрнст Кречмер, 1927, 1934, 1949). К середине XX века в Западной Европе Клиническая психиатрическая психотера­пия, почти вся, ушла под волны Психоанализа, вообще Психологической психотерапии. У нас же Клиническая пси­хиатрическая психотерапия не только сохранилась в своих началах, но вполне сложилась за все же оберегающими ее от советской идеологии стенами клинической медицины. Она неотделима от клинической психиатрии и по-российски на­полнена традиционным душевным теплом. Реалистической сердечности нашей психотерапии способствовало, может быть, и то, что мы довольно подробно изучали в средней школе в советское время дореволюционную русскую клас­сику. Сегодняшняя клиническая психиатрическая психоте­рапия — это наша самобытная клиническая психотерапия. Классические основы Клинической психиатрической психо­терапии особенно подробно изложены в указанных выше работах Эрнста Кречмера и в работах нашего Консторума (1935, 1962). Даже, пожалуй, особенно — в работах Консто­рума. Российская Клиническая психиатрическая психотера­пия духовно созвучна российской материалистической фи­лософии, психологической прозе, реалистической живописи. В нашей Клинической психиатрической психоте-

рапии также царствуют психологический материализм, сер­дечное сочувствие страдающему, стремление к обществен­ной пользе. Клиническая психотерапия видит, чувствует те­лесную основу, причину не только психопатологических симптомов, синдромов, но и самых сложных характерологи­ческих переживаний, еле уловимых движений духа. При этом клиницист-психотерапевт может быть глубоко одухот­ворен, как и психологически-реалистический писатель и врач Чехов. По-земному одухотворен. Телесность тут светится духом, как в картинах многих реалистических живописцев (таких, например, как Рембрандт, Рафаэль, Тропинин, Ре­пин, Моне, Ренуар). Сквозь духовность просвечивает изна­чальная телесность. Дух и тело едины, при том что психоте­рапевт чувствует природой своей первичность телесности в себе и в других. Клиническая картина для него — главней­шая живая карта психотерапевтических поисков. Потому что в ней рассказывается, как защищается от каких-либо вредо­носных воздействий (внешних и генетически внутренних) сама природа больного человека, развивающаяся по своим собственным законам. Из всего этого видно, как ей, приро­де, следует психотерапевтически помогать. Основоположник клинической медицины Гиппократ, как известно, полагал Природу главным врачом. Врач человеческий лишь разумно способствует Природе, постигая ее удивительную, но сти­хийную, и, значит, в известной мере несовершенную, рабо­ту. Клиническая психиатрическая психотерапия способна оживить, привести в действие все известные заложенные в человеке психотерапевтические механизмы (суггестивный, групповой, когнитивный, креативный и т. д.). Но — в кли­ническом преломлении: сообразно клинике, в достаточно строгой системе показаний и противопоказаний, с клини­ческой (в том числе) оценкой терапевтической эффектив­ности и т. д. Полнокровно-задушевная (да еще по-российски дефензивная) клиническая психотерапия отвечает особен­ностям души многих российских душевно-сложных пациен­тов. Втревожно-депрессивных хронических случаях с тягост­ным переживанием своей неполноценности она, например, помогает в разнообразном творческом самовыражении изу­чить особенности природы своей души. Свои депрессивные, навязчивые, деперсонализационные расстройства, характе­рологические радикалы. Все это — для того, чтобы, опираясь на эти ориентиры, скорее обрести свои, свойственные именно своей природе дороги в стойкое целебное творческое вдохновение, наполненное Любовью и Смыслом. Клиничес­кая психиатрическая психотерапия предполагает в отноше­ниях психотерапевта с пациентом не психоаналитическую нейтральность, не технику эмпатии Роджерса, а российское земное сочувствие, человеческое искреннее переживание за

Приложение к истории психотерапии, психиатрии, психологии

пациента. Это задушевное сочувствие может ощущаться, в том числе, и в российских гипнотических сеансах. Многим российским пациентам, например, не по душе гипноз Эриксона. Им хочется довериться доброму, чистому душой психотерапевту, попросить его целебно войти в их тревож­ную, растерянную душу и успокоить. Конкретными основа­тельно разработанными подходами, методами современной российской Клинической психотерапии являются: Россий­ская клиническая гипнотерапия (Бехтерев, Константин Платонов, Рожнов); Российская клиническая рационально- активирующая психотерапия (Консторум); Российская кли­ническая поведенческая психотерапия (Канторович, Свя- дощ). Методом российской клинической психотерапии является и моя Терапия творческим самовыражением хрони­ческих тревожных и депрессивных расстройств (Бурно, 1989-2002).

Клиническую психиатрическую психотерапию увидим отчетливее в сравнении с другими сегодняшними психоте­рапевтическим направлениями.

Клинической психиатрической психотерапии, в извест­ной мере, близок своей одухотворенностью экзистенциаль­ный психотерапевтический подход; Его можно было бы ми- роощущенчески сравнить с живописью Борисова-Мусатова, Нестерова, с поэзией Лермонтова, Тютчева, Анненского, Гумилева, Волошина, Ахматовой, Пастернака, прозой При­швина, Паустовского. Здесь как бы сохранены земные фор­мы, но подсвечены изначальностью духа. Так, кстати, под­свечены изначальностью духа и многие психопатологические симптомы в описаниях Ясперса. Экзистенциальная психотера­пия в российском (чаще религиозном) преломлении уже на­ходит отклик у российских аутистических интеллигентных пациентов и клиентов, как нашли отклик русская религиоз­ная философия и фильмы Андрея Тарковского. Это, напри­мер, Психотерапия горя («Пережить горе») Федора Василю­ка (1991) и православная, только внешне, «хулиганская» Интенсивная терапевтическая жизнь Александра Алексейчи­ка (1999).

Дабы еще отчетливее высветить самобытную российскую Клиническую психотерапию, сравню ее и с Психоанализом. Психоаналитический классический подход своим сложно­символическим «интеллектуально-следовательским» мироо­щущением созвучен символической живописи, например, Петрова-Водкина, Кандинского, западному интеллектуаль­ному философскому идеализму. Трудно поверить тому, что он широко распространится у нас. Если, конечно, не пони­мать под Психоанализом, как это нередко происходит сей­час в России, просто подробный, вполне реалистический клинический анализ душевных, личностных переживаний

пациента. Однако в России уже достаточно эффективно ра­ботают наши самобытные преломления Психоанализа. Это — Личностно-ориентированная (реконструктивная) психоте­рапия неврозов Карвасарского, Исуриной, Ташлыкова (1998), созданная на основе Патогенетической психотерапии Мясищева (Карвасарский Б.Д. (ред.), 1998, с. 231—239). Это — Раскрывающая реконструктивная психотерапия больных ма- лопрогредиентной шизофренией Вида (1998) (Карвасарский Б.Д. (ред.), 1998, с. 526—532). Это — Российский клиничес­кий психоанализ Егорова (2002).

Так же для более отчетливого высвечивания Клини­ческой психотерапии отмечу, что разнообразные старые и постмодернистские сугубо технические психотерапевтичес­кие приемы у нас весьма широко сейчас применяются для помощи пациентам и клиентам со сравнительно несложной душой.

Наконец, о сегодняшней новой российской психотера­пии— о концепции мультимодальной интегративной рос­сийской психотерапии Виктора Викторовича Макарова. Ма­каров (2000), в сущности, соглашается со многими авторами в том, что «менталитет людей в нашей стране», выкованный тысячелетней российской историей, — не просто русский, а русско-православный, воспринимающий счастье сквозь страдания и несчастья. «В системе жизненных ценностей рус­ского народа, — пишет Макаров, — страданию придается благостный, нравственно очищающий и духовно-возвыша- ющий смысл: им определяется общая душевная отзывчи­вость человека». Россияне отличаются мифологичностью, сказочностью мышления, поисками идеала, верой в идеал и долготерпением, способностью долго жить в «воображаемом пространстве». Вместе с этим «люди с российским мента­литетом часто обладают повышенными творческими способностями», но «воплощение технологий, требу­ющее конкретного, четкого мышления, отработки всех деталей, ежедневного кропотливого труда,— это часто не наша стихия» (с. 75, 82—85). Мне все эти размыш­ления, конечно же, близки-созвучны, но Макаров расска­зывает о «своеобразии российского менталитета» не для того, чтобы предложить россиянам психотерапию, помога­ющую творчески развивать эти их природные особенности, а для того, чтобы предложить «психотерапию, помогающую россиянам «в новых условиях нашего больного общества» благодатно измениться: «по-новому воспринимать реаль­ность» и «жить в этом мире». А это значит — приобрести «для достижения здоровья» то, чего не хватает у нас: «конкрет­ное, четкое», «гибкое», «технологическое» мышление, «но­вые, эффективные стратегии поведения», «активность, эн­тузиазм, оптимизм», «ресурсные состояния» (с. 468—469).

Приложение к истории психотерапии, психиатрии, психологии

Для этого необходима новая психотерапия — мультимодаль­ная интегративная российская психотерапия. Она не есть клиническая психотерапия, а именно мультимодальная, ми- роощущенчески психологическая (в широком смысле), т. е. не отправляющаяся от подробностей характера, клиничес­кой картины, дифференциальной диагностики, а интегри­рующая в себе различные психотерапевтические механизмы в их, в основном, психологическом преломлении, хотя мо­жет применяться не только для клиентов, но и в психиат­рии. И это прежде всего метод — Восточная версия Трансак­тного анализа Виктора и Галины Макаровых. Всей душой приветствую эту новую по-молодому оптимистическую рос­сийскую психотерапию. Я, может быть, сам бы попробовал «в новых условиях нашего больного общества» погрузиться в нее и как клиент, и как психотерапевт, если бы, конечно, был много моложе и не дышал бы так неисправимо клини­ческой психиатрией и психотерапией. Да и Макаров (2002) справедливо утверждает: «Сложившаяся в советское время клиническая психотерапия и сегодня продолжает интенсив­но развиваться» (с. 7).

Дело, конечно, в том, что в демократическом обществе естественно развитие бесконечно разнообразной психотера­пии — и клинической (психиатрической) и психологичес­кой (в широком смысле). Этого требуют разнообразные ду­шевные состояния людей России — больных и здоровых, нуждающихся в психотерапевтической помощи. ИВосточная версия Трансактного анализа — прежде всего для здоровых, клиентов, а Клиническая психотерапия — прежде всего для психиатрических пациентов и здоровых людей, которым легче психотерапевтически-диалектически найти и развить благодатные ценности в своих душевных трудностях, изучая природу своей даже больной души, нежели счастливо пере­мениться душой в духе нового времени. Знаю из разговоров с эмигрантами на Западе, что многие бывшие россияне именно там, среди напряженно-прагматической жизни про­никаются теплым чувством к теплой российской непрактич­ности, неуверенности, мечтательности, с которыми природ- но спаяны и другие, в том числе самобытно ценные особенности нашей души. Рассказывают, что старый Шагал, навестивший перед смертью свою родину, с трогательным душевным теплом опустился на колени перед поломанным забором в Переделкино.

Если бы новая психотерапия к нашей широкой российской неуверенной в себе талантливости прибавила бы еще высо­кий массовый уверенный в себе профессионализм-прагма- тизм!

В заключение отмечу, что мне бы хотелось, чтобы для стройности нашего представления о российской психотера-

пии авторы других известных российских психотерапевти­ческих методов сами сообщили в печати о том, в каком поле российской психотерапии (может быть, еще не известном) им видятся свои методы. Эти методы суть, прежде всего, Онтогенетически-ориентированная психотерапия Шевченко и Добриденя, Континуальная психотерапия Валентика и Дианализ Завьялова.

Литература

1. Алексейчик А.Е. Интенсивная терапевтическая жизнь // Независ. психиатрич. журн., 1999, № 1. С. 26—33. № 2.

С. 45-51.

2. Бурно М.Е. Клиническая психотерапия. М.: Академи­ческий Проект, ОППЛ, 2000.

3. Василюк Ф.Е. Пережить горе //О человеческом в челове­ке / Под ред. И.Т. Фролова. М.: Издат. полит, лит., 1991.

С. 230-247.

4. Егоров Б.Е. Российский клинический психоанализ— но­вая школа. М.: Академический Проект, ОППЛ; Екате­ринбург: Деловая книга, 2002.

5. Психотерапевтическая энциклопедия. / Под ред. Карва- сарского Б.Д. СПб.: Питер ком., 1998.

6. Консторум С.И. Кпостановке вопроса об активирующей терапии психоневрозов //Журн. невропатол. и психиатр., 1930, № 3. С. 79-90.

7. Консторум С.И. Психотерапия шизофрении //Проблемы пограничной психиатрии /Под ред. Т.А. Гейера. М.—Л.: Госиздат биол. и медиц. лит., 1935. С. 287—309.

8. Консторум С.И. Опыт практической психотерапии. — М.: Минздрав РСФСР, 1962. 2-е изд.

9. Кречмер Э. Медицинская психология / Пер. с нем. М.: «Жизнь и знание», 1927.

10. Макаров В.В. Психотерапия нового века. М.: Академичес­кий Проект, 2001.

11. Макаров В.В. Психотерапия в Российской Федерации // Профессиональная психотерап. газета, 2002, № 3(4), ав­густ. С. 1, 3—11.

12. Яроцкий А.И. Идеализм как физиологический фактор. Юрьев: Юрьевский Университет, 1908.

13. Яроцкий А.И. О психотерапии при хронических внутрен­них болезнях //Русский Врач, 1917, № 25—28. С. 433— 444.

14. Кге18сНтег Е. Бег АиЯэаи с1ег РегзцпНсЬкек т дег РзусЬо1Ьегар1е //2. §ез. №иго1., 1934, Вд. 150, Н. 5. 8. 729— 739.

15. Кге18сНтег Е. РзусЬоНгегареШлзЬе 81исНеп. ТЫете. 81ии§аг1, 1949.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Живые, глубокие книги психотерапевтов-классиков — это будто они сами, эти психотерапевты. Душою, мыслью неторопливо общаемся с классиками, погружаясь в их книги. Скучаю-тревожусь по каждой из таких книг, если дал кому-то почитать. Будто близкого человека долго нет дома. По-моему, важно смолоду читать дома (не в библио­теке) именно эти живые, глубокие книги, жить вместе с ними, а на преходящие писания, аннотации тратить как можно меньше времени, научившись быстро угадывать преходящее и проглядывать такие страницы. Думается, в нашем, психотерапевтическом, деле учитель, живущий в своей книге, значит для ученика-читателя гораздо больше, нежели живущий в своей книге учитель-хирург или тера­певт.

Говорят, что непосредственное общение с учителем в клинической медицине, наблюдение за его работой превы­ше всех книг. Да, но зато живая книга может жить сама по себе долгие годы, помогая поколениям врачей совершенст­воваться в своем деле, творить свое. И она всегда рядом. И еще есть волшебство в том, что книга, отделившись от автора, может помогать глубже, нежели сам автор, — и вра­чу, и пациенту, и самому автору.

Сейчас проще купить главные книги. А в то духовно трудное, тоталитарное время моей молодости, когда психи­атрическую, психотерапевтическую классику почти не пере­издавали, мне помогла купить любимые мои книги Анна Алексеевна Щербакова, заведующая крохотным москов­ским магазином медицинской букинистической книги в Проезде Художественного театра. Анна Алексеевна помогала мне, как и другим врачам, приглянувшимся ей в ее магази­не, совершенно бескорыстно, с тихой радостью, что эти книги теперь у тех, кому очень нужны для врачевания. Это было для нее ее посильным, святым делом помощи, в конце концов, больным людям. Отдаю себе отчет в том, что из-за нас, врачей, приглянувшихся Анне Алексеевне, драгоцен­ные эти книги не достались врачам, которые, возможно, лучше нас. Все не так просто. Есть и была в душе эта нелов­кость. Но отказаться от живых книг не мог.

В течение многих уже лет погружаясь в книги от Анны Алексеевны, светло благодарю ее про себя.

СВОДНАЯ ШЛ1ЦА ДШНОСШЕСШ ОБОЗНАЧЕН!!

(КЛАССИЧЕСКИЕ КЛИНИЧЕСКИЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ, по МКБ-9 (АДАПТИРОВАННАЯ ДЛЯ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ У нас), по МКБ-10 и «РАБОЧИЕ» ДИАГНОСТИЧЕСКИЕ 0Б03НА ЧЕНИЯ АВТОРА).

1. Психопатии (специфические расстройства личности по МКБ-10 [Р60]) с дефензивными проявлениями:

1.1.Психастеническая психопатия (ананкастическая психопатия по МКБ-9 [301.4] и ананкастное (обсес- сивно-компульсивное) расстройство личности по МКБ-10 [Р60.5]);

1.2.Астеническая психопатия по МКБ-9 (301.6) (тре­вожное (уклоняющееся) расстройство личности по МКБ-10 [Р60.6] и зависимое расстройство личности по МКБ-10 [Р60.7]);

1.3.Дефензивные шизоиды (шизоидная психопатия по МКБ-9 [301.2] и шизоидное расстройство личности по МКБ-10 [Р60.1]);

1.4.Дефензивные циклоиды (аффективная психопатия по МКБ-9 [301.1] и циклотимия по МКБ-10 [Р34.0]);

1.5.Дефензивные эпилептоиды (возбудимая психопатия по МКБ-9 [301.3] и эмоционально-неустойчивое расстройство личности (импульсивный тип) по МКБ-10 [Р60.3]);

1.6.Дефензивные истерические психопаты (истериче­ская психопатия по МКБ-9 [301.5] и истерическое расстройство личности по МКБ-10 [Р60.4]);

1.7.Ананкасты (невроз навязчивости по МКБ-9 [300.3] и обсессивно-компульсивное расстройство по МКБ-10 [Р42]).

2. Малопрогредиентная неврозоподобная шизофрения с дефензивными проявлениями (вялотекущая шизофре­ния с неврозоподобной симптоматикой по МКБ-9 [295.51], синдром деперсонализации невротический по МКБ-9 [300.6] и шизотипическое расстройство по МКБ-10 [Р21], синдром деперсонализации-дереализации по МКБ-10 [Р48.1]).

3. Хронический алкоголизм по МКБ-9 (303). Синдром за­висимости от алкоголя по МКБ-10 (Р10.2).

4. Циклотимия по МКБ-9 (296.81). Циклотимия по МКБ-10 [Р34.0).

СПИСОК РАБОТ АОТОРА (В ХРОНОЛОГИЧЕСКОМ ПОРЯДКЕ). ВЫПУЩЕННЫХ В РАЗНЫЕ ГОДЫ И СОСТАВЛЯЮЩИХ КНИГУ[225]

1. О предрасположенности к хроническому алкоголизму // Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова, 1968, т. 68, вып. 4. С. 585-589.

2. К амбулаторной психотерапии психастеников // Вопросы клиники и современной терапии психических заболеваний / Под ред. О.В. Кондрашковой. М.: МКПБ N94 им. П. Б. Ганнушкина, 1970. С. 209-211.

3. О противоречивости в характере психастенических подростков и юношей // Материалы к 3-й Всероссийской научной конференции по неврологии и психиатрии детского возраста / Под ред. В.В. Ковалева. М.: ВНМОНИП, 1971. С. 211-213.

4. Аутогенная тренировка (Учебное пособие). М.:ЦОЛИУВ,1971. 23 с.

5. К вопросу о психастенических болезненных сомнениях и психоте­рапии при них // Вопросы психотерапии / Под ред. Г.В. Морозова и М.С. Лебединского. М.: ЦОТКЗНИИСП им. В.П. Сербского, 1972. С. 243-246.

6. К вопросу о психическом складе людей, страдающих неврозом навязчивых состояний // Психотерапия и деонтология в комплексе лечения и реабилитации больных на курорте / Под ред. И.З. Вельвовского. Харьков: УИУВ, 1972. С. 132-133.

7. О некоторых личностных вариантах алкоголиков в связи с психоте­рапией: Учебное пособие. М.: ЦОЛИУВ, 1973. 40 с.

8. К вопросу о дифференциально-диагностической ценности ауто­генной тренировки // Психическая саморегуляция / Под ред.

A. С. Ромена. Алма-Ата: КГУ, 1973. С. 89~94.

9. К психотерапии сверхкомпенсации психастеников // Тезисы док­ладов конференции по психотерапии / Под ред. В.М. Банщикова и

B. Е. Рожнова. М.: ЦОЛИУВ, 1973. С. 53-56.

10. К уточнению клинического понятия «психастеническая психопа­тия» (Краткая история и современное состояние вопроса) // Журн. невропатол. и психиатр, им. С.С. Корсакова, 1974, т. 74, вып. И.

C. 1726-1742.

11. К психической саморегуляции психастеников с ипохондрическими ощущениями // Психическая саморегуляция. / Под ред. А. С. Роме­на. Алма-Ата: КГУ, 1974. Вып. 2. С. 126-128.

12. Психастеноподобный вариант шизофрении, осложненной алкого­лизмом // Психиатрия, нервопатология и нейрохирургия. Ч. I / Под ред. З.Г. Сочневой. Рига: РМИ, 1974. С. 53-56.

13. Бурно М.Е., Зикеева Л.Д. К вопросу об отношении больного к своему соматическому заболеванию // Терапевтический архив, 1974, т. ХЬУ1, №10. С. 16-22.

14. Бурно М.Е., Журавлева А.А., Мочкина Л.М., Мочкин А.Н. К пси­хотерапии нарушений сна у психастеников // Вопросы клиники и псхотерапии алкоголизма и неврозов / Под ред. В. Е. Рожнова. М.: ЦОЛИУВ, 1974. С. 56-61.

15. О личностных особенностях фобических невротиков с точки зрения психиатра-психотерапевта // Вопросы медицинской деонтологии и психотерапии / Под ред. И.М. Виша. Тамбов: Тамбовск. обл. совет научных медиц. обществ, 1974. С. 57-61.

16. Бурно М. Е., Павлов И. С. Особенности лечения алкоголизма у пси­хопатических личностей: Методические указания. М.: Минздрав СССР, 1975.

17. Самовнушение и аутогенная тренировка. М.: ЦОЛИУВ, 1975.

18. Бурно М.Е., Горячев К.С., Журавлева АЛ, Мочкина Л.М., Кук- лина Н.Л. К вопросу об ипохондрических безбредовых шизофрени­ческих состояниях (клиника и терапия) // Научно-практические вопросы психиатрии в трудах молодых специалистов РСФСР / Под ред. А.А. Портнова. М.: МНИИП, 1975. С. 10-17.

19. Психопатии и алкоголизм: Лекция. М.: ЦОЛИУВ, 1975.

20. Этиология алкоголизма: Лекция. М.: ЦОЛИУВ, 1975.

21. К особенностям психастенического мышления в связи с психотера­пией психастеников и клиническим исследованием бессознатель­ного // Вопросы психотерапии алкоголизма и неврозов / Под ред.

B. Е. Рожнова. М.: ЦОЛИУВ, 1976. С. 27-30.

22. К вопросу о психастенических функциональных, вегетативных расстройствах в плане деонтологической настороженности интер­ниста // Проблемы медицинской деонтологии / Под ред. Г.В. Моро­зова. М.: ВНОНИП, 1977. С. 227-230.

23. О глубокой разъяснительно-просветительной терапии психастени­ков // Вопросы психиатрии и психотерапии / Под ред. И.М. Виша. Тамбов: ТОНМОНИП, 1977. С. 537-540.

24. О женщине с психастеническим характером // Там же. С. 340-343.

25. Об одной из форм гипнотического сомнамбулизма // Психотерапия алкоголизма и неврозов / Под ред. В. Е. Рожнова. М.: ЦОЛИУВ, 1978.

C. 11-16.

26. Приемы психической саморегуляции (ПСР) в комплексном лече­нии больных хроническим алкоголизмом: Методические рекомен­дации. М.: Минздрав СССР, 1979.

27. Диагностика вялотекущего шизофренического процесса, ослож­ненного хроническим алкоголизмом: методические рекомендаци- и. М.: Минздрав СССР, 1979.

28. О защитно-психологической структуре гипноза // Актуальные во­просы неврологии, психиатрии и нейрохирургии / Под ред. З.Г. Сочневой. Рига: РМИ, 1979. С. 68.

29. Психологическая защита и лечение творчеством // 3-й Междуна­родный симпозиум социалистических стран по психотерапии (краткое содержание докладов) / Под ред. М.М. Кабанова. Л.: ЛНИПИ им. В.М. Бехтерева, 1979. С. 140-142.

30. Бурно М.Е., Каравирт К.А. О формах гипнотического сомнамбу­лизма сообразно клинической почве // Журн. невропатол. и психи­атр. им. С.С. Корсакова, 1980, т. 80, вып. 8. С. 1187-1191.

31. Вопросы клиники и психотерапии алкоголизма и неврозов: Учеб­ное пособие. М.: ЦОЛИУВ, 1981.

32. Эмоционально-стрессовая психотерапия в амбулаторной практике // Исследования механизмов и эффективности психотерапии при нервно-психических заболеваниях / Под ред.

В.Е. Рожнова и Б.Д. Карвасарского. Л.: ЛНИПИ им. В.М. Бехтерева,

1982. С. 35-41.

33. Антиалкогольный клуб: Методические рекомендации. М.: Мин­здрав СССР, 1982.

34. О «простодушном» варианте личности больных хроническим алко­голизмом // Журн. невропатол. и психиатр, им С.С. Корсакова,

1983, т. 83, вып. 2. С. 73-78.

35. Случай психотерапии безнадежной раковой больной // Актуальные вопросы психоневрологической помощи / Под ред. П.В. Михалева и Л.П. Яцкова. Владивосток: Владивостокский гос. медиц. инст., 1984. С. 65-68.

36. О совместимости в браке психастеников с психопатами различного склада // Медико-биологические аспекты брака и семьи / Под ред.

А.Т. Филатова. Харьков: УИУВ, 1985. С. 61.

37. О терапии творческим общением с природой // Тезисы докладов краевой научно-практической конференции по психотерапии и ме­дицинской деонтологии / Под ред. В.Е. Рожнова. Ставрополь: Кисло­водск. совет по управд. курортами профсоюзов, 1986. С. 123-125.

38. Клиника хронического алкоголизма: Лекция. М.: ЦОЛИУВ,

1986.

39. Приложение к брошюре «Клуб трезвых людей». М.: Знание, 1986. С. 61-63.

40. ТЬе Еззепсе оГ 1Ье Ргосезз оГ СгеаНуе ТЪегару Эипп^ ЭерегзопаИгаНоп О1вогс1ег8 // Бег ТЬегар1е ипс! АизЫШипёв-ргогев. РогесЬищ» ипс! Ргах1$. ^огкзЬорз / Ес1. М. Сеуег, Н. Не$$, \У. Кош§, Р. Ма§пи$$еп. ЕгйШ:,

1986.Р. 14-16 (на англ. яз.).

41. «Чай и свечи» в «психотерапевтической гостиной» // Актуальные вопросы дальнейшего совершенствования диагностики и лечения больных на курорте / Под ред. А.Т. Филатова. Харьков: УИУВ, 1987. С. 214-216.

42. К психотерапии психастенической ипохондрии // Психогенные и психосоматические расстройства. Часть II / Под ред. Л. Мехилане. Тарту: ТГУ, 1988. С. 369-371.

43. О клинико-психотерапевтических рассказах врача // Научно-прак- тическая конференция по неврологии и психотерапии. Одесса: Одесск. обл. совет по управл. курортами профсоюзов, 1988. С. 3-4.

44. О психотерапевтически глубоком, медленном общении с духовны­ми ценностями // Там же. С. 15.

45. О «группе творческого самовыражения» для дефензивных пациентов // Возрастные аспекты групповой психотерапии при нервно-психиче- ских заболеваниях / Под ред. Б.Д. Карвасарского и В.Е. Рожнова. Л.: ЛНИПИ им. В.М. Бехтерева, 1988. С. 122-127.

46. Бурно М.Е., Павлов И. С. К психотерапии больных алкоголизмом с так называемым истерическим заострением личности // Вопросы профилактики, диагностики и лечения вредных привычек у лиц молодого возраста / Под ред. В.А. Худика и Э.И. Лапинского. Чернигов, 1988. С. 70-72.

47. Психотерапия циклотимической субдепрессии // 8-й Всесоюзный съезд невропатологов, психиатров и наркологов. Т. 3. / Под ред. Г.В. Морозова. М.: Минздрав СССР, 1988. С. 469-471.

48. К практической терапии творческим самовыражением // Научно- практич. конференция по эмоционально-стрессовой психотерапии и лечению заболеваний нервной системы. Одесса: Одесск. обл. совет по управл. курортами профсоюзов, 1989. С. 11—12.

49. Любовь и Творчество // Там же. С. 21.

50. Практическое уточнение к работе группы творческого самовыраже­ния // Там же. С. 19.

51. О клинической сущности деперсонализации // Там же. С. 5-6.

52. О значении групповых занятий в терапии творческим самовыра­жением // Научно-практич. конференция по физиологии, физвос- питанию, ЛФК, санаторно-курортн. лечению и учебно-воспитат. работе. Одесса: Одесск. обл. совет по управл. курортами профсоюзов,

1989.С. 13.

53. «Головастик и лягушка» (тема к занятию в группе творческого са­мовыражения) // Там же. С. 51.

54. Об одном «психотерапевтическом утешении» // Там же. С. 53.

55. К вопросу о взаимоотношениях психотерапевта с больными неврозо­подобными расстройствами // Актуальные проблемы пограничной психиатрии. Ч. 1. Москва; Витебск: Минздрав СССР, 1989. С. 22-24.

56. Органическая психопатия и акцентуация как почва для алкоголизма // Проблемы наркологии. Душанбе: Минздрав СССР, 1989. С. 52-53.

57. Однократное целебно-творческое воздействие // Первая региональ­ная научно-практич. конференция «Актуальные вопросы психотера­пии и народной медицины» / Под ред. К.В. Москети. Одесса: Одесск. обл. ассоциация психотерапевтов, 1990. С. 96—97.

58. О духовной, гуманистической реалистичности терапии творческим самовыражением // Там же. С. 18.

59. «Кошка и собака» (к занятиям в группе творческого самовыраже­ния) // Научно-практич. конференция по ЛФК, физвоспитанию, диагностике, лечению и учебно-воспит. работе. Одесса: Одесск. управл. санаториями М3 УССР, 1990. С. 79.

60. К клинике и психотерапии деперсонализационной эндогенно-про- цессуальной субдепрессии // Там же. С. 31—32.

61. «Примитивистское течение» в работе группы творческого самовы­ражения // Научно-практич. конференция, посвященная вопросам организации, профилактики и лечения. Одесса: Обл. совет по управл. курортами профсоюзов, 1990. С. 74.

62. Практическое уточнение к терапии творческим общением с искус­ством // Там же. С. 74.

63. О занятиях иностранным языком в рамках терапии творческим са­мовыражением // Там же. С. 77.

64. «Солнце, деревья и травы за окном психотерапевтической гостиной» (тема к занятию в группе творческого самовыражения) // Там же. С. 80—81.

65. К психотерапии хронических парафренных больных // Современ­ные проблемы практической психотерапии / Под ред. А.С. Данило­ва, А.А. Мартыненко, Б.К. Пашнева. Харьков: Независ. ассоциация психотерапевтов, 1991. С. 15—17.

66. О двадцатиминутной попытке помочь человеку целебно общаться с природой // Научно-практич. конференция «Здоровый образ жиз­ни» / Под ред. И.И. Ратовского. Одесса: Одесск. гор. центр здоровья,

1991.С. 21-22.

67. Уточнение к терапии творческим общением с природой // Там же. С. 22.

68. Тема человеческого бессмертия в терапии творческим самовыраже­нием // Научно-практическая конференция «Актуальные вопросы лечебно-профилактич., диагностич. и учебно-воспитат. работы». Одесса: Пед. институт им. К.Д. Ушинского, 1991. С. 50.

69. О пациентах-психотерапевтах в терапии творческим самовыраже­нием Ц Московск. психотерапевт, журн., 1992, № 2. С. 89—103.

Список работ автора

70. Экология психотерапии // IV Соловецкий общественно-политич. форум «Человек и общество, психич. здоровье и экология культу­ры». Архангельск—Соловки, 1992. С. 3-4.

71. Трагедия С. И. Консторума // Независимый психиатрич. журнал,

1992, I—II. С. 86-89.

72. Беседы с Вольфгангом Кречмером // Московск. психотерапевт, журн., 1993, № 1. С. 141-160.

73. К вопросу о клинической (медицинской) психотерапии // Мос­ковск. психотерапевт, журн., 1993, № 2. С. 213-220.

74. Опыт работы с антиалкогольным клубом // Россия. Север. Море. V Соловецкий форум / Под ред. В.А. Любимова. Архангельск: Ар- ханг. гос. мед. инст., 1993. С. 12-13.

75. Психотерапия «сомневающейся» ипохондрии // Моск. психотера­певт. журнал, 1994, № 1. С. 108-128.

76. Материалист или идеалист? // Актуальные вопросы психотерапии и альтернативной медицины / Под ред. А.Е. Штеренгерца. Одесса: Гипно, 1994. С. 10-11.

77. Въерху клиничната (естествено-научна) психосоматика // Психо- соматична медицина, т. II, 1994, № 2. С. 3—9 (на болг. яз.).

78. Памяти Вольфганга Кречмера // Независимый психиатрический журнал, 1994, IV. С. 55-56.

79. О клинической (реалистической) сути терапии творческим самовы­ражением // Социальная работа и социальное управление: тезисы докладов VI Соловецкого форума. Архангельск: Изд-во Архангель­ского гос. мединститута, 1994. С. 36—37.

80. К суггестивной терапии шизоидных страхов // Материалы между­народной научно-практич. конференции по психотерапии и реаби­литации больных / Под ред. К.Л. Сервецкого. Одесса: Одесск. объеди­нение санаториев Минздрава Украины, 1994. С. 3—4.

81. О психотерапевтической технике и психотерапевтическом личност­ном переживании // Там же. С. 3.

82. К краткосрочной психотерапии субдепрессивно-деперсонализаци- онных расстройств // Успехи теоретической и клинической меди­цины. Материалы I научн. сессии Российской медицинской акаде­мии последипломного образования. М.: РМАПО, 1995. С. 152.

83. Об основных чертах Реалистического психотерапевтического театра // Игровые и арт-методы в психотерапии и психокоррекции в меди­цине и педагогике. М.: Фонд социально-психического здоровья семьи и ребенка, 1995. С. 6—7.

84. О клинических психотерапевтических группах // Социальная и клиническая психиатрия, 1995, т. 5, вып. 3. С. 68—71.

85. Справочник по клинической психотерапии (Некоторые старые и новые способы лечения средствами души). М.: РОМЛ, 1995. С. 5—8, 8-42, 42—59.

86. Об основном целебном «механизме» терапии духовной культурой // Терапия духовной культурой (Сборник докладов конференции, посвященной 240-летию со дня рождения Георга Форстера) / Под ред. М.Е. Бурно и Б.А. Воскресенского. М.: МПА, РОМЛ, 1995. С. 5-8.

87. О существе аутистического характерологического радикала // Мате­риалы XXIV обл. научно-практич. конференции / Под ред. В.М. Ни­колаева. Пенза: ИУВ, 1995. С. 35-38.

88. О психастеническом мироощущении А.П. Чехова (в связи с расска­зом «Черный монах») // Целебное творчество А.П. Чехова (Раз­мышляют медики и филологи) / Под ред. М.Е. Бурно и Б.А. Воскре­сенского. М.: МПА, РОМЛ, 1996. С. 14-22.

89. К вопросу о реалистическом психотерапевтическом театре // Со­временные направления психотерапии и их клиническое примене­ние (Мат-лы Первой Всероссийск. учебно-практич. конференции по психотерапии / Под ред. Е.Г. Гордеевой. М.: Инст. психотерап., 1996. С. 24-25.

90. Заметки о творческом самовыражении // Мат-лы международной научно-практич. конференции по учебно-воспитат. работе с детьми / Под ред. В.П. Прусса. Одесса: Пед. ун-т им. К. Д. Ушинского, 1996. С. 13.

91. Заметка к занятиям с больными алкоголизмом // Там же. С. 18.

92. О существе синтонно-реалистического (сангвинического) характе­рологического радикала // Там же. С. 13-14.

93. О существе психастенического (реалистически-деперсонализацион- ного) характерологического радикала // Там же. С. 17-18.

94. Заметки к терапии творческим самовыражением аутистических па­циентов // Там же. С. 24.

95. Клиническая одухотворенная психотерапия и феноменологическая психиатрия — светлые грани созвучия // Клиническая психотера­пия и феноменологическая психиатрия: II Консторумские чтения (27 декабря 1996 г.). М.: НПА, 1997. С. 17-19. (приложение к Независимому психиатрическому журналу.)

96. Вступительное слово на конференции «Психотерапия малопрогре- диентной шизофрении» // Психотерапия малопрогредиентной ши­зофрении: I Консторумские чтения (22 декабря 1995 г.). М.: НПА, 1996. С. 2. (Приложение к независимому психиатрическому журналу)

97. О душевных особенностях психиатра-психотерапевта Семена Иси­доровича Консторума // Там же. С. 3-6.

98. Заметка о терапии творческим самовыражением // Терапия творче­ством / Под ред. М.Е. Бурно и Б.А. Воскресенского. М.: МПА, РОМЛ, 1997. С. 5-6.

99. О творческой (креативной) природе психотерапевтического эмо­ционального контакта // Мат-лы научно-практических конферен­ций обл. клин. б-цы. Реабилитация / Под ред. В.П. Гогуленко. Одесса: Обл. клин, больница, 1997. Вып. 1. С. 11.

100. К беседе о Природе в лечебной группе творческого самовыражения // Там же. С. 10.

101. Еще о клинико-психотерапевтическом (целебно-реалистическом) театре // Вторая Всероссийская научно-практич. конференция «Со­временные направления арт-терапии в медицине и образовании». М.: Метаморфоза, 1997. С. 12—13.

102. повседневно-элементарной терапии творческим общением с природой // Успехи теоретической и клинической медицины: Ма­териалы II научной сессии Российской медицинской академии по­следипломного образования, посвященной 850-летию Москвы / Под ред. Л.К. Мошетовой. М.: РМАПО, 1997. Вып. 2. С. 116—117.

103. национальной особенности российской психотерапии // Там же. С. 100-101.

104. Заметки к краткосрочной терапии творческим самовыражением // Реабштащя. Матер1али мгжнародно! науково! конференци / Под ред. О.Ю. Штеренгерца. Одеса: Швденно-украшськ. педагопчн. ушверси- тет 1м. К.Д. Ушинського, 1997. С. 19.

105.0 «психотерапевтическом» рассказе А.П. Чехова «Черный монах» // Независ. психиатр, журн., 1998, № 2. С. 87-90.

106. Терапия творческим самовыражением в ППЛ // Вестник последип­ломного медицинского образования / Под ред. В.В. Макарова. М.: РМАПО, 1998. С. 25.

107.0 теплой иронии Чехова // Материалы к терапии творческим само­выражением: Сборник статей и очерков / Под ред. М.Е. Бурно и

А.С. Соколова. М.: МПА, РОМЛ, 1998. С. 17-24.

108.0 художественно-психотерапевтическом творчестве известных пси- хиатров-психотерапевтов (Предварительное размышление) // Психо­терапия тревожных и депрессивных расстройств: III Консторумские чтения (19 декабря 1997 г.). Приложение к Независимому психиат­рическому журналу. М.: НПА, 1998. С. 27-29.

109.Вклад специалистов Одессы в развитие лечебно-профилактического метода «Терапия творческим самовыражением» // Новое в науке и практике, 1998, № 1 (Одесса). С. 29-30.

110.К особенностям переживания природы психастеником // Новое в науке и практике, 1998, № 2 (Одесса). С. 23.

111.Клубная реабилитация душевнобольных и терапия творческим са­мовыражением // Там же. С. 23.

112.Биологически активные добавки и терапия творческим самовыраже­нием // Биологически активные добавки в оздоровительной, лечебной и психотерапевтической практике / Под ред. В.В. Макарова. М.: РМАПО, 1998. С. 20-21.

113.некоторых видах библиотерапии // Вестник психотерапии: Науч- но-практический журнал, 1998, № 5 (10). С. 52-62.

114.Заметки клинического психотерапевта о неклинической медицине, целителях (в помощь последипломному медицинскому преподава­нию) // Вестник последипломного медицинского образования / Под ред. Э.А. Баткаева. М., 1998. С. 30—33.

115.Терапия творческим самовыражением: Диссертация в виде научно­го доклада на соискание ученой степени доктора медицинских наук. М.: М3 РФ, РМАПО, 1998. С. 42-43, 40, 3-7, 19-26, 44-

45,35—37, 16-18, 26-30, 41, 31, 33-34, 32-33, 37-39, 39-40.

116.самом главном в терапии творческим самовыражением (ТТС) // Новое в науке и практике, 1999, № 1 (Одесса). С. 42—43.

117.существе подлинной (специфически-человеческой) психотерапии // Успехи теоретической и клинической медицины: Мат-лы III научной сессии Российской медицинской академии последипломного образования / Под ред. Л.К. Мошетовой. М.: РМАПО, 1999. Вып. 3. С. 207-209.

118.Терапии творческим самовыражением пациентов с шубообраз­ной шизоаффективной шизофренией (тридцатилетний психотера­певтический опыт) // Независимый психиатр, журн., 1999, вып.

III. С. 34-37.

119.Терапия творческим самовыражением: Клиническая терапия твор­чеством, духовной культурой // Московский психотерап. журн., 1999, № 1. С. 19-46.

120.«Целебные крохи воспоминаний» в терапии творческим самовыра­жением // Терапия духовной культурой: IV Консторумские чтения (18 декабря 1998 г.): Приложение к Независимому психиатрическо­му журналу. М.: НПА, 1999. С. 3-4.

121.целебно-творческом стиле жизни // Там же. С. 33—34.

122.терапии духовной культурой // Новое в науке и практике, 2000, № 1 (Одесса). С. 9—13.

123.06 особых, глубинно-личностных ремиссиях у дефензивно-шизо- типических (эндогенно-процессуальных неврозоподобных) паци­ентов в Терапии творческим самовыражением // Материалы XIII съезда психиатров России. М., 2000. С. 289.

124. Патография и Терапия творческим самовыражением // Клиниче­ская психотерапия: V Консторумские чтения (17 декабря 1999 г.): Приложение к Независимому психиатрическому журналу. М.: НПА России, 2000. С. 8-9.

125.0 существе эмоционального интимного контакта врача с больны­ми шизофренией // Актуальные проблемы современной психиат­рии и психотерапии. Новосибирск: АМН РФ, Сибирское отделение, 2000. С. 27—29.

126. Еще о существе клинической психотерапии // Независимый пси­хиатр. журн., 2000, № 1. С. 28-31.

127.0 семейной Терапии творческим самовыражением // Вопросы мен­тальной медицины и экологии, 2000, № 1. С. 18.

128. Клиническая и психологическая психотерапия // Психоаналити­ческий вестник, 2001, №9. С. 62-69 (Название работы в книге «О различиях между клиническим и психологическим психотерапев­тическими подходами»).

129.0российской клинической психиатрической психотерапии // Московский психотерап. журн., 2002, №3. С. 182-192 (Название работы в книге «О самобытной клинической российской психотерапии»).

130.Апология Ганнушкина (к курсу лекций Е.В. Черносвитова «Социальная медицина») // Независимый психотерап. журн., 2002, №3. С. 73-78.

131.Экзистенциальная психотерапия и Терапия творческим самовыражением // Психотерапия, 2003, №1. С. 41—42.

132.Философия одухотворенной клинической психотерапии // Психотерапия, 2003, №8. С. 17-19.

133.0смягчении шизоаффектных расстройств в процессе Терапии творческим самовыражением (ТТС) // Материалы Российской конференции «Аффективные и шизоаффективные расстройства». М.: Московский НИИ психиатрии М3 России, 2003. С. 167—168.

134.Опыт применения Терапии творческим самовыражением в профилактике алкоголизма, наркомании, токсикомании // Успехи теоретической и клинической медицины. Материалы научн. исследований Российской медиц. академии последипломного образования. Вып. 5. М.: РМАПО, 2003. С. 224—225.

135.Современная клиническая психотерапия // Материалы Российской конференции «Современные тенденции организации психиатри­ческой помощи: клинические и социальные аспекты». М.: М3 РФ, МНИИП МР, РОП, 2004. С. 134-135 (Название работы в книге— «О современной клинической психотерапии»).

136.Письмо Лены из города N и ответ на это письмо // Профессиональная психотерап. газета, 2004, № 6. С. 5—7.

137.Из опыта экологических занятий в Терапии творческим самовыражением (ТТС) // Актуальш проблеми еколопчно! осв1ти 1 виховання. Одеса: Мш. освгги 1 науки Украти, 2004. С. 7—13.

138.0роли-назначении психотерапии в сегодняшней и завтрашней жизни // Психотерапия, 2005, № 3. С. 13—17.

139.0клинической семейной психотерапии // Профессиональная психотерап. газета, 2005, № 12. С. 6.

140. Из тридцатипятилетнего опыта преподавания клинической психотерапии (КП) // XIV съезд психиатров России: Материалы съезда. М.: Московское общество психиатров, 2005.